Неточные совпадения
— Вот, я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни
на секунду не спуская
глаз с лица брата. — Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорил он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
В те несколько
секунд, во время которых посетители молча смотрели
на картину, Михайлов тоже смотрел
на нее и смотрел равнодушным, посторонним
глазом.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и
глаза его засветились радостью. Но в ту же
секунду он оглянулся
на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось
на его исхудалом лице.
Он поднялся опять
на локоть, поводил спутанною головой
на обе стороны, как бы отыскивая что-то, и открыл
глаза. Тихо и вопросительно он поглядел несколько
секунд на неподвижно стоявшую пред ним мать, потом вдруг блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся
глаза, повалился, но не назад, а к ней, к ее рукам.
Священник подождал несколько
секунд, не скажет ли он еще чего, и, закрыв
глаза, быстрым владимирским
на «о» говором сказал...
Закрыв
глаза, она несколько
секунд стояла молча, выпрямляясь, а когда ее густые ресницы медленно поднялись, Климу показалось, что девушка вдруг выросла
на голову выше. Вполголоса, одним дыханием, она сказала...
Оборвав фразу, она помолчала несколько
секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит
на девушку не своими
глазами; нет, она ничем не похожа
на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он не мог понять, приятно ли это ему или неприятно.
«Не буду вскрывать», — решил он и несколько отвратительных
секунд не отводил
глаз от синего четвероугольника бумаги, зная, что Гогин тоже смотрит
на него, — ждет.
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало времени, как будто несколько
секунд. Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал, как он поднял девушку
на руки, а она, опрокидываясь спиной
на постель, сжимала уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в
глаза его ослепляющим взглядом.
Но тотчас же над переносьем его явилась глубокая складка, сдвинула густые брови в одну линию, и
на секунду его круглые
глаза ночной птицы как будто слились в один
глаз, формою как восьмерка. Это было до того странно, что Самгин едва удержался, чтоб не отшатнуться.
Клим Иванович Самгин, чувствуя себя ослепленным неожиданно сверкнувшей тревожной догадкой, закрыл
глаза на секунду.
Несколько
секунд посмотрев
на него смущающим взглядом мышиных
глаз, он пересел
на диван и снова стал присматриваться, как художник к натуре, с которой он хочет писать портрет.
За этим делом его и застала Никонова. Открыв дверь и медленно притворяя ее, она стояла
на пороге, и
на побледневшем лице ее возмущенно и неестественно выделились потемневшие
глаза. Прошло несколько неприятно длинных
секунд, прежде, чем она тихо, с хрипотой в горле, спросила...
Самгин, не вслушиваясь в ее слова, смотрел
на ее лицо, — оно не стало менее красивым, но явилось в нем нечто незнакомое и почти жуткое: ослепительно сверкали
глаза, дрожали губы, выбрасывая приглушенные слова, и тряслись, побелев, кисти рук. Это продолжалось несколько
секунд. Марина, разняв руки, уже улыбалась, хотя губы еще дрожали.
Он возгласил это театрально и даже взмахнул рукою, но его лицо тотчас выдало фальшь слов, оно обмякло, оплыло, ртутные
глаза на несколько
секунд прекратили свой трепет, слова тоста как бы обожгли Лютова испугом.
Время шло медленно и все медленнее, Самгин чувствовал, что погружается в холод какой-то пустоты, в состояние бездумья, но вот золотистая голова Дуняши исчезла,
на месте ее величественно встала Алина, вся в белом, точно мраморная. Несколько
секунд она стояла рядом с ним — шумно дыша, становясь как будто еще выше. Самгин видел, как ее картинное лицо побелело, некрасиво выкатились
глаза, неестественно низким голосом она сказала...
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий
на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом,
на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь
на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Несколько
секунд мужчина и женщина молчали, переглядываясь, потом мать указала Климу
глазами на дверь; Клим ушел к себе смущенный, не понимая, как отнестись к этой сцене.
