Неточные совпадения
Была пятница, и в столовой часовщик
Немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что
Немец «сам был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. «А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, подумал он. Это надо
рассказать».
Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою
расскажу: учился ты у
немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою
немец, говоря с женой или с камрадом.
Немец сел против меня и трагически начал мне
рассказывать, как его патрон-француз надул, как он три года эксплуатировал его, заставляя втрое больше работать, лаская надеждой, что он его примет в товарищи, и вдруг, не говоря худого слова, уехал в Париж и там нашел товарища. В силу этого
немец сказал ему, что он оставляет место, а патрон не возвращается…
Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не понимала. Да и муж как-то не умел с нею разговаривать. Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч, тот все умеет понятно
рассказать. Он вот и жене все наряды покупает и даже в шляпах знает больше толку, чем любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не знает с мужем, даром, что
немец, и щеголяет напропалую.
Про четвертого агронома,
немца, ничего не делавшего и едва ли понимавшего что-нибудь в агрономии, о. Ираклий
рассказывал мне, будто после одного августовского мороза, побившего хлеб, он поехал в Рыковское, собрал там сход и спросил важно: «Почему у вас был мороз?» Из толпы вышел самый умный и ответил: «Не могим знать, ваше превосходительство, должно, милость божия изволила так распорядиться».
Нечего и удивляться, что,
рассказывая о том, как недодал денег
немцу, представившему счет из магазина, Пузатов рассуждает так: «А то все ему и отдать? да за что это?
— У нас нынче в школах только завоеваниямучат. Молодые люди о полезных занятиях и думать не хотят; всё — «Wacht am Rhein» да «Kriegers Morgenlied» [«Стражу на Рейне», «Утреннюю песню воина» (нем.)] распевают! Что из этого будет — один бог знает! —
рассказывает третий
немец.
— А как любит русских, если б вы знали! —
рассказывал мне сосед по креслу, — представьте себе, прихожу я на днях к ней. — Так и так, говорю, позвольте поблагодарить за наслаждение… В Петербурге, говорю, изволили в семьдесят четвертом году побывать… — Так вы, говорит, русский? Скажите, говорит, русским, что они — душки! Все, все русские — душки! а
немцы — фи! И еще скажите русским, что они (сосед наклонился к моему уху и шепнул что-то, чего я, признаюсь, не разобрал)… Это, говорит, меня один кирасир научил!
Да им даже под рукою можно было бы это и
рассказывать, а они все писали бы, что «москали всех повешали»; ученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье
немцев уже нет, что
немцы все уже перевешаны, а которые остались, те, стало быть, наши.
Этот деревенский дипломат осыпал меня вопросами,
рассказывал о тайных намерениях своего правительства, о поголовном восстании храбрых
немцев, о русских казаках, о прусском ландштурме [ополчении (нем.)] и объявил мне, между прочим, что Пруссия ожидает к себе одного великого гостя.
— Есть!.. Есть!.. — воскликнул Бегушев. —
Рассказывают даже, что
немцы в Москве, более прозорливые, нарочно принимают православие, чтобы только угодить Якиманке и на благосклонности оной сотворить себе честь и благостыню, — и созидают оное, созидают! — повторил он несколько раз.
Еще только вчера, в субботу, Громан
рассказал на перемене скверный анекдот, и все смеялись; правда, что потом Громана жестоко изругали, и он, жидкий
немец, чуть ли не в слезах дал клятву, что пошлостей
рассказывать не будет, но факт остался: в первую минуту смеялись.
— Хорошо. Между насекомоядными попадаются очень интересные субъекты. Например, крот. Про него говорят, что он полезен, так как истребляет вредных насекомых.
Рассказывают, что будто какой-то
немец прислал императору Вильгельму Первому шубу из кротовых шкурок и будто император приказал сделать ему выговор за то, что он истребил такое множество полезных животных. А между тем крот в жестокости нисколько не уступит твоему зверьку и к тому же очень вреден, так как страшно портит луга.
Торопливо и путано она
рассказала какую-то сказку: бог разрешил сатане соблазнить одного доктора,
немца, и сатана подослал к доктору чёрта. Дёргая себя за ухо, Артамонов добросовестно старался понять смысл этой сказки, но было смешно и досадно слышать, что дочь говорит поучающим тоном, это мешало понимать.
Этот большой, медно-рыжий человек, конечно, усмехался, он усмехался всегда, о чём бы ни говорилось; он даже о болезнях и смертях
рассказывал с той же усмешечкой, с которой говорил о неудачной игре в преферанс; Артамонов старший смотрел на него, как на иноземца, который улыбается от конфуза, оттого, что не способен понять чужих ему людей; Артамонов не любил его, не верил ему и лечился у городского врача, молчаливого
немца Крона.
