Неточные совпадения
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего
нового, интересного, а только оживляют в
памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Самгин торопился изгнать их из
памяти, и ему очень не хотелось ехать к себе, в гостиницу, опасался, что там эти холодные мысли нападут на него с
новой силой.
В эту минуту возврата в прошлое Самгин впервые почувствовал нечто
новое: как будто все, что
память показывала ему, ожило вне его, в тумане отдаленном, но все-таки враждебном ему.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за
новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива
памяти.
Он несколько лет неутомимо работает над планом, думает, размышляет и ходя, и лежа, и в людях; то дополняет, то изменяет разные статьи, то возобновляет в
памяти придуманное вчера и забытое ночью; а иногда вдруг, как молния, сверкнет
новая, неожиданная мысль и закипит в голове — и пойдет работа.
«Спешу — в здравом уме и твердой
памяти, — писал он, — уведомить вас первого, любезный Кирилов, о
новой и неожиданной, только что открывшейся для меня перспективе искусства и деятельности…
Правительство знает это, но, по крайней
памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему
нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
Долго не изгладятся из
памяти те впечатления, которые кладет на человека
новое место.
Наконец я надумал: я предложил ему обменять его старое ружье на
новое, но он отказался, сказав, что берданка ему дорога как
память об отце, что он к ней привык и что она бьет очень хорошо.
Влияние Грановского на университет и на все молодое поколение было огромно и пережило его; длинную светлую полосу оставил он по себе. Я с особенным умилением смотрю на книги, посвященные его
памяти бывшими его студентами, на горячие, восторженные строки об нем в их предисловиях, в журнальных статьях, на это юношески прекрасное желание
новый труд свой примкнуть к дружеской тени, коснуться, начиная речь, до его гроба, считать от него свою умственную генеалогию.
Проезжал через Диканьку блаженной
памяти архиерей, хвалил место, на котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед
новою хатою.
Все это показалось мне
новым миром, но странно: затем это воспоминание выпадает из моей
памяти.
Случилось это следующим образом. Один из наших молодых учителей, поляк пан Высоцкий, поступил в университет или уехал за границу. На его место был приглашен
новый, по фамилии, если
память мне не изменяет, Буткевич. Это был молодой человек небольшого роста, с очень живыми движениями и ласково — веселыми, черными глазами. Вся его фигура отличалась многими непривычными для нас особенностями.
Инцидент был исчерпан. В первый еще раз такое столкновение разрешилось таким образом. «
Новый учитель» выдержал испытание. Мы были довольны и им, и — почти бессознательно — собою, потому что также в первый раз не воспользовались слабостью этого юноши, как воспользовались бы слабостью кого-нибудь из «старых». Самый эпизод скоро изгладился из
памяти, но какая-то ниточка своеобразной симпатии, завязавшейся между
новым учителем и классом, осталась.
Эпизод этот залег в моей
памяти каким-то странным противоречием, и порой, глядя, как капитан развивает перед Каролем какой-нибудь
новый план, а тот слушает внимательно и спокойно, — я спрашивал себя: помнит ли Кароль, или забыл? И если помнит, то винит ли капитана? Или себя? Или никого не винит, а просто носит в душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было сказать, глядя на суховатое морщинистое лицо, с колючей искоркой в глазах и с тонкими губами, сжатыми, точно от ощущения уксуса и желчи…
Очень вероятно, что через минуту он уже не узнал бы меня при
новой встрече, но в моей
памяти этот маленький эпизод остался на всю жизнь.
Чуткая
память ловила всякую
новую песню и мелодию, а когда дорогой он начинал перебирать свои струны, то даже на лице желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление.
Теперь он проснулся с обновленною душой, и она, его давняя подруга, являлась ему в
новом свете. Вспоминая все, что произошло вчера, до малейших подробностей, он прислушивался с удивлением к тону ее «
нового» голоса, который восстановило в его
памяти воображение. «Полюбила…», «Какой ты глупый!..»
Мучитель пребудешь на
памяти потомков; казниться будешь, ведая, что мерзят тебя
новые рабы твои и от тебя кончины твоея просят.
Но да не падет на нас таковая укоризна. С младенчества нашего возненавидев ласкательство, мы соблюли сердце наше от ядовитой его сладости, даже до сего дня; и ныне
новый опыт в любви нашей к вам и преданности явен да будет. Мы уничтожаем ныне сравнение царедворского служения с военным и гражданским. Истребися на
памяти обыкновение, во стыд наш толико лет существовавшее. Истинные заслуги и достоинства, рачение о пользе общей да получают награду в трудах своих и едины да отличаются.