Воинов сунул за воротник френча указательные пальцы и, потянув воротник в разные стороны,
на секунду закрыл
глаза, он делал это, не прерывая натужную речь.
Самгин-сын посмотрел
на это несколько
секунд и, опустив голову, прикрыл
глаза, чтоб не видеть. В изголовье дивана стояла, точно вырезанная из гранита, серая женщина и ворчливым голосом, удваивая гласные, искажая слова, говорила...
Коридорный, стоя
на коленях, завязывал чемодан, но тут он пружинно вскочил и, несколько
секунд посмотрев
на Клима мигающими
глазами, снова присел.
Зрачки ее как будто вспыхнули, посветлели
на секунду и тут же замутились серой слезой, растаяли. Ослепшими
глазами глядя
на стол, щупая его дрожащей рукой, она поставила чашку мимо блюдца.
Клим Иванов, а что ты будешь делать, когда начнется война? — вдруг спросил он, и снова лицо его
на какие-то две-три
секунды уродливо вздулось, остановились
глаза, он весь напрягся, оцепенел.
Одну свечку погасили, другая освещала медную голову рыжего плотника, каменные лица слушающих его и маленькое, в серебряной бородке, лицо Осипа, оно выглядывало из-за самовара, освещенное огоньком свечи более ярко, чем остальные, Осип жевал хлеб, прихлебывая чай, шевелился, все другие сидели неподвижно. Самгин, посмотрев
на него несколько
секунд, закрыл
глаза, но ему помешала дремать, разбудила негромкая четкая речь Осипа.
Те двое поняли, что они — лишние, поцеловали ее пухлую ручку с кольцами
на розовых пальчиках и ушли. Елена несколько
секунд пристально, с улыбкой в
глазах рассматривала Самгина, затем скорчила рожицу в комически печальную гримасу и, вздохнув, спросила...
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни
на одну
секунду не отрывал
глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
— Ах, что это? Зачем? — проговорила она и тем странным, всегда особенно сильно действующим
на Нехлюдова, косящим взглядом посмотрела ему в
глаза. Несколько
секунд они молча смотрели в
глаза друг друга. И взгляд этот многое сказал и тому и другому.
— Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу эти нервы (ну черт их возьми!)… есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как только они там задрожат… то есть видишь, я посмотрю
на что-нибудь
глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то… а как задрожат, то и является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение,
секунда такая пройдет, и является такой будто бы момент, то есть не момент, — черт его дери момент, — а образ, то есть предмет али происшествие, ну там черт дери — вот почему я и созерцаю, а потом мыслю… потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, все это глупости.
Да,
на несколько
секунд у обоих закружилась голова, потемнело в
глазах от этого поцелуя…
Матушка поднимает руку. Сестрица несколько
секунд смотрит
на нее вызывающими
глазами и вдруг начинает пошатываться. Сейчас с ней сделается истерика.
Вдруг из классной двери выбегает малыш, преследуемый товарищем. Он ныряет прямо в толпу, чуть не сбивает с ног Самаревича, подымает голову и видит над собой высокую фигуру, сухое лицо и желчно — злые
глаза. Несколько
секунд он испуганно смотрит
на неожиданное явление, и вдруг с его губ срывается кличка Самаревича...
Через несколько
секунд дело объяснилось: зоркие
глаза начальника края успели из-за фартука усмотреть, что ученики, стоявшие в палисаднике, не сняли шапок. Они, конечно, сейчас же исправили свою оплошность, и только один, брат хозяйки, — малыш, кажется, из второго класса, — глядел, выпучив
глаза и разинув рот,
на странного генерала, неизвестно зачем трусившего грузным аллюром через улицу… Безак вбежал в палисадник, схватил гимназиста за ухо и передал подбежавшим полицейским...
Ипполит вдруг опустил
глаза и схватился за рукопись; но в ту же
секунду поднял опять голову и, сверкая
глазами, с двумя красными пятнами
на щеках, проговорил, в упор смотря
на Фердыщенка...
