Неточные совпадения
— Ну как
не грех не прислать сказать! Давно ли? А я вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и в голову
не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. — Как
не грех не дать
знать! — повторил он.
Я
знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои
грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он
знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть
не без
греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться
не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности
грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей,
Теперь готов уж отказаться.
Я
знаю: нежного Парни
Перо
не в моде в наши дни.
— Что? Священника?..
Не надо… Где у вас лишний целковый?.. На мне нет
грехов!.. Бог и без того должен простить… Сам
знает, как я страдала!.. А
не простит, так и
не надо!..
Катерина. Поди от меня! Поди прочь, окаянный человек! Ты
знаешь ли: ведь мне
не замолить этого
греха,
не замолить никогда! Ведь он камнем ляжет на душу, камнем.
Дико́й. Что ж ты, украдешь, что ли, у кого? Держите его! Этакой фальшивый мужичонка! С этим народом какому надо быть человеку? Я уж
не знаю. (Обращаясь к народу.) Да вы, проклятые, хоть кого в
грех введете! Вот
не хотел нынче сердиться, а он, как нарочно, рассердил-таки. Чтоб ему провалиться! (Сердито.) Перестал, что ль, дождик-то?
Катерина. Э! Что меня жалеть, никто виноват — сама на то пошла.
Не жалей, губи меня! Пусть все
знают, пусть все видят, что я делаю! (Обнимает Бориса.) Коли я для тебя
греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь
грех здесь, на земле, натерпишься.
Феклуша. Это, матушка, враг-то из ненависти на нас, что жизнь такую праведную ведем. А я, милая девушка,
не вздорная, за мной этого
греха нет. Один
грех за мной есть точно; я сама
знаю, что есть. Сладко поесть люблю. Ну, так что ж! По немощи моей Господь посылает.
У кошек, как у нас (кто этого
не знает?),
Не без
греха в надсмотрщиках бывает.
— «Армия спасения».
Знаете: генерал Бутс и старые девы поют псалмы, призывая каяться в
грехах… Я говорю —
не так? — снова обратился он к Марине; она ответила оживленно и добродушно...
Бальзаминова. Нет, ты этого, Гавриловна,
не делай. Это тебе
грех будет! Ты, Миша, еще
не знаешь, какие она нам благодеяния оказывает. Вот ты поговори с ней, а я пойду: признаться сказать, после бани-то отдохнуть хочется. Я полчасика,
не больше.
— Как тебе
не грех, Захар Трофимыч, пустяки молоть?
Не слушайте его, батюшка, — сказала она, — никто и
не говорил, и
не знает, Христом-Богом…
И нельзя было
не открыть: она дорожила прелестью его дружбы и
не хотела красть уважения. Притом он сделал ей предложение. Но все же он
знает ее «
грех», — а это тяжело. Она стыдливо клонила голову и избегала глядеть ему прямо в глаза.
— Ты
знаешь, нет ничего тайного, что
не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только
знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я
знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой
грех!
Немного погодя воротилась Татьяна Марковна, пришел Райский. Татьяна Марковна и Тушин
не без смущения встретились друг с другом. И им было неловко: он
знал, что ей известно его объяснение с Верой, — а ей мучительно было, что он
знает роман и «
грех» Веры.
—
Знаю, бабушка, что
грех, и
не думаю. Так зачем же глупой книгой остерегать?
— Ах, как жаль! Какой жребий!
Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее
грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно!
Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий,
знаешь ли ты хорошо маму?
— Самоубийство есть самый великий
грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом
грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем к Богу; даже хотя бы ты и
не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва будет о нем.
Несколько лет назад на фабрике случился пожар, и отчего? Там запрещено работникам курить сигары: один мальчик, которому, вероятно, неестественно казалось
не курить сигар в Маниле, потихоньку закурил. Пришел смотритель: тагал,
не зная, как скрыть свой
грех, сунул сигару в кипу мочал.
— Цветет-то она цветет, да кабы
не отцвела скоро, — с подавленным вздохом проговорила старуха, — сам
знаешь, девичья краса до поры до время, а Надя уж в годах, за двадцать перевалило. Мудрят с отцом-то, а вот счастья господь и
не посылает… Долго ли до
греха — гляди, и завянет в девках. А Сережа-то прост, ох как прост, Данилушка. И в кого уродился, подумаешь… Я так полагаю, што он в мать, в Варвару Павловну пошел.
Они
знают, что война есть великое зло и кара за
грехи человечества, но они видят смысл мировых событий и вступают в новый исторический период без того чувства уныния и отброшенности, которое ощущают люди первого типа, ни в чем
не прозревающие внутреннего смысла.
Ты возразил, что человек жив
не единым хлебом, но
знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!»
Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и
греха, а есть лишь только голодные.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним
грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас
грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато
знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого
не знает наверно и никогда
не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей
грех, кто обидчик?
Но спасет Бог Россию, ибо хоть и развратен простолюдин и
не может уже отказать себе во смрадном
грехе, но все же
знает, что проклят Богом его смрадный
грех и что поступает он худо, греша.
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я
узнал от него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого
не видать беспокойства; ни ропота от нее
не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего
не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за
грехи; но мы в это
не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее
не осуждаем. Пущай ее!»
—
Не знаю-с, а на меня так уж слишком смотрел, да и на Таню, приказчикову дочь, тоже; да и на Пашу колбинскую, да
грех сказать, никого
не обидел, такой баловник!
