Неточные совпадения
Глядеть весь город съехался,
Как в день базарный, пятницу,
Через неделю времени
Ермил
на той же
площадиРассчитывал народ.
На всей базарной
площадиУ каждого крестьянина,
Как ветром, полу левую
Заворотило вдруг!
«Живей!» Филиппа вывели
На середину
площади:
«Эй! перемена первая!» —
Шалашников кричит.
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли
на пригорочек,
Что все село шатается,
Что даже церковь старую
С высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по
площадиИ к вечеру покинули
Бурливое село…
Между тем пушкари остановились
на городской
площади и решились дожидаться тут до свету.
Но этим дело не ограничилось. Не прошло часа, как
на той же
площади появилась юродивая Анисьюшка. Она несла в руках крошечный узелок и, севши посередь базара, начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили старики.
Выползли они все вдруг, и старые и малые, и мужеск и женск пол, и, воздев руки к небу, пали среди
площади на колени.
Не прошло десяти минут, как
на конце
площади показался тот, которого мы ожидали. Он шел с полковником Н…. который, доведя его до гостиницы, простился с ним и поворотил в крепость. Я тотчас же послал инвалида за Максимом Максимычем.
Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились
на горах, как новый ряд воздушных гор; перед воротами расстилалась широкая
площадь; за нею базар кипел народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.
Цветы и ленты
на шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с любовницами и женами, высокими, стройными, в монистах и лентах; хороводы, песни, кипит вся
площадь, а носильщики между тем при криках, бранях и понуканьях, нацепляя крючком по девяти пудов себе
на спину, с шумом сыплют горох и пшеницу в глубокие суда, валят кули с овсом и крупой, и далече виднеют по всей
площади кучи наваленных в пирамиду, как ядра, мешков, и громадно выглядывает весь хлебный арсенал, пока не перегрузится весь в глубокие суда-суряки [Суда-суряки — суда, получившие свое название от реки Суры.] и не понесется гусем вместе с весенними льдами бесконечный флот.
Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости — и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился
на земле, и даже
на Сенной
площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.
Это были: караульная будка, у которой стоял солдат с ружьем, две-три извозчичьи биржи и, наконец, длинные заборы с известными заборными надписями и рисунками, нацарапанными углем и мелом; более не находилось ничего
на сей уединенной, или, как у нас выражаются, красивой
площади.
Глядишь — и
площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть
на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки — казаки, занесенные поляками в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время, в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти по рынкам и
площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши
на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
Площадь,
на которой долженствовала производиться казнь, нетрудно было отыскать: народ валил туда со всех сторон.
Путники выехали
на обширную
площадь, где обыкновенно собиралась рада.
Наружная широкая лестница из крашеных кирпичей выходила
на самую
площадь.
Раскольников перешел через
площадь. Там,
на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания
на него и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав
площадь, он попал в переулок…
Около харчевен в нижних этажах,
на грязных и вонючих дворах домов Сенной
площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников.
Проходя мимо Юсупова сада, он даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух
на всех
площадях.
Он стал
на колени среди
площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.
Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную
площадь,
на которую ему было совсем лишнее идти.
Не казнь страшна: пращур [Пращур — предок.] мой умер
на лобном месте, [Лобное место — возвышение
на Красной
площади, где иногда казнили государственных преступников.] отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым.
Площадь опустела. Я все стоял
на одном месте и не мог привести в порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
Я оставил Пугачева и вышел
на улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц и звезды ярко сияли, освещая
площадь и виселицу. В крепости все было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул
на дом священника. Ставни и ворота были заперты. Казалось, все в нем было тихо.
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно
на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой
площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
Самгин ярко вспомнил, как
на этой
площади стояла, преклонив колена пред царем, толпа «карликовых людей», подумал, что ружья, повозки, собака — все это лишнее, и, вздохнув, посмотрел налево, где возвышался поседевший купол Исакиевского собора, а над ним опрокинута чаша неба, громадная, но неглубокая и точно выточенная из серого камня.
Когда вдалеке, из пасти какой-то улицы,
на Театральную
площадь выползла красная голова небывало и неестественно плотного тела процессии, он почувствовал, что по всей коже его спины пробежала холодноватая дрожь; он не понимал, что вызвало ее: испуг или восхищение?
Когда Самгин вышел
на Красную
площадь,
на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега.
На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что
на этой
площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
Но когда перед ним развернулась
площадь, он увидел, что немногочисленные прохожие разбегаются во все стороны, прячутся во двор трактира извозчиков, только какой-то высокий старик с палкой в руке, держась за плечо мальчика, медленно и важно шагает посреди
площади, направляясь
на Арбат.
Самгин вышел
на крыльцо, оглянулся, прислушался, — пустынно и тихо, только где-то во дворе колют дрова. День уже догорал, в небе расположились полосы красных облаков, точно гигантская лестница от горизонта к зениту. Это напоминало безлюдную
площадь и фигуру Дьякона, в красных лохмотьях крови
на мостовой вокруг него.
