Неточные совпадения
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло
одно из
двух:
или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие,
или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред,
или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу
два бреда:
один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— Прим. издателя.] и переходя от
одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод из
двух или нескольких суждений.] к другому, заключила, что измена свила себе гнездо в самом Глупове.
Через полтора
или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему
один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую в весеннее время водой. Бред продолжался.
С полною достоверностью отвечать на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки, то можно предположить
одно из
двух:
или что в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он не оправдал,
или что на него было возложено поручение, которого он, сробев, не выполнил.
Но, пробыв
два месяца
один в деревне, он убедился, что это не было
одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не решив вопроса: будет
или не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств в том, что ему будет отказано.
— Так вы нынче ждете Степана Аркадьича? — сказал Сергей Иванович, очевидно не желая продолжать разговор о Вареньке. — Трудно найти
двух свояков, менее похожих друг на друга, — сказал он с тонкою улыбкой. —
Один подвижной, живущий только в обществе, как рыба в воде; другой, наш Костя, живой, быстрый, чуткий на всё, но, как только в обществе, так
или замрет
или бьется бестолково, как рыба на земле.
— Весь город об этом говорит, — сказала она. — Это невозможное положение. Она тает и тает. Он не понимает, что она
одна из тех женщин, которые не могут шутить своими чувствами.
Одно из
двух:
или увези он ее, энергически поступи,
или дай развод. А это душит ее.
На этом кругу были устроены девять препятствий: река, большой, в
два аршина, глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (
одно из самых трудных препятствий), из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади, была еще канава, так что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия
или убиться; потом еще
две канавы с водою и
одна сухая, — и конец скачки был против беседки.
Если же назначение жалованья отступает от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из института
два инженера, оба одинаково знающие и способные, и
один получает сорок тысяч, а другой довольствуется
двумя тысячами;
или что в директоры банков общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих никаких особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается не по закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию.
— Еще бы! Что ни говори, это
одно из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц
два,
или мало — три десятка, суп с кореньями….
— Так так-то, мой друг. Надо
одно из
двух:
или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права;
или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.
Ноздрев повел их в свой кабинет, в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает в кабинетах, то есть книг
или бумаги; висели только сабли и
два ружья —
одно в триста, а другое в восемьсот рублей.
Деревня показалась ему довольно велика;
два леса, березовый и сосновый, как
два крыла,
одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темно-серыми
или, лучше, дикими стенами, — дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов.
В угольной из этих лавочек,
или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло
два самовара, если б
один самовар не был с черною как смоль бородою.
Мужчины здесь, как и везде, были
двух родов:
одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды
или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге.
В то время, когда
один пускал кудреватыми облаками трубочный дым, другой, не куря трубки, придумывал, однако же, соответствовавшее тому занятие: вынимал, например, из кармана серебряную с чернью табакерку и, утвердив ее между
двух пальцев левой руки, оборачивал ее быстро пальцем правой, в подобье того как земная сфера обращается около своей оси,
или же просто барабанил по табакерке пальцами, насвистывая какое-нибудь ни то ни се.
Да оставь я иного-то господина совсем
одного: не бери я его и не беспокой, но чтоб знал он каждый час и каждую минуту,
или по крайней мере подозревал, что я все знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за ним, неусыпно его сторожу, и будь он у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет, да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже на дважды
два походить будет, так сказать, математический вид будет иметь, — оно и приятно-с.
— А вы убеждены, что не может? (Свидригайлов прищурился и насмешливо улыбнулся.) Вы правы, она меня не любит; но никогда не ручайтесь в делах, бывших между мужем и женой
или любовником и любовницей. Тут есть всегда
один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен только им
двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращением смотрела?
— Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной — помните?
двух работников
или хоть
одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень, очень важно для них!..
— А вы думали нет? Подождите, я и вас проведу, — ха, ха, ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем, и всегда интересовала меня, —
одна ваша статейка. «О преступлении»…
или как там у вас, забыл название, не помню.
Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.
Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук:
две маленькие коробки, с серьгами
или с чем-то в этом роде, — он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра.
Одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден…
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как
один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит
или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только
две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
Вот тут
два с лишком листа немецкого текста, — по-моему, глупейшего шарлатанства:
одним словом, рассматривается, человек ли женщина
или не человек?
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с
одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались
две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево,
или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
Но, выпив сразу
два стакана вина, он заговорил менее хрипло и деловито. Цены на землю в Москве сильно растут, в центре города квадратная сажень доходит до трех тысяч. Потомок славянофилов,
один из «отцов города» Хомяков, за ничтожный кусок незастроенной земли, необходимой городу для расширения панели, потребовал 120
или даже 200 тысяч, а когда ему не дали этих денег, загородил кусок железной решеткой, еще более стеснив движение.
