Неточные совпадения
Для других, она знала, он
не представлялся жалким; напротив, когда Кити
в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на любимого человека, стараясь
видеть его как будто чужого, чтоб определить себе то впечатление, которое он производит на других, она
видела, со
страхом даже для своей ревности, что он
не только
не жалок, но очень привлекателен своею порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью с женщинами, своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом.
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и
страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты
видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину:
в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все,
в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм»
не прибыл с грузом
в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
И если бы
в ту минуту он
в состоянии был правильнее
видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и
не от
страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
Скорее
в обморок, теперь оно
в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован кому!
Не знаю, как
в себе я бешенство умерил!
Глядел, и
видел, и
не верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский
страх и стыд, —
За двери прячется, боится быть
в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!
— Вот и вы, интеллигенты, отщепенцы, тоже от
страха в политику бросаетесь. Будто народ спасать хотите, а — что народ? Народ вам — очень дальний родственник, он вас, маленьких, и
не видит. И как вы его ни спасайте, а на атеизме обязательно срежетесь. Народничество должно быть религиозным. Земля — землей, землю он и сам отвоюет, но, кроме того, он хочет чуда на земле, взыскует пресветлого града Сиона…
«Бред какой», — подумал Самгин,
видя лицо Захария, как маленькое, бесформенное и мутное пятно
в темноте, и представляя, что лицо это должно быть искажено
страхом. Именно —
страхом, — Самгин чувствовал, что иначе
не может быть. А
в темноте шевелились, падали бредовые слова...
— Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И — солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые
в голубом. И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва
вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И —
страх: а вдруг
не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб
не возвратились, понимаете?
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было
видеть Лютова
в судорогах
страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым
не было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
Наконец, отдыхая от животного
страха, весь
в поту, он стоял
в группе таких же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы
не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
— Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно.
В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она
не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин
видел, что это она понимает и ей нравится быть
в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за радостью жены и ее гостей —
страх.
Илья Ильич и
увидит после, что просто устроен мир, что
не встают мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают
в балаган, и разбойников —
в тюрьму; но если пропадает самая вера
в призраки, то остается какой-то осадок
страха и безотчетной тоски.
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит
в розовом, бантики да ленточки… Как
не пожурить!
Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня
страхи!
И сделала повелительный жест рукой, чтоб он шел. Он вышел
в страхе, бледный, сдал все на руки Якову, Василисе и Савелью и сам из-за угла старался
видеть, что делается с бабушкой. Он
не спускал глаз с ее окон и дверей.
Впрочем,
в их уважении к старшим я
не заметил
страха или подобострастия: это делается у них как-то проще, искреннее, с теплотой, почти, можно сказать, с любовью, и оттого это
не неприятно
видеть.
Слушаю я вас, и мне мерещится… я,
видите,
вижу иногда во сне один сон… один такой сон, и он мне часто снится, повторяется, что кто-то за мной гонится, кто-то такой, которого я ужасно боюсь, гонится
в темноте, ночью, ищет меня, а я прячусь куда-нибудь от него за дверь или за шкап, прячусь унизительно, а главное, что ему отлично известно, куда я от него спрятался, но что он будто бы нарочно притворяется, что
не знает, где я сижу, чтобы дольше промучить меня, чтобы
страхом моим насладиться…
— А ведь, может, еще и
не простила, — как-то грозно проговорила она, опустив глаза
в землю, как будто одна сама с собой говорила. — Может, еще только собирается сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я,
видишь, Алеша, слезы мои пятилетние
страх полюбила… Я, может, только обиду мою и полюбила, а
не его вовсе!
— У рыбы кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба тварь немая. Она
не боится,
не веселится; рыба тварь бессловесная. Рыба
не чувствует,
в ней и кровь
не живая… Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь! Кровь солнышка Божия
не видит, кровь от свету прячется… великий грех показать свету кровь, великий грех и
страх… Ох, великий!
Реформация и революция были сами до того испуганы пустотою мира,
в который они входили, что они искали спасения
в двух монашествах:
в холодном, скучном ханжестве пуританизма и
в сухом, натянутом цивизме республиканского формализма. Квакерская и якобинская нетерпимость были основаны на
страхе, что их почва
не тверда; они
видели, что им надобны были сильные средства, чтобы уверить одних, что это церковь, других — что это свобода.
Все обступили колыбель и окаменели от
страха,
увидевши, что
в ней лежало неживое дитя. Ни звука
не вымолвил ни один из них,
не зная, что думать о неслыханном злодействе.
Вообще, очень религиозный, отец совсем
не был суеверен. Бог все
видит, все знает, все устроил. На земле действуют его ясные и твердые законы. Глупо
не верить
в бога и глупо верить
в сны,
в нечистую силу, во всякие
страхи.
Отца Симон принял довольно сухо. Прежнего
страха точно и
не бывало. Михей Зотыч только жевал губами и
не спрашивал, где невестка. Наталья Осиповна
видела в окно, как подъехал старик, и нарочно
не выходила.
