Неточные совпадения
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я
заплачу,
заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Добчинский. Он! и
денег не платит и
не едет. Кому же б быть, как
не ему? И подорожная прописана в Саратов.
Стародум(к Правдину). Чтоб оградить ее жизнь от недостатку в нужном, решился я удалиться на несколько лет в ту землю, где достают
деньги,
не променивая их на совесть, без подлой выслуги,
не грабя отечества; где требуют
денег от самой земли, которая поправосуднее людей, лицеприятия
не знает, а
платит одни труды верно и щедро.
К первому разряду относились долги, которые надо было сейчас же
заплатить или, во всяком случае, для уплаты которых надо было иметь готовые
деньги, чтобы при требовании
не могло быть минуты замедления.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты
не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как.
Деньги мы
платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Нет, ты постой. — Она удержала его за руку. — Поговорим, меня это беспокоит. Я, кажется, ничего лишнего
не плачу, а
деньги так и плывут. Что-нибудь мы
не так делаем.
Вронский тогда же хотел отдать
деньги (они были у него), но Веневский и Яшвин настаивали на том, что
заплатят они, а
не Вронский, который и
не играл.
— Ну, видите, матушка. А теперь примите в соображение только то, что заседателя вам подмасливать больше
не нужно, потому что теперь я
плачу за них; я, а
не вы; я принимаю на себя все повинности. Я совершу даже крепость на свои
деньги, понимаете ли вы это?
Помещики попроигрывались в карты, закутили и промотались как следует; все полезло в Петербург служить; имения брошены, управляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью уступит их каждый уже потому только, чтобы
не платить за них подушных
денег; может, в другой раз так случится, что с иного и я еще зашибу за это копейку.
Тогда представлялась и другая выгода: можно было вовсе улизнуть из этих мест и
не заплатить Костанжогле
денег, взятых у него взаймы.
— Как же, с позволения вашего, чтобы
не рассердить вас, вы за всякий год беретесь
платить за них подать? и
деньги будете выдавать мне или в казну?
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что как вам будет угодно, а в Совет к сроку
заплатить нельзя. Вы изволите говорить, — продолжал он с расстановкой, — что должны получиться
деньги с залогов, с мельницы и с сена… (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам
не ошибиться в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
Только побуждаемые сильною корыстию жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому что запорожцы никогда
не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана
денег, столько и
платили.
— Это
не ваше дело-с! — прокричал он, наконец, как-то неестественно громко, — а вот извольте-ка подать отзыв, который с вас требуют. Покажите ему, Александр Григорьевич. Жалобы на вас!
Денег не платите! Ишь какой вылетел сокол ясный!
—
Денег не платишь и с фатеры
не сходишь. Известно, что надо.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже
не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть,
денег не платит, векселей надавал, квартиру
не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Иван. Да как же играть с вами, когда вы
денег не платите!
— Хлопоты у меня большие с мужиками в нынешнем году, — продолжал Николай Петрович, обращаясь к сыну. —
Не платят оброка. [Оброк — более прогрессивная по сравнению с барщиной денежная форма эксплуатации крестьян. Крестьянин заранее «обрекался» дать помещику определенную сумму
денег, и тот отпускал его из имения на заработки.] Что ты будешь делать?
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более
не говоря друг другу, оба
заплакали. Бабушка отгадала, что я хотел все мои маленькие
деньги извести в этот день
не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я
не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное счастие, при котором ничего больше
не хочешь.
— Черт их знает, чего им нужно! — негодовала она. — Вот любят
деньги эти милые французы. Со мной духовное завещание, хлопотал консул —
не платят!
— Мне твоя мамаша
деньги платила не затем, чтобы правду тебе говорить, а чтоб ты с уличными девицами
не гулял,
не заразился бы.
И затем какие-то плотники, их выписали в Брест-Литовск, а оттуда — выгнали, подрядчик у них сбежал, ничего
не заплатив, и теперь они тоже волнуются, требуют
денег, хлеба, рубят там деревья, топят печи, разобрали какие-то службы, делают гроба, торгуют — смертность среди беженцев высокая!
— Какой же я зажиточный, если
не могу в срок за квартиру
заплатить?
Деньги у меня были, но со второю женой я все прожил; мы с ней в радости жили, а в радости ничего
не жалко.
— Ты —
не бойся! Я все равно
заплачу деньги и на водку прибавлю. Только скажи прямо: обманул?
— Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо, и другое, там счеты сводить, туда
плати, здесь
плати, а тут перевозка!
Денег выходит ужас сколько, и сам
не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…
— Что?
Плачет, а сама стоит на своем: «
Не должен, дескать, Илья Ильич, да и только, и
денег она никаких ему
не давала».
— Ну, ты никогда этак
не кончишь, — сказал Илья Ильич, — поди-ка к себе, а счеты подай мне завтра, да позаботься о бумаге и чернилах… Этакая куча
денег! Говорил, чтоб понемножку
платить, — нет, норовит все вдруг… народец!
Этот долг можно
заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, Боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот даст
денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет… А там они, с Ольгой!.. Боже! Вот оно, счастье!.. Как это все ему в голову
не пришло!
«Слезами и сердцем, а
не пером благодарю вас, милый, милый брат, — получил он ответ с той стороны, —
не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из
денег сейчас же
заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми
не лакомился давно, а это — его страсть…»
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько
не знал, никогда в имение
не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и
платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их
не поверял. Возьмет стыдливо привезенные
деньги,
не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.
— Дядя Иван Кузьмич с Востока вывез, триста червонных
заплатил: теперь этакой ни за какие
деньги не отыщешь! — хвасталась она.
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя были скупы и
не ставили собственно личность своего братца в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных
денег, в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть
не с
плачем, всегда к концу года
платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
Хотя она была
не скупа, но обращалась с
деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз
деньги, тотчас же забывала о них, и даже
не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом
не забыть, куда
деньги дела, и
не испугаться. Пуще всего она
не любила
платить вдруг много, большие куши.
Идти дальше, стараться объяснить его окончательно, значит, напиваться с ним пьяным, давать ему
денег взаймы и потом выслушивать незанимательные повести о том, как он в полку нагрубил командиру или побил жида,
не заплатил в трактире
денег, поднял знамя бунта против уездной или земской полиции, и как за то выключен из полка или послан в такой-то город под надзор.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул
деньги,
заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать:
не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
Вот перед вечером выхватила у меня Оля
деньги, побежала, приходит обратно: «Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!» — «Ах, Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного, благодетельного человека ты оскорбила!»
Заплакала я с досады на нее,
не вытерпела.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди,
не только
не знал меня вовсе, но даже в этом никогда
не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и
деньги не он
платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Я никому ничего
не должен, я
плачу обществу
деньги в виде фискальных поборов за то, чтоб меня
не обокрали,
не прибили и
не убили, а больше никто ничего с меня требовать
не смеет.
— Так, знаем, — отвечали они, — мы просим только раздавать сколько следует воды, а он дает мало, без всякого порядка; бочки у него текут, вода пропадает, а он, отсюда до Золотой горы (Калифорнии), никуда
не хочет заходить, между тем мы
заплатили деньги за переезд по семидесяти долларов с человека.
Но я
не хотел уступить ей в галантерейном обращении и стал вынимать из кармана
деньги, чтоб
заплатить и за эти.
Я погрозил мальчишке-негру
не заплатить ему всех условленных
денег.
«Нельзя бросить женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что я
заплачу деньги адвокату и избавлю ее от каторги, которой она и
не заслуживает, загладить вину
деньгами, как я тогда думал, что сделал что должно, дав ей
деньги».
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь,
не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей
денег,
не для нее,
не потому, что ей эти
деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею,
не заплатил бы за это. Он и дал ей эти
деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
— Потому, Lise, что если б он
не растоптал, а взял эти
деньги, то, придя домой, чрез час какой-нибудь и
заплакал бы о своем унижении, вот что вышло бы непременно.
Я пытался было объяснить ему, что
плачу деньги не столько за дрова, сколько за труд, но напрасно.
— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка
платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему
не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..» А он, бестия, меня уверяет, что нечем;
денег, дескать, нету… Да, как бы
не так!..
—
Деньги я тебе
заплачу, я тебе
заплачу сполна, до последней копейки, — кричал Чертопханов, — а только я задушу тебя, как последнего цыпленка, если ты сейчас
не скажешь мне…
— Вот тебе раз! — протянул с недовольством мой благодетель. — Я вас пожалел, а вы
не хотите
денег платить?!
Ледрю-Роллен сначала, потом полковник Фрапполи как представитель мацциниевской партии
заплатили большие
деньги, но
не спасли «Реформу». Все резкие органы социализма и республики были убиты этим средством. В том числе, и в самом начале, Прудонов «Le Representant du Peuple», потом его же «Le Peuple». Прежде чем оканчивался один процесс, начинался другой.
А. И. Герцена.)] и вам-то нагло отвечают: «
Деньги ваши, но барин
платить не велел».