Неточные совпадения
Для того чтобы всегда
вести свои дела в порядке, он, смотря по обстоятельствам, чаще или реже, раз пять в год, уединялся и приводил в ясность все свои дела. Он
называл это посчитаться, или faire la lessive. [сделать стирку.]
Правда, мужики этой компании, хотя и условились
вести это дело на новых основаниях,
называли эту землю не общею, а испольною, и не раз и мужики этой артели и сам Резунов говорили Левину: «получили бы денежки за землю, и вам покойнее и нам бы развяза».
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да
велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не
называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
— Ведь не
ведете же вы ваши записки для отвода глаз, как говорится! — воскликнул офицер. — В них совершенно ясно выражено ваше отрицательное отношение к политиканам, и, хотя вы не
называете имен, мне ведь известно, что вы посещали кружок Маракуева…
Кафры, или амакоза, со времени беспокойств 1819 года,
вели себя довольно смирно. Хотя и тут не обходилось без набегов и грабежей, которые
вели за собой небольшие военные экспедиции в Кафрарию; но эти грабежи и военные стычки с грабителями имели такой частный характер, что вообще можно
назвать весь период, от 1819 до 1830 года, если не мирным, то спокойным.
«Тщеславие, честолюбие и корысть», конечно, важные пороки, если опять-таки не посмотреть за детьми и дать усилиться злу; между тем эти же пороки, как их
называет автор, могут, при разумном воспитании,
повести к земледельческой, мануфактурной и промышленной деятельности, которую даже без них, если правду сказать, и не привьешь к краю.
Он
ведет их толпой, или колонией, как он
называет, из-за Каспийского моря, через всю Азию в Китай, и оттуда в Японию, прямо так, как они есть, с готовым языком, нравами, обычаями, чуть не с узелком под мышкой, в котором были завязаны вот эти нынешние их кофты с гербами и юбки.
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям
называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а
велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
Христианство, употреблявшее это слово в более строгом смысле,
называло мистикой лишь путь души, который
вел к соединению с Богом.
Сунцай
назвал дикушек по-своему и сказал, что бог Эндури [Божество, сотворившее мир.] нарочно создал непугливую птицу и
велел ей жить в самых пустынных местах, для того чтобы случайно заблудившийся охотник не погиб с голоду.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и
повесть Пинну;заикался;
называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Холера — это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт
называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся по Волге к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная
весть «Холера в Москве!» — разнеслась по городу.
— Нет, смирился. Насчет этого пожаловаться не могу, благородно себя
ведет. Ну, да ведь, мать моя, со мною немного поговорит. Я сейчас локти к лопаткам, да и к исправнику… Проявился, мол, бродяга, мужем моим себя
называет… Делайте с ним, что хотите, а он мне не надобен!
Благодаря ей и верхнюю, чистую часть дома тоже
называли «дыра». Под верхним трактиром огромный подземный подвал, куда
ведет лестница больше чем в двадцать ступеней. Старинные своды невероятной толщины — и ни одного окна. Освещается газом. По сторонам деревянные каютки — это «каморки», полутемные и грязные. Посередине стол, над которым мерцает в табачном дыме газовый рожок.
Движение «в сторону наименьшего (национального) сопротивления», — как его
называет один из критиков — украинцев, —
вело сотни молодых людей в тюрьмы, в Сибирь и даже (как, например, Лизогуба) на плаху…
Более всего я сопротивляюсь тому, что можно
назвать ложным объективизмом и что
ведет к подчинению индивидуального общему.
В длинные зимние ночи он пишет либеральные
повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему по делу,
назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «Я тебе не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
— Да. Когда все сошли вниз, Петр остался. Он
велел тете Ане (она так
называла Попельскую с детства) уйти за всеми, а сам остался со слепым… И я… тоже осталась.
Немедля
велел привести пред себя всех трех злодеев — так он
называл жениха, невесту и отца женихова.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо и мог
назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках
вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Таисья не совсем долюбливала ее и
называла переметною сумой, но без матушки Маремьяны тоже не обойдешься, — она развозила
вести обо всем, всех знала и все могла разведать.
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с собой, отбивая поклоны по лестовке, которую
называла «Христовою лесенкой». Потом она сама уложила Нюрочку, посидела у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько раз и
велела спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о своей матери, которую помнила как во сне.
…Абаза здесь был, когда пришла горькая
весть о Севастополе. Плохо наши правители и командиры действуют. Солдаты и вообще Россия — прелесть! За что эти жертвы гибнут в этом потоке. Точно, прошлого царя можно
назвать незабвенным, теперь бедная Россия поплачивается за его полицию в Европе. Полиция вообще наскучивает, и теперь пришлось поплатиться за эту докуку. Грустно — тоска! — Все-таки верю в судьбу безответной Руси.
«Да правда ли, говорит, сударь… —
называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит,
велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
Повесть эту Вихров
назвал: «Кривцовский барин».
— У господина Анпетова бываю и даже ревнивым оком за ним слежу. До сих пор, однако, душепагубного ничего не приметил.
Ведет себя доброчинно, к церкви божией нельзя сказать, чтоб особливо прилежен, но и неприлежным
назвать нельзя.
— Внешними врагами мы
называем все те самые государствия, с которыми нам приходится
вести войну. Францюзы, немцы, атальянцы, турки, ивропейцы, инди…
Он уже говорит о княжне без подобострастия, не
называет ее „сиятельством“ и вообще
ведет себя как джентльмен, который, по крутогорской пословице, „сальных свеч не ест, стеклом не закусывает“.
— Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне в это время бежать пора, а
велел им: молитесь, мол, как до сего молились, по-старому, но только Аллу
называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
— Если так, то, конечно… в наше время, когда восстает сын на отца, брат на брата, дщери на матерей, проявление в вас сыновней преданности можно
назвать искрой небесной!.. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! Не смею, сударь, отказывать вам. Пожалуйте! — проговорил он и
повел Калиновича в контору.
— Есть июльская книжка? — и Калинович
назвал тот журнал, в котором была помещена его
повесть.
Он машинально зачеркивал выходящие полки и в то же время
вел своеобразную детскую игру: каждый раз, как вставал и
называл свой полк юнкер, он по его лицу, по его голосу, по названию полка старался представить себе — какая судьба, какие перемены и приключения ждут в будущем этого юнкера?
— Государь, — сказал, помолчав, Григорий Лукьянович, — ты
велишь пытать Колычевых про новых изменников. Уж положись на меня. Я про все заставлю Колычевых с пыток рассказать. Одного только не сумею: не сумею заставить их
назвать твоего набольшего супротивника!
Прихожу к царю, говорю, так и так, не
вели, говорю, дорогомиловцам холопа твоего корить, вот уж один меня Федорой
назвал.
— Ну, за это люблю. Иди куда
поведут, а не спрашивай: кудь? Расшибут тебе голову, не твое дело, про то мы будем знать, а тебе какая нужда! Ну, смотри ж, взялся за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком
назову!
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто
велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого
назовите.
«Силу уже начинают
называть насилием и судить ее, сказал он. Война призывается на суд. Просвещение по жалобе рода человеческого
ведет судебное дело и представляет обвинительный акт против всех завоевателей и полководцев.
Уже ко времени Константина всё понимание учения свелось к резюме, утвержденным светской властью, — резюме споров, происходивших на соборе, — к символу веры, в котором значится: верую в то-то, то-то и то-то и под конец — в единую, святую, соборную и апостольскую церковь, т. е. в непогрешимость тех лиц, которые
называют себя церковью, так что всё свелось к тому, что человек верит уже не богу, не Христу, как они открылись ему, а тому, чему
велит верить церковь.
Он шутит с ними,
называет их Иванычами; он пожимает им руки и влиятельнейшим из них посылает даже бланманже («Татьяна Михайловна кланяться приказали и
велели доложить, что сами на тарелку накладывать изволили»).
Товарищ его, которого однако умирающий не
назвал, бежал и пропал без
вести.
Наконец, прочитав собственными глазами письмо сына и убедясь, что дело не подлежит сомнению, огорчился не на шутку; отменил приготовленное крестьянам угощение, не захотел сам писать к невестке и сыну, а
велел только поздравить роженицу с животом и дочерью, да приказал
назвать новорожденную Прасковьей в честь любимой своей сестры Прасковьи Ивановны Куролесовой.
— Уйдем отсюда, — сказала Дэзи, когда я взял ее руку и, не выпуская,
повел на пересекающий переулок бульвар. — Гарвей, милый мой, сердце мое, я исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу ни поцеловать вас, ни пройтись колесом. Собака… ты тут. Ее зовут Хлопс. А надо бы
назвать Гавс. Гарвей!
Я
называю так двойную игру, которую мы
ведем с явлениями обихода и чувств.
В амбаре, несмотря на сложность дела и на громадный оборот, бухгалтера не было, и из книг, которые
вел конторщик, ничего нельзя было понять. Каждый день приходили в амбар комиссионеры, немцы и англичане, с которыми приказчики говорили о политике и религии; приходил спившийся дворянин, больной жалкий человек, который переводил в конторе иностранную корреспонденцию; приказчики
называли его фитюлькой и поили его чаем с солью. И в общем вся эта торговля представлялась Лаптеву каким-то большим чудачеством.
То он
вел речь о роли кельтийского племени в истории, то его уносило в древний мир, и он рассуждал об эгинских мраморах, напряженно толковал о жившем до Фидиаса ваятеле Онатасе, который, однако, превращался у него в Ионатана и тем на миг наводил на все его рассуждение не то библейский, не то американский колорит; то он вдруг перескакивал в политическую экономию и
называл Бастиа дураком и деревяшкой,"не хуже Адама Смита и всех физиократов…"–"Физиократов! — прошептал ему вслед Бамбаев…
— Но, Созонт Иваныч, вспомните, не сами ли вы
назвали себя ее приятелем? Не сами ли вы почти насильно
повели меня к ней?
Достигнув такого влияния на Долинского, Зайончек сообщил ему о существовании в Париже «Союза христианского братства» и
велел ему быть готовым вступить в братство в качестве грешного члена Wschodniego Kosciola (восточной церкви). Долинский был введен в таинственную комнату заседаний и представлен оригинальному собранию, в котором никто не
называл друг друга по фамилии, а произносил только «брат Яков», или «брат Северин», или «сестра Урсула» и т. д.
Но вдруг разнеслась
весть, что Monsieur le professeur Grelot, [профессор Грелот (франц.).] который живет здесь на голубятне уже более трех лет и которого все гризеты
называют grand papa [дедушка (франц.).] и считают своим оракулом, выслушав явившееся насчет Зайончека соображение, сомнительно покачал головою.
Весть об этом в редакцию сообщил Елпидифор Мартыныч, который пользовал в оной и, разговорившись как-то там о развращении современных нравов, привел в пример тому Елену, которую он, действительно, встретил раз подъезжающею с князем к училищу, и когда его спросили, где это случилось, Елпидифор Мартыныч сначала объяснил, что в Москве, а потом
назвал и самое училище.
Я даже написал одну
повесть (я помню, она называлась «Маланьей»), в которой самыми негодующими красками изобразил безвыходное положение русского крепостного человека, и хотя, по тогдашнему строгому времени, цензура не пропустила этой
повести, но я до сих пор не могу позабыть (многие даже
называют меня за это злопамятным), что я автор ненапечатанной
повести «Маланья».