Неточные совпадения
Ранним утром выступил он в поход и дал
делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (
дело происходило в половине сентября). Солнце играло
на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились
печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Беда, коль пироги начнёт
печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник,
И
дело не пойдёт
на лад.
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней:
Он лучше
дело всё погубит,
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.
Впечатление огненной
печи еще усиливалось, если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а
на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
— Что! — говорил он, глядя
на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги
пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное
дело! Небойсь, и немец струсит,
на мировую пойдет.
Пекли исполинский пирог, который сами господа ели еще
на другой
день;
на третий и четвертый
день остатки поступали в девичью; пирог доживал до пятницы, так что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.
Но кроме того, что нравственные вопросы он решал по-своему, он решал по-своему и большую часть практических вопросов. У него
на все практические
дела были свои теории: были правила, сколько надо часов работать, сколько отдыхать, как питаться, как одеваться, как топить
печи, как освещаться.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал
на своем веку
печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот в городе, поставил ребят
на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел
на то место, которое берег для него Тарас.
Следующие два
дня были дождливые, в особенности последний. Лежа
на кане, я нежился под одеялом. Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из
печей и положили его посредине фанзы в котел с золой. Ночью я проснулся от сильного шума.
На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я сплю в лесу, около костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть увидел свет потухающих углей и испугался.
Случилось как-то раз, что в его комнате нужно было сделать небольшой ремонт: исправить
печь и побелить стены. Я сказал ему, чтобы он
дня на два перебрался ко мне в кабинет, а затем, когда комната будет готова, он снова в нее вернется.
Жена его, старая и сварливая, целый
день не сходила с
печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали
на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием.
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин. (Старик понурил голову.) — Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул было рот.) Знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше
дело пить да
на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай.
Наступил март; солнышко заиграло; с гор полились ручьи; дороги почернели. Сатир продолжал лежать
на печи, считал
дни и надеялся.
— Никак, Анна Павловна! Милости просим, сударыня! Ты-то здорова ли, а мое какое здоровье! знобит всего,
на печке лежу. Похожу-похожу по двору,
на улицу загляну и опять
на печь лягу. А я тебя словно чуял, и
дело до тебя есть. В Москву, что ли, собрались?
Между тем вокруг все старелось и ветшало. Толпа старых слуг редела; одних снесли
на погост, другие, лежа
на печи, ждали очереди. Умер староста Федот, умер кучер Алемпий, отпросилась умирать в Заболотье ключница Акулина; девчонки, еще так недавно мелькавшие
на побегушках, сделались перезрелыми
девами…
Когда весь табак перетрется со смесью, его вспрыскивать оставшимся одним золотником розового масла и перемешивать руками. Затем насыпать в бутылки; насыпав в бутылки табак, закубрить его пробкой и завязать пузырем, поставить их
на печь дней на пять или
на шесть, а
на ночь в печку ставить, класть их надо в лежачем положении. И табак готов».
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как
на ладони.
На каланче, под шарами, ходил
день и ночь часовой. Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце
печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, — только гляди, не зевай! И ходит он кругом и «озирает окрестности».
Мне было лень спросить — что это за
дело? Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее пришла ночь. Дед стоял, прижавшись спиной к
печи, и смотрел в окно прищурясь; зеленая старуха помогала матери укладываться, ворчала, охала, а бабушку, с полудня пьяную, стыда за нее ради, спровадили
на чердак и заперли там.
— Подбери подушки и всё да поклади
на печь! Надумал тоже: подушками швырять! Твое это
дело? И тот, старый бес, разошелся, — дурак!
Хлеб был в самом
деле ужасный. При взломе он отсвечивал
на солнце мельчайшими капельками воды, прилипал к пальцам и имел вид грязной, осклизлой массы, которую неприятно было держать в руках. Мне было поднесено несколько порций, и весь хлеб был одинаково недопечен, из дурно смолотой муки и, очевидно, с невероятным припеком.
Пекли его в Ново-Михайловке под наблюдением старшего надзирателя Давыдова.
— Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях,
на вершок, по крайней мере, поросший грязью;
печь без трубы, но лучшая защита от холода, и дым, всякое утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь смеркающийся в полдень пропускал свет; горшка два или три (счастливая изба, коли в одном из них всякий
день есть пустые шти!).
