Неточные совпадения
Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа, и Левин
увидел в полусвете кабинета ту самую женщину портрета в темном, разноцветно-синем платье,
не в том положении,
не с тем выражением, но на той самой высоте
красоты, на которой она была уловлена художником на портрете.
Разве
не молодость было то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он
увидел на ярком свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею
красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
Она ничего
не отвечала и отрицательно покачала своею остриженною головой. Но по выражению вдруг просиявшего прежнею
красотой лица он
видел, что она
не желала этого только потому, что это казалось ей невозможным счастьем.
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог
видеть эту улыбку, я бы
не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют
красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она
не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
«Я —
не гимназист, влюбленный в нее,
не Макаров, — соображал он. — Я хорошо
вижу ее недостатки, а достоинства ее, в сущности, неясны мне, — уговаривал он себя. — О
красоте она говорила глупо. И вообще она говорит надуманно… неестественно для девушки ее лет».
Бальзаминов. Да помилуйте! на самом интересном месте! Вдруг
вижу я, маменька, будто иду я по саду; навстречу мне идет дама
красоты необыкновенной и говорит: «Господин Бальзаминов, я вас люблю и обожаю!» Тут, как на смех, Матрена меня и разбудила. Как обидно! Что бы ей хоть немного погодить? Уж очень мне интересно, что бы у нас дальше-то было. Вы
не поверите, маменька, как мне хочется доглядеть этот сон. Разве уснуть опять? Пойду усну. Да ведь, пожалуй,
не приснится.
Сначала ему снилась в этом образе будущность женщины вообще; когда же он
увидел потом, в выросшей и созревшей Ольге,
не только роскошь расцветшей
красоты, но и силу, готовую на жизнь и жаждущую разумения и борьбы с жизнью, все задатки его мечты, в нем возник давнишний, почти забытый им образ любви, и стала сниться в этом образе Ольга, и далеко впереди казалось ему, что в симпатии их возможна истина — без шутовского наряда и без злоупотреблений.
Рядом с
красотой —
видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая —
не дьявольской заманкой,
не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой
не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги?
Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь
красоте…
Райский между тем изучал портрет мужа: там
видел он серые глаза, острый, небольшой нос, иронически сжатые губы и коротко остриженные волосы, рыжеватые бакенбарды. Потом взглянул на ее роскошную фигуру, полную
красоты, и мысленно рисовал того счастливца, который мог бы, по праву сердца, велеть или
не велеть этой богине.
Она примирительно смотрела на весь мир. Она стояла на своем пьедестале, но
не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием
красоты Софьи, шел к себе домой и
видел женщину-статую, сначала холодную, непробужденную, потом
видел ее преображение из статуи в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели деревья, заблистали цветы, разлилась теплота…
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего
не делает и чуть ли
не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется
красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца,
увидевши портрет его в немецком календаре, и
не пропускала никого, даже настройщика Киша.
Я сохраню, впрочем, эти листки: может быть… Нет,
не хочу обольщать себя неверной надеждой! Творчество мое
не ладит с пером.
Не по натуре мне вдумываться в сложный механизм жизни! Я пластик, повторяю: мое дело только
видеть красоту — и простодушно, «
не мудрствуя лукаво», отражать ее в создании…
— От… от скуки —
видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь
красотой, ты и твой Иван Петрович этого
не поймете,
не во гнев тебе и ему — вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие
не знают этой потребности, и…
Но если
увидите его завтра, даже почуете надежду
увидеть, вы будете свежее этого цветка, и будете счастливы, и он счастлив этим блестящим взглядом —
не только он, но и чужой, кто вас
увидит в этих лучах
красоты…
—
Видите свою ошибку, Вера: «с понятиями о любви», говорите вы, а дело в том, что любовь
не понятие, а влечение, потребность, оттого она большею частию и слепа. Но я привязан к вам
не слепо. Ваша
красота, и довольно редкая — в этом Райский прав — да ум, да свобода понятий — и держат меня в плену долее, нежели со всякой другой!
Случалось ли вам (да как
не случалось поэту!) вдруг
увидеть женщину, о
красоте, грации которой долго жужжали вам в уши, и
не найти в ней ничего поражающего?
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша
не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю
красоту и важность жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку,
видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего мира и отдается этому совершенствованию
не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает себе.
«Когда он стал более развит, он стал больше прежнего ценить ее
красоту, преклонился перед ее
красотою. Но ее сознание было еще
не развито. Он ценил только в ней
красоту. Она умела думать еще только то, что слышала от него. Он говорил, что только он человек, она
не человек, и она еще
видела в себе только прекрасную драгоценность, принадлежащую ему, — человеком она
не считала себя. Это царство Афродиты.