Но разгадка последовала гораздо раньше вечера и тоже в форме
нового визита, разгадка в форме
новой, мучительной загадки: ровно полчаса по уходе Епанчиных к нему вошел Ипполит, до того усталый и изнуренный, что, войдя и ни слова не говоря, как бы без
памяти, буквально упал в кресла и мгновенно погрузился в нестерпимый кашель.
Начнем с последнего нашего свидания, которое вечно будет в
памяти моей. Вы увидите из нескольких слов, сколько можно быть счастливым и в самом горе. Ах, сколько я вам благодарен, что Annette, что все малютки со мной. [Имеются в виду портреты родных — сестер, их детей и т. д.] Они меня тешили в моей золотой тюрьме, ибо
новый комендант на чудо отделал наши казематы. Однако я благодарю бога, что из них выбрался, хотя с цепями должен парадировать по всей России.
Буду хранить эту книгу как
новое доказательство доброй вашей
памяти обо мне: я всегда дорожу воспоминанием таких людей, как вы.
Но я тут же почувствовал, что, сколько бы я ни жил, забыть это движение, взгляд, улыбку Зинаиды было для меня навсегда невозможно, что образ ее, этот
новый, внезапно представший передо мною образ, навсегда запечатлелся в моей
памяти.
Памяти-то ведь никакими"
новыми строями"не отшибешь…
К утру всю «палатку Прохорыча» снесли, пили без
памяти, плясали комаринского без цензуры, комнаты изгадили, и только на рассвете часть этой ватаги, совсем пьяная, подоспела на догоравшее пожарище на
новые беспорядки…
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из
памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет
новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Тогда открывались светлые, острые глаза, и лицо старца, — благообразное, спокойное, словно выточенное из кипарисового дерева, — сразу и надолго оставалось в
памяти своим внушительным сходством с ясными, добрыми ликами икон
нового — «фряжского» — письма.
Флигель, в который привел меня Гаврила, назывался «
новым флигелем» только по старой
памяти, но выстроен был уже давно, прежними помещиками.
Песенка эта, хотя далеко не
новая и почти исчезнувшая из моей
памяти, доставила мне живейшее удовольствие.
Но крестьяне, а за ними и все окружные соседи, назвали
новую деревеньку
Новым Багровом, по прозванию своего барина и в
память Старому Багрову, из которого были переведены: даже и теперь одно последнее имя известно всем, а первое остается только в деловых актах: богатого села Знаменского с прекрасною каменною церковию и высоким господским домом не знает никто.
Лесута-Храпунов, как человек придворный, снес терпеливо эту обиду, нанесенную родовым дворянам; но когда, несмотря на все его просьбы, ему, по званию стряпчего с ключом, не дозволили нести царский платок и рукавицы при обряде коронования, то он, забыв все благоразумие и осторожность, приличные старому царедворцу, убежал из царских палат, заперся один в своей комнате и, наговоря шепотом много обидных речей насчет
нового правительства, уехал на другой день восвояси, рассказывать соседям о блаженной
памяти царе Феодоре Иоанновиче и о том, как он изволил жаловать своею царскою милостию ближнего своего стряпчего с ключом Лесуту-Храпунова.
Мария Васильевна. Забыла я сказать Александру… потеряла
память… сегодня получила я письмо из Харькова от Павла Алексеевича… Прислал свою
новую брошюру…
Произошла
новая семейная путаница. Поручики впились в меня стальными глазами, как бы намереваясь нечто запечатлеть в
памяти; коллежский асессор Сенечка, напротив, стыдливо потупил глаза и, казалось, размышлял: обязан ли он, в качестве товарища прокурора, занести о сем в протокол?"Индюшка"визжала на прапорщика: ах, этот дурной сын в гроб меня вгонит! Стрекоза с каждою минутой становился грустнее и строже. Но тетенька, как любезная хозяйка, старалась держать нейтралитет и весело произнесла...
Он вынес из больницы что-то по-новому тяжёлое, мрачный образ этого человека глубоко врезался в
память. Увеличилось ещё одним количество людей, обиженных жизнью. Он хорошо запомнил слова сторожа и переворачивал их на все лады, стараясь понять их смысл. Они мешали ему, возмущая глубину его души, где хранил он свою веру в справедливость бога.
Разъяснения всех этих негодований и пророчеств впереди; их место далеко в хронике событий, которые я должна записать на
память измельчавшим и едва ли самих себя не позабывшим потомкам древнего и доброго рода нашего. Сделав несколько несвоевременный скачок вперед, я снова возвращаюсь «во время уно», к событию, которым завершился период тихого вдовьего житья княгини с маленькими детьми в селе Протозанове и одновременно с тем открылась
новая фаза течения моего светила среди окружавших его туч и туманов.
