Неточные совпадения
Стародум. Так. Только, пожалуй,
не имей ты к мужу своему
любви, которая на дружбу походила б.
Имей к нему дружбу, которая на
любовь бы походила. Это будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность. Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее быть может! Надобно, мой друг, чтоб муж твой повиновался рассудку, а ты мужу, и будете оба совершенно благополучны.
Ей казалось, что он, зная это, скорее может разлюбить ее; а она ничего так
не боялась теперь, хотя и
не имела к тому никаких поводов, как потерять его
любовь.
Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он
не разбирал, какая это была
любовь, большая или маленькая, страстная или
не страстная, порочная или непорочная (он сам,
имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); по он знал, что это
любовь ненравящаяся тем, кому нужна нравиться, и потому
не одобрял поведения брата.
Раздражение, разделявшее их,
не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения
не только
не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его
любви, для него — раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой
не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
Несмотря на то, что Левин полагал, что он
имеет самые точные понятия о семейной жизни, он, как и все мужчины, представлял себе невольно семейную жизнь только как наслаждение
любви, которой ничто
не должно было препятствовать и от которой
не должны были отвлекать мелкие заботы.
Они и понятия
не имеют о том, что такое счастье, они
не знают, что без этой
любви для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни», думал он.
Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; [руку и сердце (фр.).] но надо мною слово жениться
имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости
любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его
не разогреет снова.
Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в
не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь,
не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его
имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак
любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько и
любви.
Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать божию в том, что
имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя было ее узнать и
не полюбить. Моя
любовь уже
не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор
не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде
не имело никакого смысла, а теперь подавно.
Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая…
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь
любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я
не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи!
Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного,
имеешь право
не признавать чувства сострадания,
не то что наш брат, самоломанный!
— Вот вы пишете: «Двух станов
не боец» — я
не имею желания быть даже и «случайным гостем» ни одного из них», — позиция совершенно невозможная в наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России,
любовью к ней.
Любовь, как вера, без дел — мертва!
От этого предположения она терялась: вторая
любовь — чрез семь, восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется о ней,
не вызвав изумления, может быть… презрения! Она и подумать
не смеет,
не имеет права!
Приход его, досуги, целые дни угождения она
не считала одолжением, лестным приношением
любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в каждом слове, в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто он
имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
«Послушай, гетман, для тебя
Я позабыла всё на свете.
Навек однажды полюбя,
Одно
имела я в предмете:
Твою
любовь. Я для нее
Сгубила счастие мое,
Но ни о чем я
не жалею…
Ты помнишь: в страшной тишине,
В ту ночь, как стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня
не любишь...
Русский человек
не идет путями святости, никогда
не задается такими высокими целями, но он поклоняется святым и святости, с ними связывает свою последнюю
любовь, возлагается на святых, на их заступничество и предстательство, спасается тем, что русская земля
имеет так много святынь.
— Извини меня ради Бога, я никак
не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что ты с нею связей
любви не имеешь… Вот я никогда
не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
Да и о
любви его к ней никто
не знал, ибо был и всегда характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому поверял бы душу свою,
не имел.
— Деятельной
любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что
имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы
не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Ибо зрит ясно и говорит себе уже сам: «Ныне уже знание
имею и хоть возжаждал любить, но уже подвига
не будет в
любви моей,
не будет и жертвы, ибо кончена жизнь земная и
не придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть вновь даром земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды
любви духовной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни, и времени более
не будет!
Девушка начинала тем, что
не пойдет за него; но постепенно привыкала
иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без
любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
Женщина очень грубая и очень дурная, она мучила дочь, готова была и убить, и погубить ее для своей выгоды, и проклинала ее, потерпев через нее расстройство своего плана обогатиться — это так; но следует ли из этого, что она
не имела к дочери никакой
любви?
Надобно было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я говорил ему о моей
любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его
не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они
имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
Имя сестры начинало теснить меня, теперь мне недостаточно было дружбы, это тихое чувство казалось холодным.
Любовь ее видна из каждой строки ее писем, но мне уж и этого мало, мне нужно
не только
любовь, но и самое слово, и вот я пишу: «Я сделаю тебе странный вопрос: веришь ли ты, что чувство, которое ты
имеешь ко мне, — одна дружба? Веришь ли ты, что чувство, которое я
имею к тебе, — одна дружба?Я
не верю».
Что касается до твоего положения, оно
не так дурно для твоего развития, как ты воображаешь. Ты
имеешь большой шаг над многими; ты, когда начала понимать себя, очутилась одна, одна во всем свете. Другие знали
любовь отца и нежность матери, — у тебя их
не было. Никто
не хотел тобою заняться, ты была оставлена себе. Что же может быть лучше для развития? Благодари судьбу, что тобою никто
не занимался, они тебе навеяли бы чужого, они согнули бы ребяческую душу, — теперь это поздно.
Грановский, сильно сочувствуя тогдашнему научному направлению,
не имел ни
любви, ни таланта к отвлеченному мышлению.
Я вступил в физико-математическое отделение, несмотря на то что никогда
не имел ни большой способности, ни большой
любви к математике.
Война 1812 года сильно развила чувство народного сознания и
любви к родине, но патриотизм 1812 года
не имел старообрядчески-славянского характера.
