Неточные совпадения
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы
в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все
оказаться в широком размере, всё что ни есть: и
горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Одни требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя
горела как на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина
оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора
сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых
в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
Если принять
в соображение, что из этих доходов платится содержание чиновников, проводятся исполинские дороги через каменистые
горы, устроиваются порты, мосты, публичные заведения, церкви, училища и т. п., то
окажется, что взимание податей равняется только крайней необходимости.
Фрегат повели, приделав фальшивый руль, осторожно, как носят раненого
в госпиталь,
в отысканную
в другом заливе, верстах
в 60 от Симодо, закрытую бухту Хеда, чтобы там повалить на отмель, чинить — и опять плавать. Но все надежды
оказались тщетными. Дня два плаватели носимы были бурным ветром по заливу и наконец должны были с неимоверными усилиями перебраться все (при морозе
в 4˚) сквозь буруны на шлюпках, по канату, на берег, у подошвы японского Монблана,
горы Фудзи,
в противуположной стороне от бухты Хеда.
Зонтик
оказался слабою защитою; ноги
горели в ботинках.
Оказалось, что он, возвращаясь с Шантарских островов, зашел на Амагу и здесь узнал от А.И. Мерзлякова, что я ушел
в горы и должен выйти к морю где-нибудь около реки Кулумбе.
После полудня мы как-то сбились с дороги и попали на зверовую тропу. Она завела нас далеко
в сторону. Перейдя через горный отрог, покрытый осыпями и почти лишенный растительности, мы случайно вышли на какую-то речку. Она
оказалась притоком Мутухе. Русло ее во многих местах было завалено буреломным лесом. По этим завалам можно судить о размерах наводнений. Видно, что на Мутухе они коротки, но чрезвычайно стремительны, что объясняется близостью
гор и крутизной их склонов.
Утром, как только мы отошли от бивака, тотчас же наткнулись на тропку. Она
оказалась зверовой и шла куда-то
в горы! Паначев повел по ней. Мы начали было беспокоиться, но
оказалось, что на этот раз он был прав. Тропа привела нас к зверовой фанзе. Теперь смешанный лес сменился лиственным редколесьем. Почуяв конец пути, лошади прибавили шаг. Наконец показался просвет, и вслед за тем мы вышли на опушку леса. Перед нами была долина реки Улахе. Множество признаков указывало на то, что деревня недалеко.
Нам предстояло теперь подняться на высокую
гору и оттуда спуститься
в седловину. Высота перевала
оказалась равной 740 м.
В 1905 году он был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой отряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами.
В трактире ярко
горели огни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная дверь
оказалась незаперта. Разбив из винтовки несколько стекол, решили штурмовать. Нашелся один смельчак, который вошел и через минуту вернулся.
На мое
горе, дед
оказался дома; он встал пред грозным стариком, закинув голову, высунув бородку вперед, и торопливо говорил, глядя
в глаза, тусклые и круглые, как семишники...
К довершению
горя оказывается, что она еще и Бородкина-то любит, что она с ним, бывало, встретится, так не наговорится: у калиточки, его поджидает, осенние темные вечера с ним просиживает, — да и теперь его жалеет, но
в то же время не может никак оторваться от мысли о необычайной красоте Вихорева.
Дорога до Мурмоса для Нюрочки промелькнула, как светлый, молодой сон.
В Мурмос приехали к самому обеду и остановились у каких-то родственников Парасковьи Ивановны. Из Мурмоса нужно было переехать
в лодке озеро Октыл к Еловой
горе, а там уже идти тропами. И лодка, и гребцы, и проводник были приготовлены заранее.
Оказалось, что Парасковья Ивановна ужасно боялась воды, хотя озеро и было спокойно. Переезд по озеру верст
в шесть занял с час, и Парасковья Ивановна все время охала и стонала.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали
в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего не знаю", — вот все, что я могу сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего
оказалось — ничто! Nichts! А
в то золотое время земля под ногами
горела, кровь кипела
в жилах… Придешь
в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Оказалось, что портреты снимает удивительно: рисунок правильный, освещение эффектное, характерные черты лица схвачены с неподражаемой меткостью, но ни конца, ни отделки, особенно
в аксессуарах, никакой; и это бы еще ничего, но хуже всего, что, рисуя с вас портрет, он делался каким-то тираном вашим: сеансы продолжал часов по семи, и —
горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть, убежит и ни за какие деньги не станет продолжать работы.
