Неточные совпадения
«Для Бетси
еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей
так показалось ужасно и
страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты
не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама
не зная, что скажет.
А между тем появленье смерти
так же было
страшно в малом, как
страшно оно и в великом человеке: тот, кто
еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был
так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже
не мигал вовсе, но бровь одна все
еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти
страшно, до того
страшно, что, кажется, смотри она
так,
не говори ни слова
еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
— Нет, уверяю вас, — это
так, честное слово! — несколько более оживленно и все
еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я очень много видел
таких; один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он
так злился на всех, когда надевал сапоги, — вы
не смейтесь! Это очень… даже
страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала Марфенька, — как ей
не страшно одной: я бы умерла! А она
еще не любит, когда к ней сюда придешь. Бесстрашная
такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой. Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его пристального, разглядывающего,
страшно внимательного и в высшей степени трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он вел меня, точно
так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей, но
еще не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
„
Еще там
не успели, — думает он, —
еще можно что-нибудь подыскать, о,
еще будет время сочинить план защиты, сообразить отпор, а теперь, теперь — теперь она
так прелестна!“ Смутно и
страшно в душе его, но он успевает, однако же, отложить от своих денег половину и где-то их спрятать — иначе я
не могу объяснить себе, куда могла исчезнуть целая половина этих трех тысяч, только что взятых им у отца из-под подушки.
Прежние знакомые его нашли его
страшно состарившимся, хотя был он вовсе
еще не такой старик.
И вот тут, совсем как бы нечаянно, следствие вдруг задало ему самый простодушный вопрос: «Да
не Смердяков ли убил?»
Так и случилось, чего мы ожидали: он
страшно рассердился за то, что предупредили его и поймали врасплох, когда он
еще не успел приготовить, выбрать и ухватить тот момент, когда вывести Смердякова будет всего вероятнее.
— Люди переменяются, Вера Павловна. Да ведь я и
страшно работаю, могу похвалиться. Я почти ни у кого
не бываю: некогда, лень.
Так устаешь с 9 часов до 5 в гошпитале и в Академии, что потом чувствуешь невозможность никакого другого перехода, кроме как из мундира прямо в халат. Дружба хороша, но
не сердитесь, сигара на диване, в халате —
еще лучше.
Надобно же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и
так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда
не называл его иначе, как le soldat de Vilainton. Я тогда
еще не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и
не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Но его
не видят. Тишина кажется
еще безжизненнее и мертвее от ровного, неуловимого жужжания и вскрикиваний. Становится жутко, томительно, почти
страшно. Хочется как будто проснуться, громко вскрикнуть, застучать, опрокинуть что-нибудь, вообще сделать что-нибудь
такое, что промчалось бы по коридорам, ринулось в классные двери, наполнило бы все это здание грохотом, шумом, тревогой…
Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня
еще девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые-белые, как у барышни. Нежная стала,
такая деликатная, благородная, всего боюсь…
Страшно так. И если вы, Яша, обманете меня, то я
не знаю, что будет с моими нервами.
Господин этот некоторое время смотрел на меня с изумлением, а жена с испугом, как будто в том была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь мог войти; но вдруг он набросился на меня чуть
не с бешенством; я
не успел
еще пробормотать двух слов, а он, особенно видя, что я одет порядочно, почел, должно быть, себя
страшно обиженным тем, что я осмелился
так бесцеремонно заглянуть в его угол и увидать всю безобразную обстановку, которой он сам
так стыдился.
Старик редко даже улыбался, а как он хохочет — Яша слышал в первый раз. Ему вдруг сделалось
так страшно,
так страшно, как
еще никогда
не было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
Когда утром Нюрочка проснулась, Анфисы Егоровны уже
не было — она уехала в Самосадку
так же незаметно, как приехала, точно тень, оставив после себя
не испытанное
еще Нюрочкой тепло. Нюрочка вдруг полюбила эту Анфису Егоровну, и ей
страшно захотелось броситься ей на шею, обнимать ее и целовать.