Отыскивая причину раздражения, он шел не спеша и заставлял себя смотреть прямо в глаза всем встречным, мысленно ссорясь с каждым. Людей
на улицах было много, большинство быстро шло и ехало в сторону
площади, где был дворец губернатора.
— Я же полагаю, что государю нашему необходимо придется вспомнить пример прадеда своего и жестоко показать всю силу власти, как это было показано Николаем Павловичем четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года
на Сенатской
площади Санкт-Петербурга-с!
Он видел, что «общественное движение» возрастает; люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их
на Красную
площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе веры. Все горячее спорили, все чаще ставился вопрос...
Самгин шел бездумно, бережно охраняя чувство удовлетворения, наполнявшее его, как вино стакан. Было уже синевато-сумрачно, вспыхивали огни, толпы людей, густея, становились шумливей. Около Театральной
площади из переулка вышла группа людей, человек двести, впереди ее — бородачи, одетые в однообразные поддевки; выступив
на мостовую, они угрюмо, но стройно запели...
«Нет, — до чего же анархизирует людей эта жизнь! Действительно нужна какая-то устрашающая сила, которая поставила бы всех людей
на колени, как они стояли
на Дворцовой
площади пред этим ничтожным царем. Его бессилие губит страну, развращает людей, выдвигая вождями трусливых попов».
Когда вышли
на Троицкую
площадь, — передние ряды, точно ударившись обо что-то, остановились, загудели, люди вокруг Самгина стали подпрыгивать, опираясь о плечи друг друга, заглядывая вперед.
На Театральной
площади, сказав извозчику адрес и не останавливая его, Митрофанов выпрыгнул из саней. Самгин поехал дальше, чувствуя себя физически больным и как бы внутренне ослепшим, не способным видеть свои мысли. Голова тупо болела.
«Идиоты!» — думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слезы бабушки пред развалинами ее дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных мужиков у дверей базарных трактиров
на городской
площади против гимназии и снова слезы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки о народе, пьяном, хитром и ленивом. Казалось даже, что после истории с Маргаритой все люди стали хуже: и богомольный, благообразный старик дворник Степан, и молчаливая, толстая Феня, неутомимо пожиравшая все сладкое.
— Долой самодержавие! — кричали всюду в толпе, она тесно заполнила всю
площадь, черной кашей кипела
на ней, в густоте ее неестественно подпрыгивали лошади, точно каменная и замороженная земля под ними стала жидкой, засасывала их, и они погружались в нее до колен, раскачивая согнувшихся в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево, люди, уклоняясь от ударов, свистели, кричали...
По
площади ползали окровавленные люди, другие молча подбирали их, несли куда-то; валялось много шапок, галош; большая серая шаль лежала комом, точно в ней был завернут ребенок, а около ее,
на снеге — темная кисть руки вверх ладонью.
День был мягкий, почти мартовский, но нерешительный, по Красной
площади кружился сыроватый ветер, угрожая снежной вьюгой, быстро и низко летели
на Кремль из-за Москвы-реки облака, гудел колокольный звон.
Наконец, отдыхая от животного страха, весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход
на Гороховую улицу с
площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся
на них, ему грозно крикнули...
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел
на Дворцовую
площадь и увидал, что люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают
на колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы людей;
площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Клим Иванович Самгин продолжал говорить. Он выразил — в форме вопроса — опасение: не пойдет ли верноподданный народ, как в 904 году,
на Дворцовую
площадь и не встанет ли
на колени пред дворцом царя по случаю трехсотлетия.
Заметно уменьшалось количество здоровых молодых людей, что особенно ясно видно было
на солдатах, топавших ногами
на всех
площадях города.
— Смир-рно-о! — кричат
на них солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами улиц, над
площадями висит болотное, кочковатое небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
На Марсовом поле Самгин отстал от спутников и через несколько минут вышел
на Невский. Здесь было и теплее и все знакомо, понятно. Над сплошными вереницами людей плыл, хотя и возбужденный, но мягкий, точно как будто праздничный говор. Люди шли в сторону Дворцовой
площади, было много солидных, прилично, даже богато одетых мужчин, дам. Это несколько удивило Самгина; он подумал...
Самгин осторожно выглянул за угол; по
площади все еще метались трое людей, мальчик оторвался от старика и бежал к Александровскому училищу, а старик, стоя
на одном месте, тыкал палкой в землю и что-то говорил, — тряслась борода.
— По Арбатской
площади шел прилично одетый человек и, подходя к стае голубей, споткнулся, упал; голуби разлетелись, подбежали люди, положили упавшего в пролетку извозчика; полицейский увез его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что он вывихнул ногу, а
на другой день читаю в газете: скоропостижно скончался.