Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если
кто попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит
для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим,
кто кого!
Я ни от
кого их
не таю
для того, чтоб другие в подобном положении нашлись меня умнее.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.
Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь
для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Стародум. Богату! А
кто богат? Да ведаешь ли ты, что
для прихотей одного человека всей Сибири мало! Друг мой! Все состоит в воображении. Последуй природе, никогда
не будешь беден. Последуй людским мнениям, никогда богат
не будешь.
Скотинин.
Кого? За что? В день моего сговора! Я прошу тебя, сестрица,
для такого праздника отложить наказание до завтрева; а завтра, коль изволишь, я и сам охотно помогу.
Не будь я Тарас Скотинин, если у меня
не всякая вина виновата. У меня в этом, сестрица, один обычай с тобою. Да за что ж ты так прогневалась?
Так, например, наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что Баба-яга была
не кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая,
для возбуждения в обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".
Он
не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я
не брошу сына,
не могу бросить сына, что без сына
не может быть
для меня жизни даже с тем,
кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я
не в силах буду сделать этого».
— Всё молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит,
для славы одной, что вот Рябинин, а
не кто другой у Облонского рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
В прошлом году он оставил дипломатическую службу,
не по неприятности (у него никогда ни с
кем не бывало неприятностей), и перешел на службу в дворцовое ведомство в Москву,
для того чтобы дать наилучшее воспитание своим двум мальчикам.
Дарья Александровна наблюдала эту новую
для себя роскошь и, как хозяйка, ведущая дом, — хотя и
не надеясь ничего из всего виденного применить к своему дому, так это всё по роскоши было далеко выше ее образа жизни, — невольно вникала во все подробности, и задавала себе вопрос,
кто и как это всё сделал.
— Очень можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что
для других могут быть затруднения, как и с
кем обойтись, но
для него никогда и ни в чем
не может быть затруднений.
— Позволь мне
не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно
для нее и безо всякой выгоды
для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и
не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего
не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается?
Кому от этого лучше?
— А
кто бросит камень? — сказал Алексей Александрович, очевидно довольный своей ролью. — Я всё простил и потому
не могу лишать ее того, что есть потребность любви
для нее — любви к сыну…
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь
для меня ничего
не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне
не то что
не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это
для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с
кем не говорил об этом. И ни с
кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Моя любовь никому
не принесла счастья, потому что я ничем
не жертвовал
для тех,
кого любил: я любил
для себя,
для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда
не мог насытиться.
Но как вдруг исчезнул бы этот гнев, если бы она увидела в несчастии того самого, на
кого гневалась, как бы вдруг бросила она ему свой кошелек
не размышляя, умно ли это или глупо, и разорвала на себе платье
для перевязки, если б он был ранен!
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе
не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать,
кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную
для юности рожь и пшеницу.
Конечно, ничего вредоносного ни
для кого не могло быть в этом поступке: помещики все равно заложили бы также эти души наравне с живыми, стало быть, казне убытку
не может быть никакого; разница в том, что они были бы в одних руках, а тогда были бы в разных.
— Ну, расспросите у него, вы увидите, что… [В рукописи четыре слова
не разобрано.] Это всезнай, такой всезнай, какого вы нигде
не найдете. Он мало того что знает, какую почву что любит, знает, какое соседство
для кого нужно, поблизости какого леса нужно сеять какой хлеб. У нас у всех земля трескается от засух, а у него нет. Он рассчитает, насколько нужно влажности, столько и дерева разведет; у него все играет две-три роли: лес лесом, а полю удобренье от листьев да от тени. И это во всем так.
Чичиков сделался совершенно
не в духе и швырнул на пол саблю, которая ездила с ним в дороге
для внушения надлежащего страха
кому следует.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и
для самого себя; потому что, точно,
не говоря уже о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье, одно уже то, чтоб увидать свет, коловращенье людей…
кто что ни говори, есть, так сказать, живая книга, та же наука.
— Да как сказать — куда? Еду я покуда
не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и
для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье людей —
кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука.
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что
не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что,
не испытанный измлада в борьбе с неудачами,
не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений
не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком
для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете,
кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, —
кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу,
не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых
не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и
не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем,
кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем
не наделят, разве из патриотизма выстроят
для себя на даче избу в русском вкусе.
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо
для милого героя…
Но наш герой,
кто б ни был он,
Уж верно был
не Грандисон.
«
Не влюблена ль она?» — «В
кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову — тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь». —
«Что ж, матушка? за чем же стало?
В Москву, на ярманку невест!
Там, слышно, много праздных мест» —
«Ох, мой отец! доходу мало». —
«Довольно
для одной зимы,
Не то уж дам хоть я взаймы».
Володя, Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в Сонечку и, стоя на лестнице, провожали ее глазами.
Кому в особенности кивнула она головкой, я
не знаю, но в ту минуту я твердо был убежден, что это сделано было
для меня.