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через
два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она — любовь между молодыми мужчиной и женщиной
или воспоминание о любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с
одной стороны дружба, с другой — любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то с вами каково?
Радость разлилась у ней по лицу; она усмехнулась даже сознательно. Как расширялась ее арена: вместо
одного два хозяйства
или одно, да какое большое! Кроме того, она приобретала Анисью.
Сколько соображений — все для Обломова! Сколько раз загорались
два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепьяно,
или переложит ноты с
одного места на другое! И вдруг нет его! Что это значит?
Но «Армида» и
две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил на пьедестал то
одну, то другую, мысленно становился на колени перед ними, пел, рисовал их,
или грустно задумывался,
или мурашки бегали по нем, и он ходил, подняв голову высоко, пел на весь дом, на весь сад, плавал в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
Татьяна Марковна была так весела, беспечна, празднуя день рожденья Марфеньки и обдумывая, чем бы особенно отпраздновать через
две недели именины Веры, чтоб не обойти внимательностью
одну перед другой, хотя Вера и объявила наотрез, что в именины свои уедет к Анне Ивановне Тушиной
или к Наталье Ивановне.
Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на
одной гряде
или клумбе остался след вдавленного каблука
или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до
одной от испуга улетели в рощу.
Он остановился над вопросом: во скольких частях? «
Один том — это не роман, а повесть, — думал он. — В
двух или трех: в трех — пожалуй, года три пропишешь! Нет, — довольно —
двух!» И он написал: «Роман в
двух частях».
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она
одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит,
или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год
две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
— Мне надо застрелить эту собаку, Марка,
или застрелиться самому; да, что-нибудь
одно из
двух, но прежде сделаю вот это третье… — шептал он.
Только на втором курсе, с
двух или трех кафедр, заговорили о них, и у «первых учеников» явились в руках оригиналы. Тогда Райский сблизился с
одним забитым бедностью и робостью товарищем Козловым.
Колокол ударял твердо и определенно по
одному разу в
две или даже в три секунды, но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это ведь — звон знакомый, что звонят у Николы, в красной церкви напротив Тушара, — в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «в столпах», — и что теперь только что минула Святая неделя и на тощих березках в палисаднике тушаровского дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Я знал давно, что он очень мучил князя. Он уже раз
или два приходил при мне. Я… я тоже имел с ним
одно сношение в этот последний месяц, но на этот раз я, по
одному случаю, немного удивился его приходу.
Из остальных я припоминаю всего только
два лица из всей этой молодежи:
одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя
или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще не знаете моей природы!
Или…
или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не
одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти
два месяца, а потому я хочу, чтобы вы, как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
Вошли
две дамы, обе девицы,
одна — падчерица
одного двоюродного брата покойной жены князя,
или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
— За
двумя зайцами погонишься — ни
одного не поймаешь, говорит народная,
или, вернее, простонародная пословица.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся
два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают
один другому всякого благополучия; смотреть их походку
или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения
или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу.
На другой день, а может быть и дня через
два после посещения переводчиков, приехали три
или четыре лодки, украшенные флагами, флажками, значками, гербами и пиками — все атрибуты военных лодок, хотя на лодках были те же голые гребцы и ни
одного солдата.
Как я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно! в них нет ни
одной новости, и не могло быть: в какие-нибудь
два месяца не могло ничего случиться; даже никто из знакомых не успел выехать из города
или приехать туда.
С любопытством смотрю, как столкнутся
две кухарки, с корзинами на плечах, как несется нескончаемая двойная, тройная цепь экипажей, подобно реке, как из нее с неподражаемою ловкостью вывернется
один экипаж и сольется с другою нитью,
или как вся эта цепь мгновенно онемеет, лишь только полисмен с тротуара поднимет руку.
Два времени года, и то это так говорится, а в самом деле ни
одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и то это положено по календарю, а в самом-то деле их семь
или восемь.
«У вас все домы в
один этаж
или бывают в
два этажа?» — спрашивал Посьет.
Здесь, как в Лондоне и Петербурге, домы стоят так близко, что не разберешь,
один это
или два дома; но город очень чист, смотрит так бодро, весело, живо и промышленно. Особенно любовался я пестрым народонаселением.
Наслегом называется несколько разбросанных, в двадцати,
или около того, верстах друг от друга, юрт, в которых живет по
два и по три, происходящих от
одного корня, поколения
или рода.