И как только крест касался губ, он
глаза открывал, и опять
на несколько
секунд как бы оживлялся, и ноги шли.
Робко и потерянно смотрел он несколько
секунд, не отводя
глаз,
на Настасью Филипповну.
Лиза остановила его, но было уже поздно: больной проснулся, открыл
на несколько
секунд глаза и завел их снова.
И при этом он делал вид, что млеет от собственного пения, зажмуривал
глаза, в страстных местах потрясал головою или во время пауз, оторвав правую руку от струн, вдруг
на секунду окаменевал и вонзался в
глаза Любки томными, влажными, бараньими
глазами. Он знал бесконечное множество романсов, песенок и старинных шутливых штучек. Больше всего нравились Любке всем известные армянские куплеты про Карапета...
— Не сердись
на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять
глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я хочу прибавить огонь и поглядеть
на тебя хорошенько. Ну вот, так… Если бы ты знал, как ты красив теперь… сейчас вот… сию
секунду. Потом ты загрубеешь, и от тебя станет пахнуть козлом, а теперь от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой
глаза!
На какую-нибудь четверть
секунды,
на мгновение ему показалось, что в этих неживых
глазах запечатлелось выражение острой, бешеной ненависти; и холод ужаса, какое-то смутное предчувствие грозной, неизбежной беды пронеслось в мозгу студента.
Как будто, поднимаясь все выше и выше, что-то вдруг стало давить меня в груди и захватывать дыхание; но это продолжалось только одну
секунду:
на глазах показались слезы, и мне стало легче.
Наступило молчание, все остановились
на секунду. Шрам
на лице матери побелел, и правая бровь всползла кверху. У Рыбина странно задрожала его черная борода; опустив
глаза, он стал медленно расчесывать ее пальцами.
Он наклонился к ней бледный, в углах его
глаз светло сверкали маленькие слезинки, губы вздрагивали.
Секунду он молчал, мать смотрела
на него тоже молча.
Офицер прищурил
глаза и воткнул их
на секунду в рябое неподвижное лицо. Пальцы его еще быстрее стали перебрасывать страницы книг. Порою он так широко открывал свои большие серые
глаза, как будто ему было невыносимо больно и он готов крикнуть громким криком бессильной злобы
на эту боль.
И
на секунду, смутно:
глаза, губы, две острых розовых завязи.
Я
на секунду провинчен серыми, холодными буравчиками
глаз. Не знаю, увидел ли он во мне, что это (почти) правда, или у него была какая-то тайная цель опять
на время пощадить меня, но только он написал записочку, отдал ее одному из державших меня — и я снова свободен, т. е., вернее, снова заключен в стройные, бесконечные, ассирийские ряды.
Да, теперь именно так: я чувствую там, в мозгу, какое-то инородное тело — как тончайший ресничный волосок в
глазу: всего себя чувствуешь, а вот этот
глаз с волоском — нельзя о нем забыть ни
на секунду…
Неизмеримая
секунда. Рука, включая ток, опустилась. Сверкнуло нестерпимо-острое лезвие луча — как дрожь, еле слышный треск в трубках Машины. Распростертое тело — все в легкой, светящейся дымке — и вот
на глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И — ничего: только лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в сердце…
Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил ее — и, громко дыша, ни
на секунду не спуская
глаз с этого места
на голове…
Не имею представления, как долго я был мертв, скорее всего 5 — 10
секунд, но только через некоторое время я воскрес, открыл
глаза: темно и чувствую — вниз, вниз… Протянул руку — ухватился — царапнула шершавая, быстро убегающая стенка,
на пальце кровь, ясно — все это не игра моей больной фантазии. Но что же, что?
В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них
на секунду одно: низко нахлобученные волосы,
глаза исподлобья — тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты — несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) — будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела — слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни — все дрожит…