Неточные совпадения
—
Все вы так
на досуге говорите, — настаивал
на своем начальник, — а дойди до дела, так никто и
пальцем для меня не пожертвует.
Никто, однако ж,
на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление
пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает,
всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во
весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Левин молчал, поглядывая
на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности
на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными
пальцами, с такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками
на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали
всё его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
Она чувствовала,что глаза ее раскрываются больше и больше, что
пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри что-то давит дыханье и что
все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее.
— Ах, оставьте, оставьте меня! — сказала она и, вернувшись в спальню, села опять
на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых
пальцев, и принялась перебирать в воспоминании
весь бывший разговор.
— Ах, ужаснее
всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повернулась
на стуле, покраснела и быстро зашевелила
пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было уже поздно.
Он хотел быть спокойным, но было то же.
Палец его прижимал гашетку прежде, чем он брал
на цель птицу.
Всё шло хуже и хуже.
Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады
на свою жену, поставившую себя и его в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она
вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными
пальцами, не зная, что говорить и что делать.
— Ну, bonne chance, [желаю вам удачи,] — прибавила она, подавая Вронскому
палец, свободный от держания веера, и движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с тем чтобы, как следует, быть вполне голою, когда выйдет вперед, к рампе,
на свет газа и
на все глаза.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить
все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только
на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных
пальцев.
Стоит, то позабываясь, то обращая вновь какое-то притупленное внимание
на все, что перед ним движется и не движется, и душит с досады какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и бьется об стекло под его
пальцем.
— Вон запустил как
все! — говорил Костанжогло, указывая
пальцем. — Довел мужика до какой бедности! Когда случился падеж, так уж тут нечего глядеть
на свое добро. Тут
все свое продай, да снабди мужика скотиной, чтобы он не оставался и одного дни без средств производить работу. А ведь теперь и годами не поправишь: и мужик уже изленился, и загулял, и стал пьяница.
Все подалось: и председатель похудел, и инспектор врачебной управы похудел, и прокурор похудел, и какой-то Семен Иванович, никогда не называвшийся по фамилии, носивший
на указательном
пальце перстень, который давал рассматривать дамам, даже и тот похудел.
И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений,
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи
всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и
пальцы костяные,
Всё указует
на нее,
И
все кричат: мое! мое!
Но хотя я перерыл
все комоды, я нашел только в одном — наши дорожные зеленые рукавицы, а в другом — одну лайковую перчатку, которая никак не могла годиться мне: во-первых, потому, что была чрезвычайно стара и грязна, во-вторых, потому, что была для меня слишком велика, а главное потому, что
на ней недоставало среднего
пальца, отрезанного, должно быть, еще очень давно, Карлом Иванычем для больной руки.
Иные рассуждали с жаром, другие даже держали пари; но бо́льшая часть была таких, которые
на весь мир и
на все, что ни случается в свете, смотрят, ковыряя
пальцем в своем носу.
Мне досадно, что
все эти глупые, зверские хари обступят меня сейчас, будут пялить прямо
на меня свои буркалы, задавать мне свои глупые вопросы,
на которые надобно отвечать, — будут указывать
пальцами…
Почти то же самое случилось теперь и с Соней; так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она
на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему
пальцами в грудь и медленно стала подниматься с кровати,
все более и более от него отстраняясь, и
все неподвижнее становился ее взгляд
на него.
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это
все видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя
пальцами с пола, поднял
всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая
всем билет.
Придерживая свой засаленный шлафрок двумя
пальцами на желудке и покуривая трубочку, он с наслаждением слушал Базарова, и чем больше злости было в его выходках, тем добродушнее хохотал, выказывая
все свои черные зубы до единого, его осчастливленный отец.
— Нет, седьмой; как можно! — Ребенок опять засмеялся, уставился
на сундук и вдруг схватил свою мать
всею пятерней за нос и за губы. — Баловник, — проговорила Фенечка, не отодвигая лица от его
пальцев.
— Рабочие хотят взять фабрики, крестьяне — землю, интеллигентам хочется власти, — говорила она, перебирая
пальцами кружево
на груди. —
Все это, конечно, и нужно и будет, но ведь таких, как ты, — удовлетворит ли это?
— Да, это… другой тон! С этим необходимо бороться. — И, грозя розовым кулачком с рубином
на одном
пальце, он добавил: — Но прежде
всего нужно, чтоб Дума не раздражала государя.
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что
вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли воды? Но одна из шишек
на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег
пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
— Из-за голубей потерял, — говорил он, облокотясь
на стол, запустив
пальцы в растрепанные волосы, отчего голова стала уродливо огромной, а лицо — меньше. — Хорошая женщина, надо сказать, но, знаете, у нее — эти общественные инстинкты и
все такое, а меня это не опьяняет…
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив
пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел
на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую
на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая
пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти голый череп его блестел так, как будто смех пробивался сквозь кость и кожу.
Клим чувствовал
на коже лба своего острый толчок
пальца девушки, и ему казалось, что впервые за
всю свою жизнь он испытывает такое оскорбление.
— Вы — не в духе? — осведомился Туробоев и, небрежно кивнув головою, ушел, а Самгин, сняв очки, протирая стекла дрожащими
пальцами,
все еще видел пред собою его стройную фигуру, тонкое лицо и насмешливо сожалеющий взгляд модного портного
на человека, который одет не по моде.
Самгина ошеломил этот неожиданный и разноголосый, но единодушный взрыв злости, и, кроме того, ‹он› понимал, что, не успев начать сражения, он уже проиграл его. Он стоял, глядя, как люди
все более возбуждают друг друга,
пальцы его играли карандашом, скрывая дрожь. Уже начинали кричать друг
на друга, а курносый человек с глазами хорька так оглушительно шлепнул ладонью по столу, что в буфете зазвенело стекло бокалов.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем,
на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая
пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и
все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя
на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
— Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв
палец. — С сыном я во Владимире в тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как
все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он,
на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.
Сидя
на скамье, Самгин пытался снять ботики, они как будто примерзли к ботинкам, а
пальцы ног нестерпимо ломило. За его усилиями наблюдал, улыбаясь ласково, старичок в желтой рубахе. Сунув большие
пальцы рук за [пояс], кавказский ремень с серебряным набором, он стоял по-солдатски, «пятки — вместе, носки — врозь»,
весь гладенький, ласковый, с аккуратно подстриженной серой бородкой, остроносый, быстроглазый.
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два
пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не понимает, корова. Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они
на границе,
все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И
все — революционеры. Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их, как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
— Кушайте, — угощала она редактора, Инокова, Робинзона и одним
пальцем подвигала им тарелки с хлебом, маслом, сыром, вазочки с вареньем. Называя Спивак Лизой, она переглядывалась с нею взглядом единомышленницы. А Спивак оживленно спорила со
всеми, с Иноковым — чаще других, вероятно, потому, что он ходил вокруг нее, как теленок, привязанный за веревку
на кол.
Он лениво опустился
на песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать стекла очков, наблюдая за Туробоевым, который
все еще стоял, зажав бородку свою двумя
пальцами и помахивая серой шляпой в лицо свое. К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо идут в сторону мельницы.
В лицо Самгина смотрели, голубовато улыбаясь, круглые, холодненькие глазки, брезгливо шевелилась толстая нижняя губа, обнажая желтый блеск золотых клыков, пухлые
пальцы правой руки играли платиновой цепочкой
на животе, указательный
палец левой беззвучно тыкался в стол. Во
всем поведении этого человека, в словах его, в гибкой игре голоса было что-то обидно несерьезное. Самгин сухо спросил...
Лицо Попова налилось бурой кровью, глаза выкатились, казалось, что он усиленно старается не задремать, но волосатые
пальцы нервозно барабанили по коленям, голова вращалась так быстро, точно он искал кого-то в толпе и боялся не заметить.
На тестя он посматривал сердито, явно не одобряя его болтовни, и Самгин ждал, что вот сейчас этот неприятный человек начнет возражать тестю и затрещит бесконечный, бесплодный, юмористически неуместный
на этом параде красивых женщин диалог двух русских, которые
все знают.
Лютов немедленно превратился в шута, запрыгал, завизжал, заговорил со
всеми сразу; потом, собрав у рояля гостей и дергая
пальцами свой кадык, гнусным голосом запел
на мотив «Дубинушки», подражая интонации Шаляпина...
Он
все двигал руками, то сжимая
пальцы бессильных рук в кулаки, то взвешивая что-то
на ладонях.
Самгину
все анекдоты казались одинаково глупыми. Он видел, что сегодня ему не удастся побеседовать с Таисьей, и хотел уйти, но его заинтересовала речь Розы Грейман. Роза только что пришла и, должно быть, тоже принесла какую-то новость, встреченную недоверчиво. Сидя
на стуле боком к его спинке, держась за нее одной рукой, а
пальцем другой грозя Хотяинцеву и Говоркову, она говорила...
Самгин видел, что
пальцы Таисьи побелели, обескровились, а лицо неестественно вытянулось. В комнате было очень тихо, точно
все уснули, и не хотелось смотреть ни
на кого, кроме этой женщины, хотя слушать ее рассказ было противно, свистящие слова возбуждали чувство брезгливости.
«Ждать до двух — семь часов», — сердито сосчитал Самгин. Было еще темно, когда он встал и начал мыться, одеваться; он старался делать
все не спеша и ловил себя
на том, что торопится. Это очень раздражало. Потом раздражал чай, слишком горячий, и была еще одна, главная причина
всех раздражений: назвать ее не хотелось, но когда он обварил себе
палец кипятком, то невольно и озлобленно подумал...
Да, у Краснова руки были странные, они
все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до
пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но
пальцы цепко и безошибочно ловили
все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа.
На слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми глазами
на игру огня в красном вине, он продолжал
все так же вполголоса, с трудом...
— Флеров —
все умеет. И дядя Гриша Дунаев. И доктор тоже. Доктор только не свистит, у него фальшивые зубы. Флеров даже за Уральским херебтом жил. Вы умеити показать
пальцем на карте Уральский херебет?
Самгину казалось, что
все мужчины и дамы смотрят
на Марину, как бы ожидая, когда она будет танцевать. Он находил, что она отвечает
на эти взгляды слишком пренебрежительно. Марина чистит грушу, срезая толстые слои, а рядом с нею рыжеволосая дама с бриллиантами
на шее,
на пальцах ловко срезает кожицу с груши слоями тонкими, почти как бумага.
Медленные
пальцы маленького музыканта своеобразно рассказывали о трагических волнениях гениальной души Бетховена, о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел
на нее, но не мог заглушить в себе бесплодных мудрствований о том, что было бы, если б
все окружающее было не таким, каково оно есть?
Лютов размахивал руками,
пальцы правой руки мелькали, точно
пальцы глухонемого, он
весь дергался, как марионетка
на ниточках, и смотреть
на него было противно.
Было очень шумно, дымно, невдалеке за столом возбужденный еврей с карикатурно преувеличенным носом непрерывно шевелил
всеми десятью
пальцами рук пред лицом бородатого русского, курившего сигару, еврей тихо, с ужасом
на лице говорил что-то и качался
на стуле, встряхивал кудрявой головою.
Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить;
на словах он решал
все ясно и легко, особенно что касалось других; но как только нужно было двинуть
пальцем, тронуться с места — словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был совсем другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай Бог что выйдет.