Неточные совпадения
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией
не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое
тело свое в кожаное кресло, он пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил...
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же!.. Да, во — первых, я вовсе
не пьяница; а во — вторых, знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку…
Видите, как она смело распоряжается
своим маленьким
телом, куда хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается…»
Но он тотчас же, почти
не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом,
увидел и почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное
тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
— Нет, ангел мой! Тридцать два ровно стукнуло неделю тому назад. Я, пожалуй что, старше всех вас здесь у Анны Марковны. Но только ничему я
не удивлялась, ничего
не принимала близко к сердцу. Как
видишь,
не пью никогда… Занимаюсь очень бережно уходом за
своим телом, а главное — самое главное —
не позволяю себе никогда увлекаться мужчинами… — Ну, а Сенька твой?..
Мать,
не мигая, смотрела. Серая волна солдат колыхнулась и, растянувшись во всю ширину улицы, ровно, холодно двинулась, неся впереди себя редкий гребень серебристо сверкавших зубьев стали. Она, широко шагая, встала ближе к сыну,
видела, как Андрей тоже шагнул вперед Павла и загородил его
своим длинным
телом.
— Предрассудок, любезный друг! загляни в русскую историю, и
увидишь, что
не только бояре, но и боярыни наши вино кушали, и от этого только в
теле раздавались, а никакого иного ущерба для здоровья
своего не ощущали… Выпьем!
— А уж чего, кажется, я
не делал!
Телом торговал-с! собственным
своим телом — вот как
видите…
Не вывезла!
не вывезла шельма-кривая!
Юлия,
видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил
свою руку. Он
не только
не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по
телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он
не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него
свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
Иона чувствует за
своей спиной вертящееся
тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань,
видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока
не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и
не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет...
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его рук — вместе со
своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда
не взять ему эту женщину. Сидел, качался, крепко сжимая руками отяжелевшую голову,
видел её взволнованное, розовое лицо и влажный блеск глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
В ней я
видел продолжение
своей жизни, и мне
не то чтобы казалось, а я чувствовал, почти веровал, что когда, наконец, я сброшу с себя длинное, костлявое, бородатое
тело, то буду жить в этих голубых глазках, в белокурых шелковых волосиках и в этих пухлых розовых ручонках, которые так любовно гладят меня по лицу и обнимают мою шею.
Мальчик знал, что крестный говорит это о человеке из земли Уц, и улыбка крестного успокаивала мальчика.
Не изломает неба,
не разорвет его тот человек
своими страшными руками… И Фома снова
видит человека — он сидит на земле, «
тело его покрыто червями и пыльными струпьями, кожа его гноится». Но он уже маленький и жалкий, он просто — как нищий на церковной паперти…
— Молчал бы! — крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. — Тогда силы у человека больше было… по силе и грехи! Тогда люди — как дубы были… И суд им от господа будет по силам их…
Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их… и
увидят ангелы божии, что
не превысит грех тяжестью
своей веса крови и
тела… понимаешь? Волка
не осудит господь, если волк овцу пожрет… но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит он!
Во время сенокоса у меня с непривычки болело все
тело; сидя вечером на террасе со
своими и разговаривая, я вдруг засыпал, и надо мною громко смеялись. Меня будили и усаживали за стол ужинать, меня одолевала дремота, и я, как в забытьи,
видел огни, лица, тарелки, слышал голоса и
не понимал их. А вставши рано утром, тотчас же брался за косу или уходил на постройку и работал весь день.
Издержки по погребению моего
тела принял Прокоп на
свой счет и, надо отдать ему справедливость, устроил похороны очень прилично. Прекраснейшие дроги, шесть попов, хор певчих и целый взвод факельщиков, а сзади громаднейший кортеж, в котором приняли участие все находящиеся в Петербурге налицо кадыки. На могиле моей один из кадыков начал говорить, что душа бессмертна, но зарыдал и
не кончил.
Видя это, отец протоиерей поспешил на выручку.