Успокоившись немного, Ариша решилась еще подождать, что и
оказалось самым лучшим. Гордей Евстратыч оставил ее
в покое, не приставал с своими ласками, но зато постоянно преследовал всевозможными придирками, ворчаньем и руганью. Ариша покорно сносила все эти невзгоды и была даже рада им: авось на них износится все
горе, а Гордей Евстратыч одумается. На ее счастье, подвернулся такой случай, который перевернул
в брагинском доме все вверх дном.
Издали еще увидели они старуху, сидевшую с внучком на завалинке. Петра и Василия не было дома: из слов Анны
оказалось, что они отправились — один
в Озеро, другой —
в Горы; оба пошли попытать счастья, не найдут ли рыбака, который откупил бы их место и взял за себя избы. Далее сообщала она, что Петр и Василий после продажи дома и сдачи места отправятся на жительство
в «рыбацкие слободы», к которым оба уже привыкли и где, по словам их, жизнь привольнее здешней. Старушка следовала за ними.
Мы вошли
в уборную, где
в золоченом деревянном канделябре из «Отелло»
горел сальный огарок и освещал полбутылки водки, булку и колбасу.
Оказалось, что Корсиков
в громадном здании театра один-одинешенек. Антрепренер Воронин уехал и деревню, сторожа прогнали за пьянство.
Спички
оказались вовсе ненужными. На столе
в столовой
горела свеча и стояла тарелка, покрытая чистою салфеткою, под которой лежал ломоть хлеба и кусок жареной индейки.
Впереди, верстах как будто
в двух,
горела какая-то тусклая, красно-желтая звезда, но
горела без лучей, резко очерченным овалом. Через десять шагов мы уже
оказались около нее; двухверстное расстояние
оказалось оптическим обманом. Это была масляная лампочка.
Когда она ехала на Кавказ, ей казалось, что она
в первый же день найдет здесь укромный уголок на берегу, уютный садик с тенью, птицами и ручьями, где можно будет садить цветы и овощи, разводить уток и кур, принимать соседей, лечить бедных мужиков и раздавать им книжки;
оказалось же, что Кавказ — это лысые
горы, леса и громадные долины, где надо долго выбирать, хлопотать, строиться, и что никаких тут соседей нет, и очень жарко, и могут ограбить.
— Очень сожалею, Мартын Петрович, — начала она, — что мой бывший воспитанник причинил тебе столько
горя и таким нехорошим человеком
оказался; но ведь и я
в нем ошиблась… Кто мог это ожидать от него!
Старушка лежала
в белом гробе, и вокруг нее не было ни пустоты, ни суеты, ни бормотанья: днем было светло, а вечером на столе
горели обыкновенные свечи,
в обыкновенных подсвечниках, а вокруг были расставлены старинные желтые кресла, на которых сидели свои и посторонние и вели вполголоса тихую беседу о ней — припоминали ее жизнь, ее хорошие, честные поступки, о которых у всех
оказались воспоминания.
Кругом было темно. Береговые скалы отодвинулись. Нас окружали какие-то громадные массивные постройки, которые
оказались барками. Целый караван барок, охваченных льдом… Впереди на довольно крутом подъеме рисовалась силуэтом фантастическая фигура гигантского всадника. Я смотрел на него снизу. Его голова, казалось, уходила
в облака, плечи высились над отдаленными
горами. Рядом вприпрыжку бежал пеший человек
в остроконечном шлыке.
И другое известие — ужасное, неожиданно обрушилось на меня. Моей опекуншей,
оказывается, была бабушка, которая жила где-то
в горах, недалеко от Тифлиса (примерно
в часе езды), и к этой бабушке-опекунше мне предстояло переехать на жительство вплоть до моего совершеннолетия.