На фабрике работа шла своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная
печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему
на плотине в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь не звонил в свой колокол
на поденщину или с поденщины, а за него четыре раза в
день гудел свисток паровой машины.
У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил мне их
дней на пять. Я затопил
печь, сходил за водой и наставил чайник.
На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела
на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
Сначала она нацарапала
на лоскутке бумажки страшными каракульками: «путыку шимпанзскова», а потом принялась будить спавшего
на полатях Терку, которого Петр Михайлыч, по выключке его из службы, взял к себе почти Христа ради, потому что инвалид ничего не делал, лежал упорно или
на печи, или
на полатях и воды даже не хотел подсобить принести кухарке, как та ни бранила его. В этот раз Палагее Евграфовне тоже немалого стоило труда растолкать Терку, а потом втолковать ему, в чем
дело.
Около двухсот русских и иностранных корреспондентов прибыло к этим
дням в Москву, но я был единственный из всех проведший всю ночь в самом
пекле катастрофы, среди многотысячной толпы, задыхавшейся и умиравшей
на Ходынском поле.
— Крестили Федором Федоровичем; доселе природную родительницу нашу имеем в здешних краях-с, старушку божию, к земле растет, за нас ежедневно
день и нощь бога молит, чтобы таким образом своего старушечьего времени даром
на печи не терять.
Комнату свою он, вставая каждый
день в шесть часов утра, прибирал собственными руками, то есть мел в ней пол, приносил дров и затапливал
печь, ходил лично
на колодезь за водой и, наконец, сам чистил свое платье.
Влезая
на печь и перекрестив дверцу в трубе, она щупала, плотно ли лежат вьюшки; выпачкав руки сажей, отчаянно ругалась и как-то сразу засыпала, точно ее пришибла невидимая сила. Когда я был обижен ею, я думал: жаль, что не
на ней женился дедушка, — вот бы грызла она его! Да и ей доставалось бы
на орехи. Обижала она меня часто, но бывали
дни, когда пухлое, ватное лицо ее становилось грустным, глаза тонули в слезах и она очень убедительно говорила...
И потому как человеку, пойманному среди бела
дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся
на грабимого им человека не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и не угрожал зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и других, что солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем не для того, чтобы оберегать нас, а для защиты от внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и не знали того, что люди не любят умирать от голода, не имея права вырабатывать себе пропитание из земли,
на которой они живут, не любят работать под землей, в воде, в
пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам
на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый
день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом
на лошади и не слезал с нее по целым
дням, как башкирец, даже ноги у него были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо
на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с
печью, прямо из сеней, целый
день глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
Несколько
дней сряду не было ни облачка
на небе; солнце
пекло невыносимо, и с утра дул теплый ветер, поднимая в бурунах и по дороге облака горячего песку и разнося его по воздуху через камыши, деревья и станицы.
— В самом
деле, Гордей Евстратыч, — уговаривал упрямого старика даже о. Крискент, — вот у меня
на целый дом всего две маленьких
печи — и тепло, как в бане. Вот бы вам…
Кстати, Татьяна Власьевна припомнила, что
на той неделе выпал кирпич из батюшкиной
печи и что потом она видела сряду три
дня во сне эту
печь: печаль и вышла…
— А ты к нам наймайся. У нас вчерась одного за пьянство разочли…
Дело немудрое, дрова колоть,
печи топить, за опилками съездить
на пристань да шваброй полы мыть…
В половине мая стараются закончить сенокос — и
на это время оживает голая степь косцами, стремящимися отовсюду
на короткое время получить огромный заработок… А с половины мая яркое солнце
печет невыносимо, степь выгорает, дождей не бывает месяца по два — по три, суховей, северо-восточный раскаленный ветер, в несколько
дней выжигает всякую растительность, а комары, мошкара, слепни и оводы тучами носятся и мучат табуны, пасущиеся
на высохшей траве. И так до конца августа…
Рабочие, находившиеся
на самой верхушке
печи, продолжали без отдыха забрасывать в нее руду и каменный уголь, которые то и
дело подымались наверх в железных вагонетках.
Предчувствия не обманули Глеба. Дядюшка Аким подавал надежду пролежать если не всю зиму, так по крайней мере долгое время. Он лежал пластом
на печи, не принимал пищи, и лишь когда только мучила жажда, подавал голос. Так прошло несколько
дней.