Вначале даже радостно было: зашумел в становище народ, явилось дело и забота, время побежало бездумно и быстро, но уже вскоре закружилась по-пьяному голова, стало дико, почти безумно. Жгли, убивали — кого, за что? Опять кого-то жгли и убивали: и уже отказывалась
память принимать
новые образы убитых, насытилась, жила старыми.
Но прошло еще время, и вдруг оказалось, что уже давно и крепко и до нестерпимости властно его душою владеет покойный отец, и чем дальше, тем крепче; и то, что казалось смертью, явилось душе и
памяти как чудесное воскресение, начало
новой таинственной жизни.
Арефа лежал без
памяти, когда в тюрьму привели
новых преступников. Это были свои заводские двоеданы, провинившиеся на уроках. Они пожалели Арефу и отваживались с ним по две ночи. Тут уж смилостивился и приказчик и велел расковать дьячка.
Этот поток теней, почему-то более страшных, чем люди, быстро исчез, Яков понял, что у ворот фабрики разыгралась обычная в понедельник драка, — после праздников почти всегда дрались, но в
памяти его остался этот жуткий бег тёмных, воющих пятен. Вообще вся жизнь становилась до того тревожной, что неприятно было видеть газету и не хотелось читать её. Простое, ясное исчезало, отовсюду вторгалось неприятное, появлялись
новые люди.
[Невозможно понять, с какою целью покойный Ничипоренко при следствии вызывал из своей
памяти самые пустые события, о которых его никто не спрашивал, а иногда просто даже сочинял, чтобы только приписать в свои показания чье-нибудь
новое имя.
‹…› Боже, подумал я, помоги моей дырявой
памяти разобраться в этом хаосе
новых лиц и имен. Поневоле выйдет каша; с одной стороны-Крупенский, а с другой — Кащенки и Каширины.
Об обычном возвращении в Москву на григорьевский верх говорить нечего, так как
память не подсказывает в этот период ничего сколько-нибудь интересного. Во избежание
нового бедствия с политическою экономией, я стал усердно посещать лекции Чивилева и заниматься его предметом.
Пролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел и полетел февраль 18-го. Я привык к своему
новому положению и мало-помалу свой дальний участок стал забывать. В
памяти стерлась зеленая лампа с шипящим керосином, одиночество, сугробы… Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где я один без всякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно герою Фенимора Купера выбираясь из самых диковинных положений.
Ему оставалось уехать; но на сцену вторгается другая, живая, бойкая комедия, открывается разом несколько
новых перспектив московской жизни, которые не только вытесняют из
памяти зрителя интригу Чацкого, но и сам Чацкий как будто забывает о ней и мешается в толпу.
Плотно легла на землю ночь и спит, свежая, густая, как масло. В небе ни звёзд, ни луны, и ни одного огня вокруг, но тепло и светло мне. Гудят в моей
памяти тяжёлые слова провожатого, и похож он на колокол, который долго в земле лежал, весь покрыт ею, изъеден ржавчиной, и хотя глухо звонит, а по-новому.
Вызываю в
памяти моей образ бога моего, ставлю пред его лицом тёмные ряды робких, растерянных людей — эти бога творят? Вспоминаю мелкую злобу их, трусливую жадность, тела, согбенные унижением и трудом, тусклые от печалей глаза, духовное косноязычие и немоту мысли и всяческие суеверия их — эти насекомые могут бога
нового создать?
Красавина. Ну, уж кавалер, нечего сказать! С налету бьет! Крикнул это, гаркнул: сивка, бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой! В одно ухо влез, в другое вылез, стал молодец молодцом. Сидит королевишна в своем
новом тереме на двенадцати венцах. Подскочил на все двенадцать венцов, поцеловал королевишну во сахарны уста, а та ему именной печатью в лоб и запечатала для
памяти.
— И вот, — говорит, — тебе, милостивый государь, подтверждение: если
память твоя сохранила ситуацию города, то ты должен помнить, что у нас есть буераки, слободы и слободки, которые черт знает кто межевал и кому отводил под постройки. Все это в несколько приемов убрал огонь, и на месте старых лачуг построились такие же
новые, а теперь никто не может узнать, кто здесь по какому праву сидит?
Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. Но при всякой
новой встрече с интересною женщиной этот опыт как-то ускользал из
памяти, и хотелось жить, и все казалось так просто и забавно.