Неточные совпадения
Ну, в ином случае много ума
хуже, чем
бы его совсем
не было.
Ему
бы смешно показалось, если б ему сказали, что он
не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и
не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он
не хуже всякого другого.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы
не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые
хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я
не могу простить Вронскому, что он
не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я
бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за что! Она
хуже меня. Я
не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что
бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
Всё шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было
хуже всего,
не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна
не допустила
бы в такой день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише
не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую радость.
Бог даст,
не хуже их доедем: ведь нам
не впервые», — и он был прав: мы точно могли
бы не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились
бы, что жизнь
не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…
И, может быть, я завтра умру!.. и
не останется на земле ни одного существа, которое
бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня
хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
— Лучше всего вы это посмотрите. Впрочем, во всяком случае, — продолжал он весьма добродушно, — будьте всегда покойны и
не смущайтесь ничем, даже если
бы и
хуже что произошло. Никогда и ни в чем
не отчаивайтесь: нет дела неисправимого. Смотрите на меня: я всегда покоен. Какие
бы ни были возводимы на меня казусы, спокойствие мое непоколебимо.
Да вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в ладу и, конечно, их
не обидишь, потому что они твои, тебе же будет
хуже; а тогда
бы у тебя были чиновники, которых
бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они
не твои же крепостные, или грабил
бы ты казну!
— Бог приберег от такой беды, пожар
бы еще
хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать
не на чем: некому лошадей подковать.
— Вы должны
бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том, что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я расскажу все, и вы
не будете тратить так много спичек на
плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
А к тому времени мать высохла
бы от забот и от горя, и мне все-таки
не удалось
бы успокоить ее, а сестра… ну, с сестрой могло
бы еще и
хуже случиться!..
—
Хуже могло быть, если
бы мы его
не послушались, — сказал Зосимов уже на лестнице. — Раздражать невозможно…
Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось
бы вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь,
не то будет даже и
хуже.
Но так как о Волках
худой на свете толк,
И
не сказали
бы, что смотрит Лев на лицы,
То велено звериный весь народ
Созвать на общий сход...
Лариса. Ах, как нехорошо! Нет
хуже этого стыда, когда приходится за других стыдиться… Вот мы ни в чем
не виноваты, а стыдно, стыдно, так
бы убежала куда-нибудь. А он как будто
не замечает ничего, он даже весел.
Так же равнодушно он подумал о том, что, если б он решил занять себя литературным трудом, он писал
бы о тихом торжестве злой скуки жизни
не хуже Чехова и, конечно, более остро, чем Леонид Андреев.
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что
бы то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом:
не дурак ли он? И догадывается, что ведь если
не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще
хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
— Ну, и
не говорите, — посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее:
похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и
не так толст, он был
бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.
Возможно, что ждал я того, что было мне еще
не знакомо, все равно:
хуже или лучше, только
бы другое.
— Я
не считаю это несчастием для него; мне всегда казалось, что он был
бы плохим доктором.
— Наши сведения — полнейшее ничтожество, шарлатан! Но — ведь это еще
хуже, если ничтожество, ху-же! Ничтожество — и водит за нос департамент полиции, градоначальника, десятки тысяч рабочих и — вас, и вас тоже! — горячо прошипел он, ткнув пальцем в сторону Самгина, и снова бросил руки на стол, как
бы чувствуя необходимость держаться за что-нибудь. — Невероятно!
Не верю-с!
Не могу допустить! — шептал он, и его подбрасывало на стуле.
Вечером он выехал в Дрезден и там долго сидел против Мадонны, соображая: что мог
бы сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального
не нашлось, а все пошлое уже было сказано. В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин в этом городе, кажется,
не меньше, чем в Берлине, а погода — еще
хуже. От картин, от музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться в Швейцарию, — там жила мать. Слово «мать» потребовало наполнения.
— Я —
не крестьянин, господа мне ничего
худого не сделали, если вы под господами понимаете помещиков. А вот купцы, — купцов я
бы уничтожил. Это — с удовольствием!
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается
не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль?