— «Разве
не видишь, что хозяева», — отвечала солдатка; заметив, что псарь приближался к ней переваливаясь, как бы стараясь поддержать
свою голову в равновесии с протчими частями
тела, она указала
своим спутникам большой куст репейника, за который они тотчас кинулись и хладнокровно остановилась у ворот.
Возница только охнул в ответ и голову втянул в плечи. Мне сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и третий раз.
Не помню, сколько минут трепало меня на дне саней. Я слышал дикий, визгливый храп лошадей, сжимал браунинг, головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и в смертельном страхе думал, что у меня на груди вдруг окажется громадное жилистое
тело.
Видел уже мысленно
свои рваные кишки… В это время возница завыл...
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же! Сестра моя тоже об этом убивается. Да, во-первых, я вовсе
не пьяница; а во-вторых, знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку…
Видите, как она смело распоряжается
своим маленьким
телом, куда хочет, туда его и бросит! Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя куда хочешь, несись куда вздумается…
Услышал милостивый Бог слезную молитву сиротскую, и
не стало мужика на всем пространстве владений глупого помещика. Куда девался мужик — никто того
не заметил, а только
видели люди, как вдруг поднялся мякинный вихрь и, словно туча черная, пронеслись в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях воздух сделался. Натурально, остался доволен. Думает: «Теперь-то я понежу
свое тело белое,
тело белое, рыхлое, рассыпчатое!»
Могучий сон
свой Домна Платоновна также считала одним из недугов
своего полного
тела и, как ниже
увидим,
не мало от него перенесла горестей и несчастий.
И если бы я знал, кто мог подумать только оскорбить тебя или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь Богом,
не увидел бы он больше
своих детей, если только он так же стар, как и я; ни
своего отца и матери, если только он еще на поре лет, и
тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным.
Он нагнулся,
увидел небольшого щенка, белого с черными пятнами, который, несмотря на все
свои старания, никак
не мог вылезть из воды, бился, скользил и дрожал всем
своим мокреньким и худеньким
телом.
Присмотревшись,
видим в углу троих — словно волостной суд там заседает: солидно распространил по нарам длинное
своё тело Кузин, развесил бороду, сидя на корточках обок с ним, Данило Косяков, человек, нам
не обещанный и, кроме как по имени, никому
не знакомый — всего с месяц назад явился он неведомо откуда сторожить скорняковский лес.
Мне противна моя жизнь; я чувствую, что весь в грехах. — только вылезу из одного, попадаю в другой. Как мне хоть сколько-нибудь исправить
свою жизнь? Одно есть самое действительное средство: признать
свою жизнь в духе, а
не в
теле,
не участвовать в гадких делах телесной жизни. Только пожелай всей душой этого, и ты
увидишь, как сейчас же сама собой станет исправляться твоя жизнь. Она была дурная только оттого, что ты
своей духовной жизнью служил телесной жизни.
Нет такого крепкого и здорового
тела, которое никогда
не болело бы; нет таких богатств, которые бы
не пропадали; нет такой власти, которая
не кончалась бы. Всё это непрочно. Если человек положит жизнь
свою в том, чтобы быть здоровым, богатым, важным человеком, если даже он и получит то, чего добивается, он все-таки будет беспокоиться, бояться и огорчаться, потому что будет
видеть, как всё то, во что он положил жизнь, уходит от него, будет
видеть, что он сам понемногу стареется и приближается к смерти.
Всё, что мы познаем, мы познаем или нашими пятью чувствами, то есть тем, что
видим, слышим, ощупываем вещи, или тем, что переносимся в другие существа, живем их жизнью. Если бы мы познавали вещи только пятью чувствами, мир был бы нам совсем непонятен. То, что мы знаем о мире, мы знаем только потому, что мы можем посредством любви переноситься в другие существа и жить их жизнью. Люди
телами своими разделены и
не могут понимать друг друга. Любовью же они все соединены, и в этом великое благо.