— Вот вы все
такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете, а я расхлебывай ваше-то горе. Да
еще вы же и топорщитесь: «
Не хочу с Кириллом». Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась, а Макарки поганого
не было
страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
И, значит, бедная Люба при первой же несправедливости, при первой неудаче легче и охотнее пойдет туда же, откуда я ее извлек, если
еще не хуже, потому что это для нее и
не так страшно и привычно, а может быть, даже от господского обращения и в охотку покажется.
— И
не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы остались одни, — и
не стыдно,
не стыдно тебе! Нет, ты
не добрая, ты и вправду злая! — и как был без шляпы,
так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто
еще видел перед собой лицо Нелли,
страшно побледневшее от моих упреков.
Калинович повторил рассказ
еще подробнее и чрезвычайно впечатлительно,
так что дамам сделалось
не на шутку
страшно.
— Пожалуй, что и с горя. К чему
еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной раз поневоле Курбский на ум приходит; подумаю про него, и самому
страшно станет:
так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы к ляхам, кабы
не были они враги наши.
Злоба кипела в сердце Малюты, но он
еще надеялся убедить Максима и скривил рот свой в ласковую улыбку.
Не личила
такая улыбка Малюте, и, глядя на нее, Максиму сделалось
страшно.
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует?
Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было
страшно! Да
еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного.
Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
— Нет,
не обиделась, а
так… надо же когда-нибудь… Да и скучно у вас… инда
страшно! В доме-то словно все вымерло! Людишки — вольница, всё по кухням да по людским прячутся, сиди в целом доме одна;
еще зарежут, того гляди! Ночью спать ляжешь — изо всех углов шепоты ползут!
Но это
еще было впереди, а покамест теперь кругом меня все было враждебно и —
страшно… хоть
не всё, но, разумеется,
так мне казалось.
Всё, что произошло до этой минуты, было
не так страшно, как ожидал Матвей, но он чувствовал, что это
ещё более увеличивает тяжесть которой-то из будущих минут.
Таким я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня свое серьезное значение. С тех пор при каких бы то ни было упованиях на что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и он меня сек, да-с, он много и
страшно сек меня и… я опасаюсь, как бы
еще раз
не высек… Нечего, господа, улыбаться, — я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.
Ушел бы сейчас, да боюсь; по деревне собак пропасть. Экой народ проклятый! Самим есть нечего, а собак развели. Да и лесом-то одному
страшно. Придется в беседке переночевать; надо же туда идти, там библиотека и наливка осталась. А как сунешься? Он
не спит
еще,
такой монолог прочитает! Пожалуй, вылетишь в окно,
не хуже Фидлера. Пойду, поброжу по саду, хоть георгины все переломаю, все-таки легче. (Уходит.)
Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее
страшно болела голова и на душе было очень скверно. Несмотря на гнев свой против князя, она начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему письмо и звать его, чтобы он пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме того, куда адресовать письмо? В дом к князю Елена
не решалась,
так как письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, — но придет ли
еще туда князь?
Индюк все время молчал. Сначала его ошеломила дерзость Ежа, и он
не нашелся, что ему ответить. Потом Индюк рассердился,
так рассердился, что даже самому сделалось немного
страшно. Ему хотелось броситься на грубияна и растерзать его на мелкие части, чтобы все это видели и
еще раз убедились, какая серьезная и строгая птица Индюк. Он даже сделал несколько шагов к Ежу,
страшно надулся и только хотел броситься, как все начали кричать и бранить Ежа. Индюк остановился и терпеливо начал ждать, чем все кончится.
Всем сделалось даже
страшно после
такого оскорбления, какое нанес Еж Индюку. Конечно, Индюк сказал глупость, это верно, но из этого
еще не следует, что Еж имеет право его оскорблять. Наконец, это просто невежливо: прийти в чужой дом и оскорбить хозяина. Как хотите, а Индюк все-таки важная, представительная птица и уж
не чета какому-нибудь несчастному Ежу.
Шагнул даже вперед — и вдруг ему стало
страшно. И даже
не мыслями
страшно, а почти физически, словно от опасности. Вдруг услыхал мертвую тишину дома, ощутил холодной спиной темноту притаившихся углов; и мелькнула нелепая и от нелепости своей
еще более страшная догадка: «Сейчас она выстрелит!» Но она стояла спокойно, и проехал извозчик, и стало совестно за свой нелепый страх. Все-таки вздрогнул, когда Елена Петровна сказала...
Но ужас значительного лица превзошел все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него
страшно могилою, произнес
такие речи: «А!
так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно!
не похлопотал об моей, да
еще и распек, — отдавай же теперь свою!» Бедное значительное лицо чуть
не умер.
Чтобы медведь когда-либо ушел от всех этих опасностей,
такого случая
еще никогда
не было, да
страшно было и подумать, если бы это могло случиться: тогда всех в том виноватых ждали бы смертоносные наказания.
Для нас,
не посвященных в простое таинство души заклинателя — в его власть над словом, превращающую слово в дело, — это может быть смешно только потому, что мы забыли народную душу, а может быть, истинную душу вообще; для непосвященного с простою душой, более гармоничной, менее охлажденной рассудком, чем наша, —
такое таинство
страшно; перед ним —
не мертвый текст, с гордостью записанный со слов деревенского грамотея, а живые, лесные слова;
не догматический предрассудок, но суеверная сказка, а творческий обряд, страшная быль, которая вот сейчас вырастет перед ним, заколдует его, даст или отнимет благополучие или,
еще страшнее, опутает его неизвестными чарами, если того пожелает всемогущий кудесник.
Не успела
еще стихнуть, как послышалась другая, из-за реки.
Так и звенели,
так и заливались женские голоса, сначала далеко, а там уже и в лесу. Видно, где-нибудь дожинали девчата с молодицами, а может, и отаву на дальнем покосе сгребали, а теперь шли себе позднею дорогой и пели, чтобы
не страшно было лесом идти.
Страшно сказать — бездушия, бесстрастности, что признать в вас мне все-таки
не хочется, и я все-таки
еще желаю оставить вам настолько нравственных качеств, что наперед вам предсказываю много горя и страданий, если вы только сделаете этот неосторожный шаг».
Дашутка сидела на полу около печки с нитками в руках, всхлипывала и всё кланялась, произнося с каждым поклоном: «гам! гам!» Но ничто
не было
так страшно для Якова, как вареный картофель в крови, на который он боялся наступить, и было
еще нечто страшное, что угнетало его, как тяжкий сон, и казалось самым опасным и чего он никак
не мог понять в первую минуту.
Лебедкина. Ах, как
страшно! Вы
так не шутите! Ну что, если б я была женщина нервная, ведь вы бы меня ужасно перепугали. Хорошо
еще, что у меня есть характер и никогда я
не теряю присутствия духа. Вот и теперь я поступлю очень ловко и осторожно. (Идет к печке.)
У другого ежедневно являются припадки холеры; он вечно в какой-то тревоге, вечно рассказывает историю о том, что желудок его
не варит вот уже скоро пять лет; а между тем,
не видали вы
еще человека, который
так страшно пугал бы вас своим обжорством: за завтраком съедает он две котлетки, фунт сливочного масла и полную тарелку жареных грибов!
«Ох, светы мои, все бы это ничего —
не таких, мне случалось, кручивал, но нехорошо, что вы графские. Хоть я и поп, а мне его лютости
страшно. Ну, да уж пускай, что бог даст, то и будет, — прибавьте
еще лобанчик хоть обрезанный и прячьтесь».
Вначале
такая обращенная на меня ненависть
страшно мучила меня. Я краснел и страдал, когда, случайно встретив на улице кого-либо из близких моего умершего пациента, замечал, как он поспешно отворачивается, чтоб
не видеть меня. Потом постепенно я привык. А следствием этой привычки явилось
еще нечто совершенно неожиданное и для меня самого.
Вот на колокольне Василия Великого вспыхнул пожаром красный бенгальский огонь и багровым заревом лег на черную реку; И во всех концах горизонта начали зажигаться красные и голубые огни, и
еще темнее стала великая ночь. А звуки все лились. Они падали с неба и поднимались со дна реки, бились, как испуганные голуби, о высокую черную насыпь и летели ввысь свободные, легкие, торжествующие. И Алексею Степановичу чудилось, что душа его
такой же звук, и было
страшно, что
не выдержит тело ее свободного полета.
Нет жизни кругом, нет жизни внутри. Все окрашено в жутко тусклый, мертвенный цвет. И
страшно не только то, что это
так.
Еще страшнее, что человек даже представить себе
не в силах — как же может быть иначе? Чем способен человек жить на земле? Какая мыслима жизнь? Какое возможно счастье?
Прошло
еще трое суток. На людей было
страшно смотреть. Они сильно исхудали и походили на тяжелых тифознобольных. Лица стали землистого цвета, сквозь кожу явственно выступали очертания черепа. Мошка тучами вилась над
не встававшими с земли людьми. Я и Дзюль старались поддерживать огонь, раскладывая дымокуры с наветренной стороны. Наконец свалился с ног Чжан-Бао. Я тоже чувствовал упадок сил; ноги
так дрожали в коленях, что я
не мог перешагнуть через валежину и должен был обходить стороною.
— Неужто же ты, Лара, будешь смотреть спокойно, как меня, твоего брата, повезут в острог? Пожалей же меня наконец, — приставал он, —
не губи меня вдосталь: ведь я и
так всю мою жизнь провел бог знает как, то в тюрьме, то в ссылке за политику, а потом очутился в
таких жестоких комбинациях, что от женского вопроса у меня весь мозг высох и уже сердце перестает биться.
Еще одна какая-нибудь напасть, и я лишусь рассудка и, может быть, стану
такое что-нибудь делать, что тебе будет совестно и
страшно.
Еще недавно я оттолкнул твои объятия, сказал: рано. Но сейчас говорю: обнимемся крепче, брат, теснее прижмемся друг к другу —
так больно и
страшно быть одному в этой жизни, когда все выходы из нее закрыты. И я
еще не знаю, где больше гордости и свободы: уйти ли самому, когда захочешь, или покорно,
не сопротивляясь, принять тяжелую руку палача? Сложить руки на груди, одну ногу слегка выставить вперед и, гордо закинув голову, спокойно ждать...
Мне угрожает опасность. Это чувствую я, и это знают мои мускулы, оттого они в
такой тревоге, теперь я понял это. Ты думаешь, что я просто струсил, человече? Клянусь вечным спасением — нет!
Не знаю, куда девался мой страх,
еще недавно я всего боялся: и темноты, и смерти, и самой маленькой боли, а сейчас мне ничего
не страшно. Только странно немного…
так говорят: мне странно?
Юля. После того как Егор Петрович руки на себя наложил, они
не могут жить в своем доме… Боятся. Днем все-таки
еще ничего, а как вечер, сойдутся все в одной комнате и сидят до самого рассвета.
Страшно всем. Боятся, как бы в потемках Егор Петрович
не представился…
В полуверсте от станции он сел на камень у дороги и стал глядеть на солнце, которое больше чем наполовину спряталось за насыпь. На станции уж кое-где зажглись огни, замелькал один мутный зеленый огонек, но поезда
еще не было видно. Володе приятно было сидеть,
не двигаться и прислушиваться к тому, как мало-помалу наступал вечер. Сумрак беседки, шаги, запах купальни, смех и талия — всё это с поразительною ясностью предстало в его воображении и всё это уж
не было
так страшно и значительно, как раньше…