Не велико кушанье, — подождет. Михей Зотыч сейчас же сообразил, что Симон находится
в полном рабстве у старой жены, и захотел ее проучить.
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов бог вызывал у меня
страх и неприязнь: он
не любил никого, следил за всем строгим оком, он прежде всего искал и
видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он
не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
Зайца
увидишь по большей части издали, можешь подойти к нему близко, потому что лежит он
в мокрое время крепко, по инстинкту зная, что на голой и черной земле ему, побелевшему бедняку, негде спрятаться от глаз врагов своих, что даже сороки и вороны нападут на него со всех сторон с таким криком и остервенением, что он
в страхе не будет знать, куда деваться…
Кажется, чего бы лучше: воспитана девушка «
в страхе да
в добродетели», по словам Русакова, дурных книг
не читала, людей почти вовсе
не видела, выход имела только
в церковь божию, вольнодумных мыслей о непочтении к старшим и о правах сердца
не могла ниоткуда набраться, от претензий на личную самостоятельность была далека, как от мысли — поступить
в военную службу…
Тупая ненависть охватывала Макара, когда он
видел жену, и
не раз у него мелькала
в голове мысль покончить с ней разом, хотя от этого его удерживал
страх наказания.
— Святыми бывают после смерти, когда чудеса явятся, а живых подвижников видывала… Удостоилась
видеть схимника Паисия, который спасался на горе Нудихе. Я тогда
в скитах жила… Ну,
в лесу его и встретила: прошел от меня этак будет как через улицу. Борода уж
не седая, а совсем желтая, глаза опущены, — идет и молитву творит. Потом уж он
в затвор сел и
не показывался никому до самой смерти… Как я его
увидела, так со
страху чуть
не умерла.
Я очень это
видел, но
не завидовал милой сестрице, во-первых, потому, что очень любил ее, и, во-вторых, потому, что у меня
не было расположенья к дедушке и я чувствовал всегда невольный
страх в его присутствии.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но
не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и
страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые
не были так ласковы к нам, как мне хотелось,
не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним
не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое
не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный,
в тоске и
страхе.
От него я узнал, что все гости и родные на другой же день моей болезни разъехались; одна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна,
видя в мучительной тревоге и
страхе моих родителей, осталась
в Багрове, чтоб при случае
в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома, были
не очень здоровы.
Когда все было готово и все пошли прощаться с покойником, то
в зале поднялся вой, громко раздававшийся по всему дому; я чувствовал сильное волнение, но уже
не от
страха, а от темного понимания важности события, жалости к бедному дедушке и грусти, что я никогда его
не увижу.
— Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из
страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, —
в этом,
видит бог и моя совесть, я никогда
не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно
в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут
видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, — так
не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами,
видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.
Самолюбивая до крайности, она готова была возненавидеть свою фаворитку, если бы это было
в ее воле: Раиса Павловна,
не обманывая себя, со
страхом видела, как она
в Луше жаждет долюбить то, что потеряла когда-то
в ее отце, как переживает с ней свою вторую весну.
Затем, как во сне,
увидел он, еще
не понимая этого, что
в глазах Шульговича попеременно отразились удивление,
страх, тревога, жалость… Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно и так стихийно душу Ромашова, вдруг упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашов, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу простым и обыденным
в его глазах. Шульгович суетливо показывал ему на стул и говорил с неожиданной грубоватой лаской...
— Домой, — отвечал Калинович. — Я нынче начинаю верить
в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, — продолжал он, беря себя за голову, — но только меня как будто бы
в клещи ущемил какой-то непонятный
страх, так что я ясно чувствую… почти
вижу, что
в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к хорошему —
не знаю, но только страшный перелом… страшный.
— Как это странно, Анночка: боялся —
не боялся. Понятное дело — боялся. Ты
не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что
не боялся и что свист пуль для него самая сладкая музыка. Это или псих, или хвастун. Все одинаково боятся. Только один весь от
страха раскисает, а другой себя держит
в руках. И
видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а уменье держать себя от практики все возрастает: отсюда и герои и храбрецы. Так-то. Но испугался я один раз чуть
не до смерти.
Ченцов между тем, желая успокоить трепетавшую от
страха Аксюту, налгал ей, что это заглядывала
не жена его,
не Катерина Петровна, а одна гостившая у них дама, с которой он, катаясь
в кабриолете, зашел
в Федюхино и которую теперь упросит
не говорить никому о том, что она
видела.
На лице Сусанны Николаевны на мгновение промелькнула радость; потом выражение этого чувства мгновенно же перешло
в страх; сколь ни внимательно смотрели на нее
в эти минуты Егор Егорыч и Сверстов, но решительно
не поняли и
не догадались, какая борьба началась
в душе Сусанны Николаевны: мысль ехать
в Петербург и
увидеть там Углакова наполнила ее душу восторгом, а вместе с тем явилось и обычное: но.