А скажешь, бывало: «Сват Аким, — скажешь, — ступай сети таскать!» — «Ох, живот подвело, моченьки моей нет!» Скажи потом: «Сват, мол, Аким, ступай щи хлебать!» Ну,
на это горазд был; тут об животе нет и помину; день-деньской, бывало,
на печи обжигается, нет-нет да поохает: одним понуканьем только и руки-то у него двигались… самый что ни
на есть пустой человек был…
— Батюшка, отец ты наш, послушай-ка, что я скажу тебе, — подхватывала старушка, отодвигаясь, однако ж, в сторону и опуская руку
на закраину
печи, чтобы в случае надобности успешнее скрыться с глаз мужа, — послушай нас… добро затрудил себя!.. Шуточное
дело, с утра до вечера маешься; что мудреного… не я одна говорю…
В настоящую минуту, несмотря
на жар июньского
дня, Давыдка. свернувшись с головой в полушубок, крепко спал, забившись в угол
печи.
— Вася умер
на днях, слышал? В Козлове, от угара,
на своей постели… Истопили
печь, рано закрыли, — рассказывал этот бодрый, всегда веселый человек, а у самого слезы градом.
С каждым
днем я поправлялся. Кроме парного молока, я ел шашлык из козленка с горячими чуреками, которые
пек молодой черкес и еще два его пастушонка. Они пасли стадо
на этом коше в жаркие месяцы.
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама зажила, только, припалившись еще немножечко, будто почернее стала, но пить он не перестал, а только все осведомлялся, когда княгиня встанет, и как узнал, что бабинька велела
на балкон в голубой гостиной двери отворить, то он под этот
день немножко вытрезвился и в
печи мылся. А как княгиня сели
на балконе в кресло, чтобы воздухом подышать, он прополз в большой сиреневый куст и оттуда, из самой середины, начал их, как перепел, кликать.
— В этот переулок?.. — И в самом
деле, было чего испугаться: узкой переулок, которым хотел их вести купец, походил
на отверстие раскаленной
печи; он изгибался позади домов, выстроенных
на набережной, и, казалось, не имел никакого выхода. — Послушай! — продолжал генерал, взглянув недоверчиво
на купца, — если это подлое предательство, то, клянусь честию! твоя голова слетит прежде, чем кто-нибудь из нас погибнет.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в
пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут — не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без
дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Евгений с тех пор, как встретил ее с ребенком, не видал ее.
На поденную она не ходила, так как была с ребенком, а он редко проходил по деревне. В это утро, накануне Троицына
дня, Евгений рано, в пятом часу, встал и уехал
на паровое поле, где должны были рассыпать фосфориты, и вышел из дома, пока еще бабы не входили в него, а возились у
печи с котлами.
Кокошкин совершенно справедливо говорил: «Милый, это все равно, что в одном со мной доме; я могу всякий
день по нескольку раз его видеть; хозяйством им заниматься будет не нужно: кушанье будет готовиться у меня, и переносить его через улицу нетрудно;
печи будет топить подряженный мною
на год дровяник.
Выклянчил Титов кусок земли, — управляющему Лосева покланялся, — дали ему хорошее местечко за экономией; начал он строить избу для нас, а я — всё нажимаю, жульничаю.
Дело идёт быстро, домик строится, блестит
на солнце, как золотая коробочка для Ольги. Вот уже под крышу подвели его, надо
печь ставить, к осени и жить в нём можно бы.
Поликей пришел домой и дома как теленок ревел целый
день и
на печи лежал. С тех пор ни разу ничего не было замечено за Поликеем. Только жизнь его стала не веселая; народ
на него как
на вора смотрел, и, как пришло время набора, все стали
на него указывать.
Сначала, видя, как он быстро мечет в
печь сырые хлебы, которые я еле успевал подкидывать из чашек
на его лопату, — я боялся, что он насадит их друг
на друга; но, когда он выпек три
печи и ни у одного из ста двадцати караваев — пышных, румяных и высоких — не оказалось «притиска», я понял, что имею
дело с артистом в своем роде.
Дня через два, ночью, посадив хлеб в
печь, я заснул и был разбужен диким визгом: в арке,
на пороге крендельной, стоял хозяин, истекая скверной руганью, — как горох из лопнувшего мешка, сыпались из него слова одно другого грязнее.