От него пошла большая волна, которая окатила меня с головой и промочила одежду. Это
оказался огромный сивуч (морской лев). Он спал на камне, но, разбуженный приближением людей, бросился
в воду.
В это время я почувствовал под ногами ровное дно и быстро пошел к берегу. Тело
горело, но мокрая одежда смерзлась
в комок и не расправлялась. Я дрожал, как
в лихорадке, и слышал
в темноте, как стрелки щелкали зубами.
В это время Ноздрин оступился и упал. Руками он нащупал на земле сухой мелкий плавник.
Стали мужики вспоминать, — верно, по ночам огонь
горит.
Оказался тут камманист один. Винтовку взял, наган, влез
в окошко и
в печку спрятался. Думали, — не зеленые ли по ночам собираются?
— А вы знаете,
оказывается, у вас тут
в тылу работают «товарищи». Сейчас, когда я к вам ехал, погоня была. Контрразведка накрыла шайку
в одной даче на Кадыкое. Съезд какой-то подпольный. И двое совсем мимо меня пробежали через дорогу
в горы. Я вовремя не догадался. Только когда наших увидел из-за поворота, понял. Все-таки пару пуль послал им вдогонку, одного товарища, кажется, задел — дольше побежал, припадая на ногу.
Юля при этом грустно смотрела, а у Мани и Инны
горели глаза: с каким бы восторгом они вместе со мною покинули «родные поля» и поехали
в неизвестную даль, какие бы там ни
оказались злые люди!
И не дали… Здесь
оказался тот удивительный «патриотизм», которым так блистал
в эту войну тыл, ни разу не нюхавший пороху. Все время, до самого мира, этот тыл из своего безопасного далека
горел воинственным азартом, обливал презрением истекавшую кровью армию и взывал к «чести и славе России».
Я молчала, от волнения
горели щеки. Что если
в райкоме сделают предварительную политпроверку, и я не подойду? До черта будет тяжело и стыдно. Наверное, там будет заседать целая комиссия.
Оказалось все очень просто:
в пустой комнате сидел парень. Он нас только спросил, работали ли мы
в этой области, и записал, какой ступенью хотим руководить. Буду работать на текстильной фабрике, там все больше девчата. С ребятами интереснее, а с девчатами легче.
Она
оказалась врученною ему помощником пристава повесткой судебного следователя по важнейшим делам
гор. Петербурга о явке через несколько дней для допроса
в качестве обвиняемого по 1681 и 1688 статьям уложения о наказаниях.
Он похудел и поседел так, что его не узнали не только дети, но даже жена. Озлобленный, угрюмый, он начал вдруг пить, и домик, где жил Суворов, этот приют тишины и покоя, вдруг сделался адом. Отец Илларион
оказался буйным во хмелю, как и все пьяницы с
горя. Вынесенное им позорное наказание, двухлетняя ссылка, все это изменило его прежний строгий, но справедливый характер и посеяло
в его сердце семена страшной злобы на людей и судьбу.
Атаманский челн повернулся, за ним повернули и другие и стали приставать к берегу, к намеченному Миняем месту. Невиданное прежде зрелище представилось им.
В отвесном скалистом берегу
оказалось глубокое ущелье, точно ложе высохшей реки, куда Чусовая не могла направить свои воды, так как дно ущелья было выше уровня ее воды и поднималось постепенно
в гору, между высоко нависшими скалами.
Девочку начинает тошнить… Она со своим
горем к писарю… Ужасное открытие: он женат!.. «Так зачем же… зачем?» Тот отвечает: «ты такая была»… Она
в отчаянии. Мужчины подлы — это так, но надо сознаться отцу, матери или хоть тетке. Тетка, однако,
оказывается всех гораздо находчивее: она учит — «проси у него на дорогу и бери паспорт, да ступай
в Петербург — там
в воспитательный дом, а сама к богатым
в мамки». Готово! — денег нет, но паспорт есть. Ступай на все четыре стороны.
У него кстати
оказался и стиль, благодаря чему
в отповеди очень сносно доказывалось, что «для искусства безразличны учреждения и порядки и что оно может процветать и идти
в гору при всяком положении и при всяких порядках».