Но, кроме того, что он
видит на других существах и на себе, каждый человек знает в себе еще то, что
не портится и
не стареется, а, напротив, нечто такое, что чем больше живет, тем больше крепнет и улучшается: знает каждый человек в себе еще
свою душу, с которой
не может быть того, что совершается с
телом. И потому страшна смерть только тому, кто живет
не душою, а
телом.
Кто в
своем умирающем
теле не видит себя, тот знает истину и жизнь.
Хотя собственная жизнь ангелов для нас совершенно недоведома, мы знаем, однако, что и ангелы сотворены Богом и, хотя бесплотны в том смысле, что
не имеют
тела человеческого, но имеют ипостась: они суть
не безликие, а ипостасные силы Божий, созданные Логосом [Шеллинг в
своем учении об ангелах (Philosophie der Offenbarung, II, 284 ел.), в соответствии общим
своим взглядам, отрицает сотворенность ангелов (nicht erschaffen) и
видит в них только «потенции» или идеи: «leder Engel ist die Potenz — Idee eines Bestimmten Geschöpfes des Individuums» (286).
Сытость, устроенность, самодовольное филистерство — больше я ничего
не вижу!» Одно только можно сказать этим людям — повторить слова Ницше: «Вы должны
не переучиваться,
не переучивать, а сказать «прости»
своему собственному
телу — и замолчать.
Грохольский залюбовался. Лиза
не бог весть какая красавица. Правда, ее маленькое кошачье личико, с карими глазами и с вздернутым носиком, свежо и даже пикантно, ее жидкие волосы черны, как сажа, и кудрявы, маленькое
тело грациозно, подвижно и правильно, как
тело электрического угря, но в общем… Впрочем, в сторону мой вкус. Грохольский, избалованный женщинами, любивший и разлюбивший на
своем веку сотни раз,
видел в ней красавицу. Он любил ее, а слепая любовь везде находит идеальную красоту.
«Гармония — вот жизнь; постижение прекрасного душою и сердцем — вот что лучше всего на свете!» — повторял я его последние слова, с которыми он вышел из моей комнаты, — и с этим заснул, и спал,
видя себя во сне чуть
не Апеллесом или Праксителем, перед которым все девы и юные жены стыдливо снимали покрывала, обнажая красы
своего тела; они были обвиты плющом и гирляндами свежих цветов и держали кто на голове, кто на упругих плечах храмовые амфоры, чтобы под тяжестью их отчетливее обозначалися линии стройного стана — и все это затем, чтобы я, величайший художник, увенчанный миртом и розой, лучше бы мог передать полотну их чаровничью прелесть.
Под сыпавшимся теперь вокруг них дождем пулями, юноша быстро обернулся к Милице и, собрав все
свои силы, осторожно приподнял ее над седлом и перенес через себя. Теперь её отяжелевшая головка упала ему на грудь. Безжизненно повисли вдоль
тела её ослабевшие руки.
Не обращая внимания на свистевшие, то и дело, кругом пули, Игорь заботливо склонился над ней и, скорее угадывая, нежели
видя в кромешной тьме её бледное, помертвевшее личико, прошептал прерывисто и тревожно...
Да, мало что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в
своей раковине, со страхом озираться вокруг,
видеть опасность и сознавать, что единственное спасение для тебя — уничтожиться, уничтожиться
телом, душою, всем, чтоб ничего от тебя
не осталось… Можно ли с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.
Основа всего того, что я знаю о себе и о всем мире, есть то особенное отношение к миру, в котором я нахожусь и вследствие которого я
вижу другие существа, находящиеся в
своем особенном отношении к миру. Мое же особенное отношение к миру установилось
не в этой жизни и началось
не с моим
телом и
не с рядом последовательных во времени сознаний.
Допустив это, человек
не может
не видеть, что люди, поедавшие друг друга, перестают поедать; убивавшие пленных и
своих детей, перестают их убивать; что военные, гордившиеся убийством, перестают этим гордиться; учреждавшие рабство, уничтожают его; что люди, убивавшие животных, начинают приручать их и меньше убивать; начинают питаться, вместо
тела животных, их яйцами и молоком; начинают и в мире растений уменьшать их уничтожение.