Когда все собрались в гостиной около круглого стола, чтобы в последний раз провести несколько минут вместе, мне и в голову
не приходило, какая грустная минута предстоит нам. Самые пустые мысли бродили в моей голове. Я задавал себе вопросы: какой ямщик поедет в бричке и какой в коляске?
кто поедет с папа,
кто с Карлом Иванычем? и
для чего непременно хотят меня укутать в шарф и ваточную чуйку?
В городах целый день били в набат: созывали всех, но
кто и
для чего зовет, никто
не знал того, а все были в тревоге.
Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство
не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть, очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но
кто знает,
для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.
Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж
не вошь человек
для меня, а вошь
для того,
кому этого и в голову
не заходит и
кто прямо без вопросов идет…
«
Для кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили
не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
Однажды Лебедь, Рак да Щука
Везти с поклажей воз взялись,
И вместе трое все в него впряглись;
Из кожи лезут вон, а возу всё нет ходу!
Поклажа бы
для них казалась и легка:
Да Лебедь рвётся в облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них,
кто прав, — судить
не нам;
Да только воз и ныне там.
Лариса.
Для меня самое тяжкое оскорбление — это ваше покровительство; ни от
кого и никаких других оскорблений мне
не было.
Паратов. Отец моей невесты — важный чиновный господин, старик строгий: он слышать
не может о цыганах, о кутежах и о прочем; даже
не любит,
кто много курит табаку. Тут уж надевай фрак и parlez franзais! [Говорите по-французски! (франц.)] Вот я теперь и практикуюсь с Робинзоном. Только он,
для важности, что ли, уж
не знаю, зовет меня «ля Серж», а
не просто «Серж». Умора!
Паратов. Помилуйте, за
кого же вы меня принимаете! Если женщина свободна, ну, тогда другой разговор… Я, Лариса Дмитриевна, человек с правилами, брак
для меня дело священное. Я этого вольнодумства терпеть
не могу. Позвольте узнать: ваш будущий супруг, конечно, обладает многими достоинствами?
Да-с, так сказать, речист, а больно
не хитер;
Но будь военный, будь он статский,
Кто так чувствителен, и весел, и остер,
Как Александр Андреич Чацкий!
Не для того, чтоб вас смутить;
Давно прошло,
не воротить,
А помнится…
Да-с, это я сейчас явил
Моим усерднейшим стараньем,
И прысканьем, и оттираньем;
Не знаю
для кого, но вас я воскресил.
Скорее в обморок, теперь оно в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован
кому!
Не знаю, как в себе я бешенство умерил!
Глядел, и видел, и
не верил!
А милый,
для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд, —
За двери прячется, боится быть в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!
Не тот ли вы, к
кому меня еще с пелён,
Для замыслов каких-то непонятных,
Дитёй возили на поклон?
—
Кто ж его знает! — ответил Базаров, — всего вероятнее, что ничего
не думает. — Русский мужик — это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. [Госпожа Ратклиф (Редклифф) — английская писательница (1764–1823).
Для ее произведений характерны описания фантастических ужасов и таинственных происшествий.]
Кто его поймет? Он сам себя
не понимает.
— Фенечка! — сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите моего брата! Он такой добрый, хороший человек!
Не изменяйте ему ни
для кого на свете,
не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и
не быть любимым!
Не покидайте никогда моего бедного Николая!
— Как это «ненужная»? Я вам
не стал бы и говорить про то, что
не нужно. А вы обратите внимание на то,
кто окружает нас с вами, несмотря на то, что у вас есть неразменный рубль. Вот вы себе купили только сластей да орехов, а то вы все покупали полезные вещи
для других, но вон как эти другие помнят ваши благодеяния: вас уж теперь все позабыли.
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал
для того, чтоб
не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает
не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он
не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с
кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
— Что ты мне все указываешь, чье то, чье это? Я везде беру все, что мне нравится. Суворин —
не дурак.
Для кого люди философствуют?
Для мужика, что ли?
Для меня!
— Какая штучка началась, а? Вот те и хи-хи! Я ведь шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже
не подошли взглянуть —
кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались в манеж. Так ты, Самгин, уговори! Я
не могу! Это, брат,
для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее —
для души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
— Нет, я о себе. Сокрушительных размышлений книжка, — снова и тяжелее вздохнул Захарий. — С ума сводит. Там говорится, что время есть бог и творит
для нас или противу нас чудеса.
Кто есть бог, этого я уж
не понимаю и, должно быть, никогда
не пойму, а вот — как же это, время — бог и, может быть, чудеса-то творит против нас? Выходит, что бог — против нас, — зачем же?
«Жизнь дана мне
не для того, чтоб я решал,
кто прав: народники или марксисты».
— Любовь тоже требует героизма. А я —
не могу быть героиней. Варвара — может.
Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я —
не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего
не понимает, кроме того, что любить — надо.