Худо будет мне. Я и теперь без ужаса
не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда
бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А то…
Любитель комфорта, может быть, пожал
бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда
плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись
бы не раз огнем жадности при взгляде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
Она знала, у кого спросить об этих тревогах, и нашла
бы ответ, но какой? Что, если это ропот бесплодного ума или, еще
хуже, жажда
не созданного для симпатии, неженского сердца! Боже! Она, его кумир — без сердца, с черствым, ничем
не довольным умом! Что ж из нее выйдет? Ужели синий чулок! Как она падет, когда откроются перед ним эти новые, небывалые, но, конечно, известные ему страдания!
— И так
не вникнул! — смиренно отвечал Захар, готовый во всем согласиться с барином, лишь
бы не доводить дела до патетических сцен, которые были для него
хуже горькой редьки.
— По какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем доме, и если б я допустил это, то был
бы жалкая дрянь. Вы этого
не понимаете, тем
хуже для вас!..
— А хоть
бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно,
худого тебе
не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого…
— Ах, дай Бог: умно
бы сделали! Вы
хуже Райского в своем роде, вам
бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него
не боюсь, а за вас у меня душа
не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что
не будет ходить к обедне.
—
Плохой солдат, который
не надеется быть генералом, сказал
бы я, но
не скажу: это было
бы слишком… невозможно.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но
худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как
бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза никогда
не бывала и, уж конечно, никогда и
не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что
хуже всего в глазах «света» — скандальном поступке, будто
бы совершенном им с лишком год назад в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и на которую он
не ответил вызовом.
— Только ты мать
не буди, — прибавил он, как
бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох,
худо больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того
бы, пожалуй,
не убоялась душа; хотя, может, и греховна такая мысль.
Одно неудобно: у нас много людей. У троих четверо слуг. Довольно было
бы и одного, а то они мешают друг другу и ленятся. «У них уж завелась лакейская, — говорит справедливо князь Оболенский, — а это
хуже всего. Их
не добудишься,
не дозовешься, ленятся, спят, надеясь один на другого; курят наши сигары».
Да, это путешествие
не похоже уже на роскошное плавание на фрегате: спишь одетый, на чемоданах; ремни врезались в бока, кутаешься в пальто: стенки нашей каюты выстроены, как балаган; щели в палец; ветер сквозит и свищет — все а jour, а слава Богу, ничего: могло
бы быть и
хуже.
— Да уж одно
бы что,
хуже не будет, — сказала Маслова, тряхнув головой.
Они даже боялись, как
бы чего-нибудь от этого
не случилось для них
худого.
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по природе одна из самых нравственных натур… и так тонко чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что может сделать вам хоть то отрицательное добро, чтобы
не запутать вас собой. Для нее замужество с вами было
бы страшным падением,
хуже всего прежнего, и потому она никогда
не согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
— А хоть
бы и так, —
худого нет;
не все в девках сидеть да книжки свои читать. Вот мудрите с отцом-то, — счастья бог и
не посылает. Гляди-ко, двадцать второй год девке пошел, а она только смеется… В твои-то годы у меня трое детей было, Костеньке шестой год шел. Да отец-то чего смотрит?
Главная беда России —
не в недостатке левости, которая может возрастать без всяких существенных изменений для русской общественности, а в
плохой общественной клетке, в недостатке настоящих людей, которых история могла
бы призвать для реального, подлинно радикального преобразования России, в слабости русской воли, в недостатке общественного самовоспитания и самодисциплины.
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе
не старую женщину, но очень
худую и испитую,
не то что загоревшую, а как
бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как
бы исступленное.
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват,
не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был
бы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, — плачу я и думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и
хуже всех на свете людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать?
Я утверждаю, что он именно в своем уме, но что это-то и всего
хуже: был
бы не в своем, то оказался
бы, может быть, гораздо умнее.
В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то священное, так что и двадцать лет спустя он
бы не перенес, от кого
бы то ни шло, даже
худого намека о ней и тотчас
бы возразил обидчику.
(Я сам
не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно
худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего
не понимает, что
бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
— Ну, зимою, конечно, мне
хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть
бы и были, как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо:
не думать!
Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера
не вернулся
бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра,
не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне,
не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища.