Неточные совпадения
)Мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним помещиком, зашли нарочно в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому
что я
не так,
как иной городничий, которому ни до
чего дела нет; но я, я, кроме должности, еще по христианскому человеколюбию хочу, чтоб всякому смертному оказывался хороший прием, — и вот,
как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому
не учите, это я делаю
не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать,
что есть нового на свете. Я вам скажу,
что это преинтересное чтение.
Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность
какая… лучше,
чем в «Московских ведомостях»!
7. Да памятует градоправитель,
что не от кого
иного слава Российской империи украшается, а прибытки казны умножаются,
как от обывателя.
Ему нет дела ни до
каких результатов, потому
что результаты эти выясняются
не на нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то
ином, с
чем у него
не существует никакой органической связи.
Так, например, наверное обнаружилось бы,
что происхождение этой легенды чисто административное и
что Баба-яга была
не кто
иное,
как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения в обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".
Бородавкин чувствовал,
как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он
не ел,
не пил, а только произносил сквернословия,
как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною,
что непонимание ее нельзя было истолковать ничем
иным, кроме злонамеренности. Сознание это было тем мучительнее,
чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
Оказалось на поверку,
что «человечек» —
не кто
иной,
как отставной приказный Боголепов, выгнанный из службы «за трясение правой руки», каковому трясению состояла причина в напитках.
Иные ужасно обиделись, и
не шутя,
что им ставят в пример такого безнравственного человека,
как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали,
что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых…
— А Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с
иных в деле, например: ведь весь исколот,
как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: — Никогда себе
не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все,
что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
Помещики попроигрывались в карты, закутили и промотались
как следует; все полезло в Петербург служить; имения брошены, управляются
как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью уступит их каждый уже потому только, чтобы
не платить за них подушных денег; может, в другой раз так случится,
что с
иного и я еще зашибу за это копейку.
А уж куды бывает метко все то,
что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких
иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум,
что не лезет за словом в карман,
не высиживает его,
как наседка цыплят, а влепливает сразу,
как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом,
какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
— Да
чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а
не души; а у меня
что ядреный орех, все на отбор:
не мастеровой, так
иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и
не делал,
как только рессорные. И
не то,
как бывает московская работа,
что на один час, — прочность такая, сам и обобьет, и лаком покроет!
—
Иной раз, право, мне кажется,
что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать — и ничего
не можешь. Все думаешь — с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за все
как следует, с завтрашнего дни сядешь на диету, — ничуть
не бывало: к вечеру того же дни так объешься,
что только хлопаешь глазами и язык
не ворочается,
как сова, сидишь, глядя на всех, — право и эдак все.
В три-четыре недели он уже так набил руку в таможенном деле,
что знал решительно все: даже
не весил,
не мерил, а по фактуре узнавал, сколько в
какой штуке аршин сукна или
иной материи; взявши в руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько в нем фунтов.
— Я знаю, чьи это штуки и отчего я стал
не нужен: оттого,
что я
не льщу и
не потакаю во всем,
как иные люди.
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и,
как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но
не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того,
что видится
иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
Гостей он
не выносил, тихо спроваживая их
не силой, но такими намеками и вымышленными обстоятельствами,
что посетителю
не оставалось ничего
иного,
как выдумать причину,
не позволяющую сидеть дольше.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она
как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому,
что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания
не оставляло ее. Так, понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с
иным, новым значением. То же было и с ней.
— Вот вы, наверно, думаете,
как и все,
что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это
не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось
иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива,
что почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в
иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет,
как на семь дней. Он даже и
не знал того,
что новая жизнь
не даром же ему достается,
что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
Ясно,
что тут
не кто
иной,
как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит.
Полагаю,
что у них и разговору
иного не было,
как обо мне, и, уж без сомнения, Авдотье Романовне стали известны все эти мрачные, таинственные сказки, которые мне приписывают…
— Да вы
не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите,
что вы мой первый пациент, ну а наш брат, только
что начинающий практиковать, своих первых пациентов,
как собственных детей, любит, а
иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то
не богат.
Красавицы! слыхал я много раз:
Вы думаете
что? Нет, право,
не про вас;
А
что бывает то ж с фортуною у нас;
Иной лишь труд и время губит,
Стараяся настичь её из силы всей;
Другой
как кажется, бежит совсем от ней:
Так нет, за тем она сама гоняться любит.
— Ты уже чересчур благодушен и скромен, — возразил Павел Петрович, — я, напротив, уверен,
что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilli, [Старомодно (фр.).] и
не имеем той дерзкой самонадеянности… И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь
иного: «
Какого вина вы хотите, красного или белого?» — «Я имею привычку предпочитать красное!» — отвечает он басом и с таким важным лицом,
как будто вся вселенная глядит на него в это мгновенье…
И, знаете,
иной раз,
как шилом уколет,
как подумаешь,
что по-настоящему о народе заботятся,
не щадя себя, только политические преступники… то есть
не преступники, конечно, а… роман «Овод» или «Спартак» изволили читать?
— Меня эти вопросы
не задевают, я смотрю с
иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б ты видел,
как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За
что?
— Ну,
что же я сделаю, если ты
не понимаешь? — отозвалась она, тоже
как будто немножко сердясь. — А мне думается,
что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали,
что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и
что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум и вера несоединимы. Ну, и получается
иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
— Ну, да! А —
что же? А
чем иным,
как не идеализмом очеловечите вы зоологические инстинкты? Вот вы углубляетесь в экономику, отвергаете необходимость политической борьбы, и народ
не пойдет за вами, за вульгарным вашим материализмом, потому
что он чувствует ценность политической свободы и потому
что он хочет иметь своих вождей, родных ему и по плоти и по духу, а вы — чужие!
—
Не всех, однако. Нет,
не всех. Ты —
не сердись на меня, если я грубо сказал. Дело в том,
что завидую я тебе, спокойствию твоему завидую.
Иной раз думается,
что ты хранишь мудрость твою,
как девственность. Пачкать ее
не хочешь.
Самгин ожидал
не этого; она уже второй раз
как будто оглушила, опрокинула его. В глаза его смотрели очень яркие, горячие глаза; она поцеловала его в лоб, продолжая говорить что-то, — он, обняв ее за талию,
не слушал слов. Он чувствовал,
что руки его, вместе с физическим теплом ее тела, всасывают еще какое-то
иное тепло. Оно тоже согревало, но и смущало, вызывая чувство, похожее на стыд, — чувство виновности,
что ли? Оно заставило его прошептать...
Пояркову, который, руководя кружками студентов, изучавших Маркса, жил, сердито нахмурясь, и двигал челюстями так,
как будто жевал что-то твердое, — ему Самгин говорил,
что студенчество буржуазно и
не может быть
иным.
Он чувствовал себя
как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось,
что эти назойливые мысли живут
не в нем, а вне его,
что они возбуждаются только любопытством, а
не чем-нибудь
иным.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь,
иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит
не верить, убеждает,
что алгебра — произвольна, и черт его
не поймет,
чего ему надо! Долбит,
что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым!
Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— Рассуждая революционно, мы, конечно,
не боимся действовать противузаконно,
как боятся этого некоторые
иные. Но — мы против «вспышкопускательства», — по слову одного товарища, — и против дуэлей с министрами. Герои на час приятны в романах, а жизнь требует мужественных работников, которые понимали бы,
что великое дело рабочего класса — их кровное, историческое дело…
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом,
как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к
чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал,
что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо
иных оснований для этого вопроса он
не находил в себе.
— Еще
каких соседей Бог даст, — заметил опять Захар, — от
иных не то
что вязанки дров — ковша воды
не допросишься.
— Нет! —
не шутя, задумчиво,
как бы глядя в прошедшее, говорила Ольга. — Я люблю его
не по-прежнему, но есть что-то,
что я люблю в нем,
чему я, кажется, осталась верна и
не изменюсь,
как иные…
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с ног,
иные обдергивались, опасаясь,
что они
не довольно хороши
как есть, чтоб показаться начальнику.
—
Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать!
Чего,
чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел,
какие юбки да
какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели
не моет, а лицо мажет…
Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
Ей было и стыдно чего-то, и досадно на кого-то,
не то на себя,
не то на Обломова. А в
иную минуту казалось ей,
что Обломов стал ей милее, ближе,
что она чувствует к нему влечение до слез,
как будто она вступила с ним со вчерашнего вечера в какое-то таинственное родство…
Какой он хорошенький, красненький, полный! Щечки такие кругленькие,
что иной шалун надуется нарочно, а таких
не сделает.
Не то, чтобы полиция или
иные какие пристава должнику мирволили — говорят,
что тот им самим давно надоел и
что они все старушку очень жалеют и рады ей помочь, да
не смеют…
— Ну,
иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет,
не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь,
как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «
Не трогай,
не суйся, где
не спрашивают!» Ляжешь: «
Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье —
как перед Господом Богом! Только и света
что в палате да по добрым людям.
Признаюсь тоже (
не унижая себя, я думаю),
что в этом существе из народа я нашел и нечто совершенно для меня новое относительно
иных чувств и воззрений, нечто мне
не известное, нечто гораздо более ясное и утешительное,
чем как я сам понимал эти вещи прежде.
Версилов
как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть
не доверял ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел,
что и я умею иногда понять,
как надо отнестись к человеку совершенно
иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.
Я прямо, но очень хладнокровно спросил его, для
чего ему это нужно? И вот до сих пор
не могу понять,
каким образом до такой степени может доходить наивность
иного человека, по-видимому
не глупого и «делового»,
как определил его Васин? Он совершенно прямо объяснил мне,
что у Дергачева, по подозрениям его, «наверно что-нибудь из запрещенного, из запрещенного строго, а потому, исследовав, я бы мог составить тем для себя некоторую выгоду». И он, улыбаясь, подмигнул мне левым глазом.
«Зачем так много всего этого? — скажешь невольно, глядя на эти двадцать, тридцать блюд, —
не лучше ли два-три блюда,
как у нас?..» Впрочем, я
не знаю,
что лучше: попробовать ли понемногу от двадцати блюд или наесться двух так,
что человек после обеда часа два томится сомнением, будет ли он жив к вечеру,
как это делают
иные…
Мы,
не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал,
как поступить с тем,
что у него во рту;
иной, проглотив вдруг, делал гримасу,
как будто говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
Но, узнав их ближе и всё то,
что они часто безвинно перестрадали от правительства, он увидал,
что они
не могли быть
иными,
как такими,
какими они были.