Неточные совпадения
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее
не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и
не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но
с нею совладать было решительно невозможно.
Алексей Александрович долго
возился с ними, написал им программу, из которой они
не должны были выходить, и, отпустив их, написал письма в Петербург для направления депутации.
— Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь тысяч. Восемь вперед, а остальные на шесть лет. Я долго
с этим
возился. Никто больше
не давал.
Она была довольна, счастлива детьми, я
не мешал ей ни в чем, предоставлял ей
возиться с детьми,
с хозяйством, как она хотела.
— Нет еще; я говорил раза два
с княжной,
не более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и
водится… Другое дело, если бы я носил эполеты…
Мне хочется, чтобы он был совершенным зверем!» Пошли смотреть пруд, в котором, по словам Ноздрева,
водилась рыба такой величины, что два человека
с трудом вытаскивали штуку, в чем, однако ж, родственник
не преминул усомниться.
Как он ни горячился, называл их мошенниками, разбойниками, грабителями проезжающих, намекнул даже на Страшный суд, но кузнецов ничем
не пронял: они совершенно выдержали характер —
не только
не отступились от цены, но даже
провозились за работой вместо двух часов целых пять
с половиною.
С товарищами
не водись, они тебя добру
не научат; а если уж пошло на то, так
водись с теми, которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными.
Не быв никогда человеком очень большого света, он всегда
водился с людьми этого круга, и так, что был уважаем.
В подобных случаях
водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и бог знает в каких местах
не показались бы чубатые запорожские головы. Вот отчего собрались запорожцы. Все до единого стояли они в шапках, потому что пришли
не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между собою.
Козак
не на то, чтобы
возиться с бабами.
— Да неужели же мне и
с вами еще тоже надо
возиться, — сказал вдруг Раскольников, выходя
с судорожным нетерпением прямо на открытую, — хотя вы, может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то
не хочу ломать себя больше.
Народ расходился, полицейские
возились еще
с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все
с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода…
не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего
не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов
не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Кудряш. Да что: Ваня! Я знаю, что я Ваня. А вы идите своей дорогой, вот и все. Заведи себе сам, да и гуляй себе
с ней, и никому до тебя дела нет. А чужих
не трогай! У нас так
не водится, а то парни ноги переломают. Я за свою… да я и
не знаю, что сделаю! Горло перерву!
Не стесняясь его присутствием, она
возилась с своим ребенком и однажды, когда у ней вдруг закружилась и заболела голова, из его рук приняла ложку лекарства.
Дронов
возился с продажей дома больше месяца, за это время Самгин успел утвердиться в правах наследства, ввестись во владение, закончить план повести и даже продать часть вещей,
не нужных ему, костюмы Варвары, мебель.
Вспомнилось, как назойливо
возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую,
не тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
— Я — Самойлов. Письмоводитель ваш, Локтев, — мой ученик и — член моего кружка. Я —
не партийный человек, а так называемый культурник; всю жизнь
возился с молодежью, теперь же, когда революционная интеллигенция истребляется поголовно, считаю особенно необходимым делом пополнение убыли. Это, разумеется, вполне естественно и
не может быть поставлено в заслугу мне.
В эту минуту явилась необходимость посетить уборную, она помещалась в конце коридора, за кухней, рядом
с комнатой для прислуги. Самгин поискал в столовой свечу,
не нашел и отправился, держа коробку спичек в руках. В коридоре кто-то
возился, сопел, и это было так неожиданно, что Самгин, уронив спички, крикнул...
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку
с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва
не опрокинул ее. — Удивительные люди
водятся у нас, и много их, и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь — будет!
Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
С мыслями, которые очень беспокоили его, Самгин
не привык
возиться и весьма легко отталкивал их. Но воспоминания о Тагильском держались в нем прочно, он пересматривал их путаницу охотно и убеждался, что от Тагильского осталось в нем гораздо больше, чем от Лютова и других любителей пестренькой домашней словесности.
Вход в переулок, куда вчера
не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый человек,
с папиросой в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался на охоту. За баррикадой
возились трое людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
— Ну да, понятно! Торговать деньгами легче, спокойней, чем строить заводы, фабрики,
возиться с рабочими, — проговорила Марина, вставая и хлопая портфелем по своему колену. — Нет, Гриша, тут банкира мало, нужен крупный чиновник или какой-нибудь придворный… Ну, мне — пора, если я
не смогу вернуться через час, — я позвоню вам… и вы свободны…
— Лидии дом
не нравился, она хотела перестраивать его. Я — ничего
не теряю, деньги по закладной получила. Но все-таки надобно Лидию успокоить, ты сходи к ней, — как она там? Я — была, но
не застала ее, — она
с выборами в Думу
возится, в этом своем «Союзе русского народа»… Действуй!
— И
не нужно никакого! — сказал Штольц. — Ты только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то
с этим планом
возишься: ужели еще все
не готово? Что ж ты делаешь?
— А я разве
не делал? Мало ли я его уговаривал, хлопотал за него, устроил его дела — а он хоть бы откликнулся на это! При свидании готов на все, а чуть
с глаз долой — прощай: опять заснул.
Возишься, как
с пьяницей.
— Вы говорите:
не хорошо бегать,
возиться с детьми, петь — ну,
не стану…
— Погоди,
не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя,
с ребятишками
возишься…
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут, побудь
с нами дома, кушай, гуляй,
с подозрительными людьми
не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь
не так…
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви
не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и
возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только
с канарейками да
с цветами
возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее
не добьешься. Что будет из нее — посмотрим!
Я тотчас привез доктора, он что-то прописал, и мы
провозились всю ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а на другой день он объявил, что уже поздно, и на просьбы мои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес
с благородною уклончивостью: «Я
не Бог».
Цветы искусственные и дичь
с перьями напомнили мне старую европейскую, затейливую кухню, которая щеголяла такими украшениями. Давно ли перестали из моркови и свеклы вырезывать фигуры, узором располагать кушанья, строить храмы из леденца и т. п.? Еще и нынче по местам
водятся такие утонченности. Новейшая гастрономия чуждается украшений,
не льстящих вкусу. Угождать зрению —
не ее дело. Она презирает мелким искусством — из окорока делать конфекту, а из майонеза цветник.
Накамура преблагополучно доставил его по адресу. Но на другой день вдруг явился, в ужасной тревоге,
с пакетом, умоляя взять его назад… «Как взять? Это
не водится, да и
не нужно, причины нет!» — приказал отвечать адмирал. «Есть, есть, — говорил он, — мне
не велено возвращаться
с пакетом, и я
не смею уехать от вас. Сделайте милость, возьмите!»
О дичи я
не спрашивал,
водится ли она, потому что
не проходило ста шагов, чтоб из-под ног лошадей
не выскочил то глухарь, то рябчик. Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. «А есть звери здесь?» — спросил я. «Никак нет-с,
не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще». — «А медведи, волки?..» — «И
не видать совсем».
Другой переводчик, Эйноске, был в Едо и
возился там «
с людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «люди» ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают в прогулках лодки и
не пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них один пароход приткнулся к мели и начал было погружаться на рейде; люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы в Едо
не были, а только в его заливе, который мелководен, и на судах к столице верст за тридцать подойти нельзя.
— Ну, как ты живешь здесь?.. — заговорил Василий Назарыч после короткой, но тяжелой паузы. — Все
с твоей школой да
с бабами
возишься? Слышал, все слышал… Сорока на хвосте приносила весточки. Вон ты какая сама-то стала: точно сейчас из монастыря. Ведь три года
не видались…
От Нагибина Василий Назарыч узнал, что новых причин никаких
не имеется, а Надежда Васильевна живет в Гарчиках «монашкой»: учит ребят,
с деревенскими бабами
возится, да еще по мельнице орудует вместе
с ним, как наказывал Сергей Александрыч.
— Да… но при теперешних обстоятельствах… Словом, вы понимаете, что я хочу сказать. Мне совсем
не до веселья, да и папа
не хотел, чтобы я ехала. Но вы знаете, чего захочет мама — закон, а ей пришла фантазия непременно вывозить нынче Верочку… Я и
вожусь с ней в качестве бонны.
— Ни одной минуты
не принимаю тебя за реальную правду, — как-то яростно даже вскричал Иван. — Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только
не знаю, чем тебя истребить, и вижу, что некоторое время надобно прострадать. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны… моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых.
С этой стороны ты мог бы быть даже мне любопытен, если бы только мне было время
с тобой
возиться…
— Э, молчи, Максимушка,
не до смеху мне теперь, даже злость берет. На пирожки-то глаз
не пяль,
не дам, тебе вредно, и бальзамчику тоже
не дам. Вот
с ним тоже
возись; точно у меня дом богадельный, право, — рассмеялась она.
Митя
провозился с угоревшим пьяницей
с полчаса, все намачивая ему голову, и серьезно уже намеревался
не спать всю ночь, но, измучившись, присел как-то на одну минутку, чтобы перевести дух, и мгновенно закрыл глаза, затем тотчас же бессознательно протянулся на лавке и заснул как убитый.
Он будил его
с каким-то остервенением, рвал его, толкал, даже бил, но,
провозившись минут пять и опять ничего
не добившись, в бессильном отчаянии воротился на свою лавку и сел.
Напротив, повторяю, размозжили бы ему череп окончательно, а
не возились бы
с ним пять минут.
— И пупырь. Что тебе, что я опоздала, значит, так надо, коли опоздала, — бормотала Агафья, принимаясь
возиться около печки, но совсем
не недовольным и
не сердитым голосом, а, напротив, очень довольным, как будто радуясь случаю позубоскалить
с веселым барчонком.
— Ночью пир горой. Э, черт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко, за околицей, и распорядился бы
с собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте.
Не для вас рассказываю! — прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного своего кармана; следователи прочли
с любопытством и, как
водится, приобщили к делу.
Это был мальчик Смуров, состоявший в приготовительном классе (тогда как Коля Красоткин был уже двумя классами выше), сын зажиточного чиновника и которому, кажется,
не позволяли родители
водиться с Красоткиным, как
с известнейшим отчаянным шалуном, так что Смуров, очевидно, выскочил теперь украдкой.
У Федора Павловича
водилось книг довольно, томов сотня
с лишком, но никто никогда
не видал его самого за книгой.
Кому приходилось странствовать по тайге, тот знает, что значит во время непогоды найти зверовую фанзу. Во-первых,
не надо заготовлять много дров, а во-вторых, фанза все же теплее, суше и надежнее, чем палатка. Пока стрелки
возились около фанзы, я вместе
с Чжан Бао поднялся на ближайшую сопку. Оттуда, сверху, можно было видеть, что делалось в долине реки Билимбе.
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать такую, как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила бы ее, наконец, совершенно, если бы, во-первых, недели через две
не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего брата, а во-вторых, если бы
не влюбилась в молодого проезжего студента,
с которым тотчас же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она, как
водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния.