Неточные совпадения
А пенциону полного
Не вышло, забракованы
Все раны старика;
Взглянул помощник лекаря,
Сказал: «Второразрядные!
По ним и пенцион».
«
Не надо бы и крылышек,
Кабы нам только хлебушка
По полупуду в день, —
И так бы мы Русь-матушку
Ногами перемеряли!» —
Сказал угрюмый Пров.
«
Не сами…
по родителям
Мы так-то…» — братья Губины
Сказали наконец.
И прочие поддакнули:
«
Не сами,
по родителям!»
А поп
сказал: — Аминь!
Простите, православные!
Не в осужденье ближнего,
А
по желанью вашему
Я правду вам
сказал.
Таков почет священнику
В крестьянстве. А помещики…
—
Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да в землю сам ушел
по грудь
С натуги!
По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не знаю,
не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А про себя
скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
— Ай барин!
не прогневался,
Разумная головушка!
(
Сказал ему Яким.)
Разумной-то головушке
Как
не понять крестьянина?
А свиньи ходят
по́ земи —
Не видят неба век!..
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему
сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего — то я с ним
не делала; чего только он у меня
не вытерпел! Ничем
не проймешь. Ежели столбняк и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь
не выпущу. Как
скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится.
Не век тебе, моему другу,
не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь
не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Тем
не менее вопрос «охранительных людей» все-таки
не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась
по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но
сказать ничего
не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
— Есть у меня, —
сказал он, — друг-приятель,
по прозванью вор-новото́р, уж если экая выжига князя
не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!
Нельзя
сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот
не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход
по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
— Ну, старички, —
сказал он обывателям, — давайте жить мирно.
Не трогайте вы меня, а я вас
не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с!
По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать
не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
— Глупые вы, глупые! —
сказал он, —
не головотяпами следует вам
по делам вашим называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами.
— Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, —
сказал Песцов, — это ложный круг. Женщина лишена прав
по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо
не забывать того, что порабощение женщин так велико и старо, что мы часто
не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, — говорил он.
— Уж прикажите за братом послать, —
сказала она, — всё он изготовит обед; а то,
по вчерашнему, до шести часов дети
не евши.
— Да; но это всё от него зависит. Теперь я должна ехать к нему, —
сказала она сухо. Ее предчувствие, что всё останется по-старому, —
не обмануло ее.
— Право? —
сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы переменить разговор,
сказал: — Так прислать вам двух коров? Если вы хотите считаться, то извольте заплатить мне
по пяти рублей в месяц, если вам
не совестно.
—
Не могу
сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза,
сказал Алексей Александрович. — И Ситников
не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович,
по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Она благодарна была отцу за то, что он ничего
не сказал ей о встрече с Вронским; но она видела
по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак
не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и
не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
— Алексей сделал нам ложный прыжок, —
сказала она по-французски, — он пишет, что
не может быть, — прибавила она таким естественным, простым тоном, как будто ей никогда и
не могло приходить в голову, чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь другое значение как игрока в крокет.
— Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею, идите умывайтесь и убирайтесь, —
сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер, дайте кофе, — обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер,
по его фамилии Петрицкий,
не скрывая своих отношений с ним. — Я прибавлю.
— Поди, поди к Mariette, —
сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и стала ходить
по соломенному ковру террасы. «Неужели они
не простят меня,
не поймут, как это всё
не могло быть иначе?»
сказала она себе.
― Решительно исправляетесь, батюшка, приятно видеть, ―
сказал Катавасов, встречая Левина в маленькой гостиной. ― Я слышу звонок и думаю:
не может быть, чтобы во-время… Ну что, каковы Черногорцы?
По породе воины.
— Я
не высказываю своего мнения о том и другом образовании, — с улыбкой снисхождения, как к ребенку,
сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я только говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик
по образованию, но в споре этом я лично
не могу найти своего места. Я
не вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
— Непременно ты возьми эту комнатку, —
сказала она Вронскому по-русски и говоря ему ты, так как она уже поняла, что Голенищев в их уединении сделается близким человеком и что пред ним скрываться
не нужно.
Левину ясно было, что Свияжский знает такой ответ на жалобы помещика, который сразу уничтожит весь смысл его речи, но что
по своему положению он
не может
сказать этого ответа и слушает
не без удовольствия комическую речь помещика.
— О, в этом мы уверены, что ты можешь
не спать и другим
не давать, —
сказала Долли мужу с тою чуть заметною иронией, с которою она теперь почти всегда относилась к своему мужу. — А по-моему, уж теперь пора…. Я пойду, я
не ужинаю.
— Теперь, Бог даст, скоро всё устроится. Ну то-то, вперед
не суди, —
сказал Степан Аркадьич, отворяя дверцы кареты. — Прощай, нам
не по дороге.
— Что за охота про это говорить, — с досадой
сказала Кити, — я об этом
не думаю и
не хочу думать… И
не хочу думать, — повторила она, прислушиваясь к знакомым шагам мужа
по лестнице террасы.
— Чувство мое
не может измениться, вы знаете, но я прошу
не ездить, умоляю вас, —
сказал он опять по-французски с нежною мольбой в голосе, но с холодностью во взгляде.
— Что ж, там нужны люди, —
сказал он, смеясь глазами. И они заговорили о последней военной новости, и оба друг перед другом скрыли свое недоумение о том, с кем назавтра ожидается сражение, когда Турки,
по последнему известию, разбиты на всех пунктах. И так, оба
не высказав своего мнения, они разошлись.
— Кити! я мучаюсь. Я
не могу один мучаться, —
сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел
по ее любящему правдивому лицу, что ничего
не может выйти из того, что он намерен был
сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал
сказать, что еще время
не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, —
сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше
скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно
по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому
сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор
не были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и
по трепливая сверху другою.
— Да, но зато, как часто счастье браков
по рассудку разлетается как пыль именно оттого, что появляется та самая страсть, которую
не признавали, —
сказал Вронский.
Теперь или никогда надо было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде, в румянце, в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это и жалел ее. Он чувствовал даже то, что ничего
не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро в уме своем повторял себе все доводы в пользу своего решения. Он повторял себе и слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих слов,
по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил...
— Как я рада, что вы приехали, —
сказала Бетси. — Я устала и только что хотела выпить чашку чаю, пока они приедут. А вы бы пошли, — обратилась она к Тушкевичу, — с Машей попробовали бы крокет-гроунд там, где подстригли. Мы с вами успеем
по душе поговорить за чаем, we’ll have а cosy chat, [приятно поболтаем,]
не правда ли? — обратилась она к Анне с улыбкой, пожимая ее руку, державшую зонтик.
«Ведь всё это было и прежде; но отчего я
не замечала этого прежде?» —
сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги
по христианству и добродетели».
— Кити, что ж это такое? —
сказала графиня Нордстон,
по ковру неслышно подойдя к ней. — Я
не понимаю этого.
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего
не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им
сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули
по копейке и дали. А на что — они сами
не знают.
Отчего я хотела и
не сказала ему?» И в ответ на этот вопрос горячая краска стыда разлилась
по ее лицу.
— Нешто вышел в сени, а то всё тут ходил. Этот самый, —
сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который,
не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх
по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
Вронский хотел
сказать, что после неизбежной,
по его мнению, дуэли это
не могло продолжаться, но
сказал другое.
—
Не все, —
сказала Долли. — Ты это судишь
по своему мужу. Он до сих пор мучается воспоминанием о Вронском. Да? Правда ведь?
— A propos de Варенька, [Кстати о Вареньке,] —
сказала Кити по-французски, как они и всё время говорили, чтоб Агафья Михайловна
не понимала их. — Вы знаете, maman, что я нынче почему-то жду решения. Вы понимаете какое. Как бы хорошо было!
— И мне то же говорит муж, но я
не верю, —
сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши
не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович,
по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это…
Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа,
не видя его ума; а как только я
сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало,
не правда ли?
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что
не раз думала, — иначе бы это
не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, —
сказала она вставая, и
по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Пойдемте, если вам угодно, —
сказал он по-французски; но Анна прислушивалась к тому, что говорил генерал, и
не заметила мужа.
— Мама! Я… я…
не… —
сказал он, стараясь понять
по ее выражению, что ожидает его за персик.
— Ты ведь
не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, —
по твоему, это преступление; а я
не признаю жизни без любви, —
сказал он, поняв
по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Я только хочу
сказать, что могут встретиться дела необходимые. Вот теперь мне надо будет ехать в Москву,
по делу дома… Ах, Анна, почему ты так раздражительна? Разве ты
не знаешь, что я
не могу без тебя жить?