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, необычными словами
рассказал, что женщина — помещица, он — учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей жизнь.
— Видели, как Кун вчера якобы на охоту с ружьем ходил? —
рассказывал Собакин. — Думает, что так ему и поверили… а еще
немец! Агашков прошлой ночью сам ездил потихоньку посмотреть место… Да и другие тоже. И все, главное, думают, что никто и ничего не знает, точно все оглохли и ослепли.
Работница
немца, из русских, старуха богомольная, с наслаждением
рассказывала, как молится ее смирный жилец и каким образом по целым часам лежит он, словно бездыханный, на церковном помосте…
Отец Федор сам
рассказывал, что он «первый был прислан сюда бороться с
немцами» и «очень бы рад был их всех побороть, но не мог, потому что он всех их боится».
Ну, дальше что же
рассказывать! Разумеется, хоть лопни с досады — ничего не поделаешь! Опять все кончилось, как и в первом случае. Только я уже не истеричничал, не плакал над своим вторым
немцем, а окончил объяснение в мажорном тоне.
Потом обратился ко мне и принялся
рассказывать свой спор в Адмиралтейском совете за какого-то русского морского офицера, которому, совершенно несправедливо, предпочитали
немца.
Так в этой книге Блондель с необыкновенной силой
рассказывает о том, как на его вызов вышел из толпы большой, толстый
немец, куривший огромную вонючую сигару, как сигару эту Блондель приказал ему немедленно выбросить изо рта и как трудно было Блонделю найти равновесие, держа на спине непривычную тяжесть, и как он с этим справился.
Ни на минуту не умолкая, он
рассказывал опять про людей, живущих в свое удовольствие, про арестантскую и
немца, про острог, одним словом, про всё то, о чем
рассказывал вчера.
Тот, который отозвался на ее вопрос, — высокий и крепкий красавец с веселыми глазами, —
рассказывал: он — спартаковец, был арестован немецким командованием за антимилитаристскую пропаганду в войсках; несколько раз его подвешивали на столбе, били. Перед уходом
немцев из Крыма он бежал из-под караула.
(Прим. Л. Н. Толстого.)], или
рассказывал сказки про хитрого солдата и английского милорда, или представлял татарина,
немца, или просто делал свои замечания, от которых все помирали со смеху.
Эротические нравы стояли совсем на другом уровне. И в этом давали тон
немцы. Одна корпорация (Рижское братство) славилась особенным, как бы обязательным, целомудрием. Про нее русские бурши любили
рассказывать смешные анекдоты — о том, как"рижане"будто бы шпионили по этой части друг друга, ловили товарищей у мамзелей зазорного поведения.
Я спросил его: судя по фамилии, он —
немец? Хозяин лукаво улыбнулся и
рассказал мне, откуда у него такая фамилия. Отец его был беглый крепостной, по фамилии Колосов. В бегах он получил прозвище Карась. С такой фамилией его, хозяина, и записали в метрические книги.
Вечером ко мне заходил за лекциями один студент-немец, тоже кончающий медик Он спросил, почему застрелился Стратонов? Я
рассказал. Он слушал с недоумевающею улыбкою. Наконец спросил...
После нескольких недель заключения Киноварова в остроге, Анониму донесли, что он умер там и, как следует, похоронен. Через дней десять после того полицмейстер, из
немцев, небойкого ума и характера, по секрету
рассказывает мне, что хоронил Киноварова, но что человек, которого он хоронил, был совершенно непохож на него.
— То-то и оно-то… Схоронил он его, а снадобье-то еще немец-колдун делал…
Рассказывал мне старик-то… Такое снадобье, какого лучше не надо… Изводит человека точно от болезни какой, на глазах тает, а от чего — никакие дохтура дознаться не могут… Бес, говорит, меня с ним путает… Сколько разов вылить хотел — не могу, рука не поднимается… Схоронил в потайное место, с глаз долой… Никто не сыщет…
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового георгиевского кавалера, Шиншин
рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого-то
немца и объявили ему, что это шампиньон (так
рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб
немец.
— Михаил Феоклитыч, — обратился он к эсаулу, — ведь это опять от
немца. Он при нем состоит. — И Денисов
рассказал эсаулу, что содержание бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от генерала
немца присоединиться для нападения на транспорт. — Ежели мы его завтра не возьмем, он у нас из под носа вырвет, — заключил он.
— Бог тут не при чем. Ну,
рассказывай, — продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, — как вас
немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.