Кроме того, ему небезызвестно было, что церковная земля еще
не была надлежащим образом отмежевана и что Иудушка
не раз, проезжая мимо поповского луга, говаривал: «Ах, хорош лужок!» Поэтому
в светское обращение батюшки примешивалась и немалая доля «
страха иудейска», который выражался
в том, что батюшка при свиданиях с Порфирием Владимирычем старался приводить себя
в светлое и радостное настроение, хотя бы и
не имел повода таковое ощущать, и когда последний
в разговоре позволял себе развивать некоторые ереси относительно путей провидения, предбудущей жизни и прочего, то,
не одобряя их прямо,
видел, однако,
в них
не кощунство или богохульство, но лишь свойственное дворянскому званию дерзновение ума.
И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и никто
не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку кричали и улюлюкали, чтобы
видеть ее отчаянный
страх, так теперь нарочно ласкали ее, чтобы вызвать
в ней прилив любви, бесконечно смешной
в своих неуклюжих и нелепых проявлениях.
Не проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей
не кричал...
Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне если доводится
видеть в такой день храм
не пустым, то я даже недоумеваю, чем это объяснить? Перебираю все догадки и
вижу, что нельзя этого ничем иным объяснить, как
страхом угрозы моей, и отсель заключаю, что все эти молитвенники слуги лукавые и ленивые и молитва их
не молитва, а наипаче есть торговля, торговля во храме,
видя которую господь наш И. X.
не только возмутился божественным духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.
И ни
в чем еще
не был виноват Алексей Степаныч: внушениям семьи он совершенно
не верил, да и самый сильный авторитет
в его глазах был, конечно, отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее
в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно,
не сильно, а на потерю красоты смотрел как на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он
не мог быть весел,
видя, что она страдает; но
не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и
страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он был, как и большая часть мужчин,
не способен; утешать и развлекать Софью Николавну
в дурном состоянии духа было дело поистине мудреное: как раз
не угодишь и попадешь впросак,
не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он
не имел.
— Сделаю так, что вам страшно станет. Сидите вы, например, у себя
в комнате вечером, и вдруг на вас найдет ни с того ни с сего такой
страх, что вы задрожите и оглянуться назад
не посмеете. Только для этого мне нужно знать, где вы живете, и раньше
видеть вашу комнату.
Привязав лошадь к плетню, я вошел
в хату. Сначала мне показалось, что Олеси нет дома, и у меня даже
в груди и во рту похолодело от
страха, но спустя минуту я ее
увидел, лежащую на постели, лицом к стене, с головой, спрятанной
в подушки. Она даже
не обернулась на шум отворяемой двери.
Я отворил дверь и пригласил «синего» жандарма войти, — это был Пепко
в синем сербском мундире. Со
страху Федосья
видела только один синий цвет, а
не разобрала, что Пепко был
не в мундире русского покроя, а
в сербской куцой курточке. Можно себе представить ее удивление, когда жандарм бросился ко мне на шею и принялся горячо целовать, а потом проделал то же самое с ней.
Наружность его
не обещала ничего важного; но
страх, с которым смотрели на него все окружающие, и имя, произносимое вполголоса почти всеми, тотчас надоумили Киршу, что он
видит в сей почтенной особе хозяина пчельника, где жизнь его висела на волоске.
Он
видел, что распаленная вином и мщением буйная толпа начинала уже забывать все повиновение, и один грозный вид, и всем известная исполинская его сила удерживали
в некоторых границах главных зачинщиков, которые, понукая друг друга,
не решались еще употребить насилия; но этот
страх не мог продолжаться долго.
Если б
не мать, они подошли бы, вероятно, к самым избам никем
не замеченные: семейство сидело за обедом; тетка Анна, несмотря на весь
страх, чувствуемый ею
в присутствии мужа, который со вчерашнего дня ни с кем
не перемолвил слова, упорно молчал и сохранял на лице своем суровое выражение,
не пропускала все-таки случая заглядывать украдкою
в окна, выходившие, как известно, на Оку;
увидев сыновей, она забыла и самого Глеба — выпустила из рук кочергу, закричала пронзительным голосом: «Батюшки, идут!» — и сломя голову кинулась на двор.
— «Прости меня, я виновата перед тобою, я ошиблась и измучила тебя. Я
вижу теперь, когда убита, что моя вера — только
страх пред тем, чего я
не могла понять, несмотря на свои желания и твои усилия. Это был
страх, но он
в крови моей, я с ним рождена. У меня свой — или твой — ум, но чужое сердце, ты прав, я это поняла, но сердце
не могло согласиться с тобой…»
Не мало нас, наследников варяга,
Да трудно нам тягаться с Годуновым:
Народ отвык
в нас
видеть древню отрасль
Воинственных властителей своих.
Уже давно лишились мы уделов,
Давно царям подручниками служим,
А он умел и
страхом, и любовью,
И славою народ очаровать.
Рассказы странниц и внушения домашних хоть и перерабатывались ею по-своему, но
не могли
не оставить безобразного следа
в ее душе: и действительно, мы
видим в пьесе, что Катерина, потеряв свои радужные мечты и идеальные, выспренние стремления, сохранила от своего воспитания одно сильное чувство —
страх каких-то темных сил, чего-то неведомого, чего она
не могла бы объяснить себе хорошенько, ни отвергнуть.