Лицо богини ее самой лицо, это ее живое лицо, черты которого так далеки от совершенства, прекраснее которого
видит она каждый день
не одно лицо; это ее лицо, озаренное сиянием любви, прекраснее всех идеалов, завещанных нам скульпторами древности и великими живописцами великого века живописи, да, это она сама, но озаренная сиянием любви, она, прекраснее которой есть сотни лиц в Петербурге, таком бедном
красотою, она прекраснее Афродиты Луврской, прекраснее доселе известных красавиц.
Придет время — сердце ее само собой забьет тревогу, и она вдруг прозреет и в «небесах
увидит бога», по покуда ее час
не пробил, пускай это сердце остается в покое, пускай эта
красота довлеет сама себе.
Вы
увидите изумительную девушку, да
не одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества:
красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи, всё это совокупилось в счастливую разнообразную смесь,
не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда
не мешает, ни при каких женских и социальных вопросах… одним словом, я непременно, непременно должен и обязан ввести вас.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что,
не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной
красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор
не только
не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня
не увидите; с тем и явился».
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее
красотами,
не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось
увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных мехов соболя сибирского, ни ожерелья жемчуга бурмицкого, ни золота венца самоцветного, а привези ты мне тувалет из хрусталю восточного, цельного, беспорочного, чтобы, глядя в него,
видела я всю
красоту поднебесную и чтоб, смотрясь в него, я
не старилась и
красота б моя девичья прибавлялася».
Наши северные мужики конечно уж принадлежат к существам самым равнодушным к
красотам природы; но и те, проезжая мимо Воздвиженского, ахали иногда, явно показывая тем, что они тут
видят то, чего в других местах
не видывали!
— Ну, уж, чай, где ничего! Состарелась я, голубчик, вот только духом еще бодра, а тело… А впрочем, и то сказать! Об
красоте ли в моем положении думать (она вздохнула)! Живу здесь в углу, никого
не вижу. Прежде хоть Нонночка была, для нее одевалась, а теперь и одеваться
не для кого.
— Вы спрашиваете —
не дурна ли? А я хотел бы узнать, кто и где
видел подобную совершенную
красоту?
Второй курсовой офицер Белов только покачивал укоризненно головой, но ничего
не говорил. Впрочем, он всегда был молчалив. Он вывез с Русско-турецкой войны свою жену, болгарку — даму неописуемой, изумительной
красоты. Юнкера ее
видели очень редко, раза два-три в год,
не более, но все поголовно и молча преклонялись перед нею. Оттого и личность ее супруга считалась неприкосновенной, окруженной чарами всеобщего табу.
Придется тебе надолго, если
не навсегда, законопатиться в каком-нибудь Проскурове или Кинешме, и никогда ты в жизни
не увидишь подобной прелести и
красоты.
С первого же раза я был поражен и очарован красой и резвостью скаковых лошадей. Во время моих поездок по задонским зимовникам еще почти
не было чистокровных производителей, а только полукровные. Они и тогда поражали меня
красотой и силой, но им далеко было до того, что я
увидел на московском ипподроме.
— Сначала я ее, — продолжала она, — и
не рассмотрела хорошенько, когда отдавала им квартиру; но вчера поутру, так, будто гуляя по тротуару, я стала ходить мимо их окон, и
вижу: в одной комнате сидит адмиральша, а в другой дочь, которая, вероятно, только что встала с постели и стоит недалеко от окна в одной еще рубашечке, совершенно распущенной, — и что это за
красота у ней личико и турнюр весь — чудо что такое!
— Зачем? — страстно заговорила Людмила. — Люблю
красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа,
не знаю,
не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.
И ни в чем еще
не был виноват Алексей Степаныч: внушениям семьи он совершенно
не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах был, конечно, отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно,
не сильно, а на потерю
красоты смотрел как на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он
не мог быть весел,
видя, что она страдает; но
не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он был, как и большая часть мужчин,
не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа было дело поистине мудреное: как раз
не угодишь и попадешь впросак,
не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он
не имел.
Волна прошла, ушла, и больше другой такой волны
не было. Когда солнце стало садиться,
увидели остров, который ни на каких картах
не значился; по пути «Фосса»
не мог быть на этой широте остров. Рассмотрев его в подзорные трубы, капитан
увидел, что на нем
не заметно ни одного дерева. Но был он прекрасен, как драгоценная вещь, если положить ее на синий бархат и смотреть снаружи, через окно: так и хочется взять. Он был из желтых скал и голубых гор, замечательной
красоты.
— Может быть, — рассеянно сказала Дэзи. — Я
не буду спорить, только мы тогда, после двадцати шести дней пустынного океана,
не увидели бы всей этой
красоты. А сколько еще впереди!
— Ну как, — сказал он, стоя у трапа, когда я начал идти по нему, — правда, «Бегущая по волнам» красива, как «Гентская кружевница»? («Гентская кружевница» было судно, потопленное лет сто назад пиратом Киддом Вторым за его удивительную
красоту, которой все восхищались.) Да, это многие признают. Если бы я рассказал вам его историю, его стоимость; если бы вы
увидели его на ходу и побыли на нем один день, — вы еще
не так просили бы меня взять вас в плавание. У вас губа
не дура.
— Разве кому лучше, коли человек, раз согрешив, на всю жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила… Потом — одолели меня… девочку пьяной напоили… девочка была… чистенькая… как яблочко, была твёрдая вся, румяная… Плакала над собой… жаль было
красоты своей…
Не хотела я,
не хотела… А потом —
вижу… всё равно! Нет поворота… Дай, думаю, хошь дороже пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала… До тебя — с душой
не целовала никого…
Я
не свожу глаз с Ермоловой — она боится пропустить каждый звук. Она живет. Она едет по этим полям в полном одиночестве и радуется простору, волнам золотого моря колосьев, стаям птиц. Это я
вижу в ее глазах,
вижу, что для нее нет ничего окружающего ее, ни седого Юрьева, который возвеличил ее своей пьесой, ни Федотовой, которая
не радуется новой звезде, ни Рено, с ее
красотой, померкшей перед ней, полной жизни и свежести… Она смотрит вдаль…
Видит только поля, поля, поля…
— Что — все-таки? Ладно, хоть сам
видел, как все делалось, — вперед — наука! А вот, когда у меня «Волгарь» горел, — жалко,
не видал я. Чай, какая
красота, когда на воде, темной ночью, этакий кострище пылает, а? Большущий пароходина был…
Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что
красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и
не видишь глупости, а
видишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты
видишь что-то милое. Когда же она
не говорит ни глупостей ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна.
Но,
не видя образа, сквозь тленные его черты прозревал он великое и таинственное, что есть настоящая бессмертная Женя, ее любовь и вечная
красота, в мире бестелесном обручался с нею, как с невестою, — и сама вечность в ее заколдованном круге была тяжким кольцом обручения.
Через несколько времени мать вернулась ко мне. Я слышал, как она рысцой и непривычным ходом подбегала к нашему деннику по коридору. Ей отворили дверь, я
не узнал ее, как она помолодела и похорошела. Она обнюхала меня, фыркнула и начала гоготать. По всему выражению ее я
видел, что она меня
не любила. Она рассказывала мне про
красоту Доброго и про свою любовь к нему. Свидания эти продолжались, и между мною и матерью отношения становились холоднее и холоднее.
Аполлинария. Я
не спорю. Я могла уважать его, но все-таки была к нему равнодушна. Я была молода, еще мало
видела людей и
не умела еще различать мужчин по наружности, по внешним приемам; для меня почти все были равны, потому я и
не протестовала. Но ведь это должно было прийти, и пришло; я вступила в совершенный возраст, и понятие о мужской
красоте развилось во мне; но, господа, я уж была
не свободна… выбора у меня уж
не было. Должна я была страдать или нет? Heт, это драма, господа!
А самый этот идеал никак
не может быть по
красоте выше тех живых людей, которых имел случай
видеть художник.
Но благоприятность случая
не только редка и мимолетна, — она вообще должна считаться благоприятностью только относительною: вредная, искажающая случайность всегда оказывается в природе
не вполне побежденною, если мы отбросим светлую маску, накидываемую отдаленностью места и времени на восприятие (Wahrnehm ng) прекрасного в природе, и строже всмотримся в предмет; искажающая случайность вносит в прекрасную, по-видимому, группировку нескольких предметов много такого, что вредит ее полной
красоте; мало того, эта вредящая случайность вторгается и в отдельный предмет, который казался нам сначала вполне прекрасен, и мы
видим, что ничто
не изъято от ее владычества.
Окончательный вывод из этих суждений о скульптуре и живописи: мы
видим, что произведения того и другого искусства по многим и существеннейшим элементам (по
красоте очертаний, по абсолютному совершенству исполнения, по выразительности и т. д.) неизмеримо ниже природы и жизни; но, кроме одного маловажного преимущества живописи, о котором сейчас говорили, решительно
не видим, в чем произведения скульптуры или живописи стояли бы выше природы и действительной жизни.
Во-вторых,
не всегда и глазами
видим мы только оболочку предмета: в прозрачных предметах мы
видим весь предмет, все его внутреннее сложение; воде и драгоценным камням именно прозрачность и сообщает
красоту.
Наконец, человеческое тело, лучшая
красота на земле, полупрозрачно, и мы в человеке
видим не чисто одну только поверхность: сквозь кожу просвечивает тело, и это просвечивание тела придает чрезвычайно много прелести человеческой
красоте.
Тот же самый недостаток в произведении искусства во сто раз больше, грубее и окружен еще сотнями других недостатков, — и мы
не видим всего этого, а если
видим, то прощаем и восклицаем: «И на солнце есть пятна!» Собственно говоря, произведения искусства могут быть сравниваемы только друг с другом при определении относительного их достоинства; некоторые из них оказываются выше всех остальных; и в восторге от их
красоты (только относительной) мы восклицаем: «Они прекраснее самой природы и жизни!