Неточные совпадения
Я помню в молодости моей странный случай, как
на наш большой камышистый пруд, середи уже жаркого
лета, повадились ежедневно прилетать семеро лебедей; прилетали обыкновенно
на закате солнца, ночевали и
на другой день поутру, как только народ просыпался, начинал шуметь, ходить по плотине и ездить по дороге, лежащей вдоль пруда, — лебеди улетали.
С другой стороны, к радостному чувству примешивалось горькое и обидное сознание: двадцать
лет нищеты, убожества и унижения и дикое счастье
на закате жизни.
Случалось ли вам
летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись
на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая
на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизнью?
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию
лет своих, и в костюме своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы
на патриарха или, еще вернее,
на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых
годах при каком-то издании, особенно когда сидел
летом в саду,
на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками
на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над
закатом солнца.
— Очень многое! — Старик сделал пресерьезное лицо. — Я вас люблю, молодой человек, и потому жалею. Вы, Дмитрий Яковлевич,
на закате моих дней напомнили мне мою юность, много прошедшего напомнили; я вам желаю добра, и молчать теперь мне показалось преступлением. Ну, как вам жениться в ваши
лета? Ведь это Негров вас надул… Вот видите ли, как вы взволнованы, вы не хотите меня слушать, я это вижу, но я вас заставлю выслушать меня;
лета имеют свои права…
В сто сорок солнц
закат пылал,
в июль катилось
лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Теперь он пишет и пишет:
летом сидит с утра до вечера
на поле или в лесу за этюдами, зимой без устали компонует
закаты, восходы, полдни, начала и концы дождя, зимы, весны и прочее.
Пролетела, как сон, пасхальная неделя. За нею еще другие… Прошел месяц. Наступило
лето… Пышно зазеленел и расцвел лиловато-розовой сиренью обширный приютский сад. Птичьим гомоном наполнились его аллеи. Зеленая трава поднялась и запестрела
на лужайках… Над ней замелькали иные живые цветики-мотыльки и бабочки. Зажужжали мохнатые пчелы, запищали комары… По вечерам
на пруду и в задней дорожке лягушки устраивали свой несложный концерт после
заката солнца.
В полдень 23 июня 1908
года наш небольшой отряд перебрался
на пароход. Легко и отрадно стало
на душе. Все городские недомогания сброшены, беганье по канцелярии кончено. Завтра в путь. В сумерки мои спутники отправились в город в последний раз навестить своих знакомых, а я с друзьями, пришедшими проводить меня, остался
на пароходе. Мы сели
на палубе и стали любоваться вечерним
закатом, зарево которого отражалось
на обширной водной поверхности при слиянии Амура с Уссури.
— Ах нет! Не скажите, Василий Иваныч! Сосна,
на закате солнца, тоже красавица, только ей далеко до ели. Эта, вон видите, и сама-то шатром ширится и охраняет всякую былинку… Отчего здесь такая мурава и всякие кусты, ягоды? Ее благодеяниями живут!.. А в сосновом бору все мертво. Правда, идешь как по мягкому ковру, но ковер этот бездыханный… из мертвой хвои, сложился десятками
лет.
Люблю воображать себе этот первобытный Петербург, но только
летом, когда
закат солнечный набрасывает
на него фантасмагорический отлив.
Печальное происшествие 14 декабря, которое он своим зорким взглядом провидел в течение десятка
лет и старался предупредить, уничтожив в корне «военное вольнодумство», как он называл укоренявшиеся в среду русского войска «идеи запада», но находя постоянный отпор в своем государе-друге, ученике Лагарпа, сделало то, что люди, резко осуждавшие систему строгостей «графа-солдата», прозрели и открыто перешли
на его сторону. Звезда его, таким образом, перед своим, как мы знаем, случайным
закатом, блестела еще ярче.