С ее красой любви
не знать, Бермята?
Не верю я. Таких чудес на свете
Не слыхано. Природой неизменно
Положена пора любви для всех.
Не верю я. Но если правда, как же
Не гневаться подателю тепла?
Удвоим же старания исправить
Невольный
грех. Ужли из берендеев
На мой призыв никто
не отзовется?
Кому из вас Снегурочка милее?
Кто может в ней младенческую душу
Желанием любви зажечь, скажите!
Он взошел к губернатору, это было при старике Попове, который мне рассказывал, и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что
не знаю его фамилии, да будут ему прощены его прежние
грехи за эту минуту — скажу просто, геройства, с такими разбойниками вовсе была
не шутка показать человеческое чувство.
Корнеич уходит домой, обрадованный и ободренный. Грубо выпроводил его от себя Струнников, но он
не обижается:
знает, что сам виноват. Прежде он часто у патрона своего обедывал, но однажды случился с ним
грех:
не удержался, в салфетку высморкался. Разумеется, патрон рассвирепел.
— Ну, так я и
знала! То-то я вчера смотрю, словно у него дыра во рту… Вот и еще испытание Царь Небесный за
грехи посылает! Ну, что ж! Коли в зачет
не примут, так без зачета отдам!
Если бы я
знал, что у тебя такой отец, я бы
не женился на тебе; я бы кинул тебя и
не принял бы на душу
греха, породнившись с антихристовым племенем.
—
Не плачь, Катерина, я тебя теперь
знаю и
не брошу ни за что.
Грехи все лежат на отце твоем.
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. — Постой же, — сказал он, стаскивая его за хвост на землю, — будешь ты у меня
знать подучивать на
грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец,
не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
— Вы всей Москве должны!.. В ваших книгах обо всей Москве написали и ни слова
не сказали о банях. А ведь Москва без бань —
не Москва! А вы Москву
знаете, и
грех вам
не написать о нас, старых москвичах. Вот мы и просим вас
не забыть бань.
— Справки наводить приезжал, — сообщил Замараев шепотом Харченке. —
Знает, где жареным пахнет. В последнее-то время тятенька на фабрике векселями отдувался, — ну, а тут после богоданной маменьки наследство получит. Это хоть кому любопытно… Всем известно, какой капитал у маменьки в банке лежит. Ох,
грехи,
грехи!.. Похоронить
не дадут честь-честью.
— Вы уж как там
знаете, а я
не могу, — упрямо повторял Полуянов на все увещания следователя. — Судите меня одного, а другие сами про себя
знают… да. Моя песенка спета, зачем же лишний
грех на душу брать? Относительно себя ничего
не утаю.
— Я
знаю ее характер:
не пойдет… А поголодает, посидит у хлеба без воды и выкинет какую-нибудь глупость. Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до
греха? Так вот я и хотел предложить с своей стороны… Но от меня-то она
не примет. Ни-ни! А ты можешь так сказать, что много был обязан Илье Фирсычу по службе и что мажешь по-родственному ссудить. Только требуй с нее вексель, a то догадается.
Вообще, как ни поверни, — скверно. Придется еще по волости отсчитываться за десять лет, —
греха не оберешься. Прежде-то все сходило, как по маслу, а нынче еще неизвестно, на кого попадешь. Вот то ли дело Ермилычу: сам большой, сам маленький, и никого
знать не хочет.
— Ну, что уж ты растосковался так? Господь
знает, что делает. У многих ли дети лучше наших-то? Везде, отец, одно и то же, — споры, да распри, да томаша. Все отцы-матери
грехи свои слезами омывают,
не ты один…
И вовсе
не удивительно, если Юсов,
узнав, что все ведомство Вышневского отдано под суд, выражает искреннее убеждение, что это «по
грехам нашим — наказание за гордость…» Вышневский то же самое объясняет, только несколько рациональнее: «Моя быстрая карьера, — говорит, — и заметное обогащение — вооружили против меня сильных людей…» И, сходясь в этом объяснении, оба администратора остаются затем совершенно спокойны совестию относительно законности своих действий…
Когда Подхалюзин толкует ему, что может случиться «
грех какой», что, пожалуй, и имение отнимут, и его самого по судам затаскают, Большов отвечает: «Что ж делать-то, братец; уж
знать, такая воля божия, против ее
не пойдешь».
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова
не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я
знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал
грех.
— Ничего я
не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч.
Греха не оберешься.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой
грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза
узнала. Да такой другой красавицы и с огнем
не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
К весне солдат купил место у самого базара и начал строиться, а в лавчонку посадил Домнушку, которая в первое время
не знала, куда ей девать глаза. И совестно ей было, и мужа она боялась. Эта выставка у всех на виду для нее была настоящею казнью, особенно по праздникам, когда на базар набирался народ со всех трех концов, и чуткое ухо Домнушки ловило смешки и шутки над ее старыми
грехами. Особенно доставалось ей от отчаянной заводской поденщицы Марьки.
— Ихнее дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. —
Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело, брательники на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть…
Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
— Вы все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. —
Не меня, а вас всех надо утопить… С вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире
грех, а по скитам-то в десять раз больше
греха. А еще туда же про Кирилла судачите… И он грешный человек, только все через вас же, скитских матерей. На вас его
грехи и взыщутся…
Знаю я все!..
— Какие наши труды, голубушки, — отвечала мать Енафа, — с
грехами не знаешь куда деваться.