— Ну, вот… — Она еще помолчала. — Разве я
не вижу, что ты меня совсем
не любишь, что мы с тобой
не пара? Ты живешь
своею отдельною внутреннею жизнью, и до меня тебе нет совсем никакого дела. Тебе скучно со мной говорить. Все, над чем я думаю, для тебя старо, банально, уже давно передумано… И ты любишь только мое
тело, одно
тело… Господи, как это оскорбительно!
Он писал к Артемию Петровичу, что изнемог духом и
телом,
видя несправедливость к нему соотечественников, унижающих его пред сочинителем оды на взятие Хотина, и что он до тех пор
не может приняться за служение музам и
своему меценату, пока
не исходатайствуют ему кафедры элоквенции и указа на запрещение холмогорскому рыбачишке писать.
Весь ужас
своего положения, всю безысходность, весь мрак
своего будущего
увидел Глеб Алексеевич еще до окончания первого года супружеской жизни. Красивое
тело этой женщины уже
не представляло для него новизны, питающей страсть, духовной же стороны в ней
не было — ее заменяли зверские инстинкты. Даже проявление страсти, первое время приводившие его в восторг, стали страшны
своею дикостью. Молодая женщина, в припадке этой безумной страсти, кусала и била его.
Никласзон, чутьем узнавший о приезде
своего высокого доверителя и бежавший сломя голову, чтобы его встретить, вдруг остановился; но,
видя опять, что он
не помеха, сделал несколько шагов вперед, превратился весь душою и
телом в поклон и спешил поздравить его превосходительство с благополучным прибытием в
свою резиденцию после таких трудов и одержания столь знаменитой победы над Карлом XII.
Мне довелось в
своей жизни
видеть заброшенного старика в самом ужасном положении: черви кишели в его
теле, он
не мог двинуться без страдания ни одним членом, и он
не замечал всего ужаса
своего положения, так незаметно он пришел к нему, он только просил чайку и сахарцу.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры, Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм
не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами
своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое
тело от мертвого, Наполеон с Поклонной горы
видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыхание этого большого и красивого
тела.
Когда же все земное было устроено и Перегуд
увидел, что житницы его полны, а век его иждивается и «лiта уже прошли як слiд по затону», то став взирать и ко вышняя, и когда занедужал один раз животом, и до того вредно, что мало чуть внутренности из него
не выпали, то он тогда вспомянул о «часе воли божией» и начав воображать в
своей фантазии; «Що тоди буде, як его казацкая душа мало-помалу да наконец совсем выскочит из
тела?
И точно, как он провел мне
своим оленьим рукавом по лицу, мои смерзшиеся веки оттаяли и открылись. Но для чего? что было
видеть? Я
не знаю, может ли быть страшнее в аду: вокруг мгла была непроницаемая, непроглядная темь — и вся она была как живая: она тряслась и дрожала, как чудовище, — сплошная масса льдистой пыли была его
тело, останавливающий жизнь холод — его дыхание. Да, это была смерть в одном из самых грозных
своих явлений, и, встретясь с ней лицом к лицу, я ужаснулся.
Не видал еще он таких старцев… Смирил в себе гордыню,
увидев, что Досифей
не в пример строже его правила исполняет, почти
не сходит с молитвы, ест по сухарику на день, а когда подкрепляет сном древнее
тело свое — господь один знает.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин,
не спавший всё время от боли в ноге, давно уже
видел всё, чтò делалось и старательно закрывая простыней
свое неодетое
тело, ежился на лавке.
— Ну будет, будет! — упрашивал Павел. Пальцы его дрожали и
не находили пуговиц; он
видел только
тело — то страшное и непонятное в
своей власти
тело женщины, которое он
видел в жгучих сновидениях
своих, которое было отвратительно до страстного желания топтать его ногами и обаятельно, как вода в луже для жаждущего. — Ну будет! — повторил он. — Я пошутил…