Я
не знаю, почему дают какой-то монополь воспоминаниям первой
любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая
любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она — страстная дружба. С своей стороны, дружба между юношами
имеет всю горячность
любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности.
Дальнейших последствий стычки эти
не имели. Во-первых,
не за что было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая
любовь дворовых. Нельзя же было вести ее на конюшню за то, что она учила рабов с благодарностью принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой был. Но то-то вот и есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
Я
не хочу сказать этим, что сердце мое сделалось очагом
любви к человечеству, но несомненно, что с этих пор обращение мое с домашней прислугой глубоко изменилось и что подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой язык, исчезла навсегда. Я даже могу с уверенностью утверждать, что момент этот
имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.
Западные критики меня ценили гораздо более, чем критики русские, которые никогда
не имели ко мне особенной
любви и внимания.
Любовь Андреевна. «Я выше
любви!» Вы
не выше
любви, а просто, как вот говорит наш Фирс, вы недотёпа. В ваши годы
не иметь любовницы!..
Тема свободы
любви у Чернышевского ничего общего
не имела с темой «оправдания плоти», которая у нас играла роль
не у нигилистов и революционеров, а в утонченных и эстетизирующих течениях начала XX в.
Христос был распят тем миром, который ждал своего мирского царя, ждал князя этого мира и
не имел той
любви к Отцу, которая помогла бы узнать Сына.
Горлицы
не только служили идеалом верной
любви, но
имели обязанность сочувствовать пламенным и особенно несчастным любовникам.
Муж и жена в обществе суть два гражданина, делающие договор, в законе утвержденный, которым обещеваются прежде всего на взаимное чувств услаждение (да
не дерзнет здесь никто оспорить первейшего закона сожития и основания брачного союза, начало
любви непорочнейшия и твердый камень основания супружнего согласия), обещеваются жить вместе, общее
иметь стяжание, возращать плоды своея горячности и, дабы жить мирно, друг друга
не уязвлять.
Я люблю женщин для того, что они соответственное
имеют сложение моей нежности; а более люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они
не знают еще притворства,
не налагают на себя личины притворныя
любви, а когда любят, то любят от всего сердца и искренно.
Наслаждался внутреннею тишиною, внешних врагов
не имея, доведя общество до высшего блаженства гражданского сожития, — неужели толико чужды будем ощущению человечества, чужды движениям жалости, чужды нежности благородных сердец,
любви чужды братния и оставим в глазах наших на всегдашнюю нам укоризну, на поношение дальнейшего потомства треть целую общников наших, сограждан нам равных, братий возлюбленных в естестве, в тяжких узах рабства и неволи?
Я вам уже говорил, многоуважаемый князь, что
имею к нему
не только слабость, а даже любовь-с.
— От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы
не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по
любви может быть несчастьем; но
не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душой! Умоляю вас,
не выходите замуж без
любви, по чувству долга, отреченья, что ли… Это то же безверие, тот же расчет, — и еще худший. Поверьте мне — я
имею право это говорить: я дорого заплатил за это право. И если ваш бог…
В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но тяжелые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам
не зная почему, оборотился и уловил глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлен на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом о нем думал. Он любил
не как мальчик,
не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза
не такого рода чувство возбуждала; но
любовь на всякий возраст
имеет свои страданья, — и он испытал их вполне.
В своеобразной нашей тюрьме я следил с
любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являющимися в свет, получая почти все повременные журналы. В письмах родных и Энгельгардта, умевшего найти меня и за Байкалом, я
не раз
имел о нем некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его стихи «19 октября 1827 года...
Если
любовь молоденьких девушек и страстных женщин бальзаковской поры
имеет для своего изображения своих специалистов, то нельзя
не пожалеть, что нет таких же специалистов для описания своеобычной, причудливой и в своем роде прелестной
любви наших разбитых женщин, доживших до тридцатой весны без сочувствия и радостей.
Высокого роста, почти атлетического сложения, с широким, как у Бетховена, лбом, опутанным небрежно-художественно черными с проседью волосами, с большим мясистым ртом страстного оратора, с ясными, выразительными, умными, насмешливыми глазами, он
имел такую наружность, которая среди тысяч бросается в глаза — наружность покорителя душ и победителя сердец, глубоко-честолюбивого, еще
не пресыщенного жизнью, еще пламенного в
любви и никогда
не отступающего перед красивым безрассудством…
Он скажет: „Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это, — ты
не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей
любви, то я никогда
не оставлю тебя“; и я скажу ему: „Папа, хотя я
не имею права называть тебя этим именем, но я теперь произношу его в последний раз, я всегда любил тебя и буду любить, никогда
не забуду, что ты мой благодетель, но
не могу больше оставаться в твоем доме.
Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного, так что и женщин-то играть он брался
не по
любви к театру, а скорей из какого-то нахальства, чтобы
иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений.
Герой мой
не имел никаких почти данных, чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между тем, пораженный известием о
любви ее к другому, он на другой день
не поднимался уже с постели.
«
Не заподозрите, бога ради, — писала она далее в своем письме, — чтобы
любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, — очень сожалею, что я
не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!»
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя,
имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой
любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего
не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека,
не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.