Неточные совпадения
Дорогой, в
вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из
окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Равномерно вздрагивая на стычках рельсов,
вагон, в котором сидела Анна, прокатился мимо платформы, каменной стены, диска, мимо других
вагонов; колеса плавнее и маслянее, с легким звоном зазвучали по рельсам,
окно осветилось ярким вечерним солнцем, и ветерок заиграл занавеской.
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и села к противоположному
окну в пустом
вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого
окна, нагибаясь к колесам
вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
Самгин отошел от
окна, лег на диван и стал думать о женщинах, о Тосе, Марине. А вечером, в купе
вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов сидел против него, держа в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у него между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что даже сквозь железный шум под ногами он слышит треск жестких волос.
— Сказано: нельзя смотреть! — тихо и лениво проговорил штатский, подходя к Самгину и отодвинув его плечом от
окна, но занавеску не поправил, и Самгин видел, как мимо
окна, не очень быстро, тяжко фыркая дымом, проплыл блестящий паровоз, покатились длинные, новенькие
вагоны; на застекленной площадке последнего сидел, как тритон в домашнем аквариуме, — царь.
«Сейчас начнет говорить», — подумал Самгин, но тут явился проводник, зажег свечу, за
окном стало темно, загремела жесть, должно быть, кто-то уронил чайник. Потом в
вагоне стало тише, и еще более четко зазвучал сверлящий голосок доцента...
Время тянулось необычно медленно, хотя движение в
вагоне становилось шумнее, быстрее. За
окном кто-то пробежал, скрипя щебнем, громко крикнув...
Ночью, в
вагоне, следя в сотый раз, как за
окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с
окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
Вагон осторожно дернуло, брякнули сцепления, Крэйтон приподнял занавеску
окна; деревья за
окном шевелились, точно стирая тьму со стекла, мутно проплыло пятно просеки, точно дорога к свету.
По
вагону, сменяя друг друга, гуляли запахи ветчины, ваксы, жареного мяса, за
окном, в сероватом сумраке вечера, двигались снежные холмы, черные деревья, тряслись какие-то прутья, точно грозя высечь поезд, а за спиною Самгина, покашливая, свирепо отхаркиваясь, кто-то мрачно рассказывал...
— Да, да, — ответил Самгин, прислушиваясь к шуму в коридоре
вагона и голосу, командовавшему за
окном...
— Эй, вы, там! Башки из
окон не высовывать, из
вагонов не выходить!
Она шла быстрым шагом, не отставая, но поезд всё прибавлял и прибавлял хода, и в ту самую минуту, как
окно спустилось, кондуктор оттолкнул ее и вскочил в
вагон.
Нехлюдов прошел мимо и, по указанию конвойного, подошел к
окну третьего
вагона.
Заглянув в
окно одного из
вагонов, Нехлюдов увидал в середине его, в проходе, конвойных, которые снимали с арестантов наручни.
Когда Нехлюдов приехал на вокзал, арестанты уже все сидели в
вагонах за решетчатыми
окнами.
Нехлюдов стоял рядом с Тарасом на платформе и смотрел, как один за другим тянулись мимо него
вагоны с решетчатыми
окнами и виднеющимися из них бритыми головами мужчин.
Потом поравнялся первый женский
вагон, в
окне которого видны были головы простоволосых и в косынках женщин; потом второй
вагон, в котором слышался всё тот же стон женщины, потом
вагон, в котором была Маслова.
Погода была пасмурная. Дождь шел не переставая. По обе стороны полотна железной дороги тянулись большие кочковатые болота, залитые водой и окаймленные чахлой растительностью. В
окнах мелькали отдельные деревья, телеграфные столбы, выемки. Все это было однообразно. День тянулся долго, тоскливо. Наконец стало смеркаться. В
вагоне зажгли свечи.
Один каторжный, бывший офицер, когда его везли в арестантском
вагоне в Одессу, видел в
окно «живописную и поэтическую рыбную ловлю с помощью зажженных смоляных веток и факелов… поля Малороссии уже зеленели.
В одном из
вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого
окна, два пассажира, — оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор.
— Но позвольте, как же это? — спросила вдруг Настасья Филипповна. — Пять или шесть дней назад я читала в «Indеpendance» — а я постоянно читаю «Indеpendance», — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в
вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так же была выкинута за
окно болонка, наконец, точно так же и кончилось, как у вас. Даже платье светло-голубое!
Все трое разом зевнули и потянулись: знак, что сюжет начинал истощаться, хотя еще ни одним словом не было упомянуто об ветчине. Меня они, по-видимому, совсем не принимали в соображение: или им все равно было, есть ли в
вагоне посторонний человек или нет, или же они принимали меня за иностранца, не понимающего русского языка. Сергей Федорыч высунулся из
окна и с минуту вглядывался вперед.
Я выполнил в Кёльне свой план довольно ловко. Не успел мой ночной товарищ оглянуться, как я затесался в толпу, и по первому звонку уж сидел в
вагоне третьего класса. Но я имел неосторожность выглянуть в
окно, и он заметил меня. Я видел, как легкая тень пробежала у него по лицу; однако ж на этот раз он поступил уже с меньшею развязностью, нежели прежде. Подошел ко мне и довольно благосклонно сказал...
И вот едва мы разместились в новом
вагоне (мне пришлось сесть в одном спальном отделении с бесшабашными советниками), как тотчас же бросились к
окнам и начали смотреть.
Потом, уже на заре, в
вагоне застучали отодвигаемые
окна; повеяло утренней свежестью, американцы высунулись в
окна, глядя куда-то с видимым любопытством.
На рельсах вдали показался какой-то круг и покатился, и стал вырастать, приближаться, железо зазвенело и заговорило под ногами, и скоро перед платформой пролетел целый поезд… Завизжал, остановился, открылись затворки — и несколько десятков людей торопливо прошли мимо наших лозищан. Потом они вошли в
вагон, заняли пустые места, и поезд сразу опять кинулся со всех ног и полетел так, что только мелькали
окна домов…
Меж явью и сном встало воспоминание о тех минутах в
вагоне, когда я начал уже плохо сознавать свое положение. Я помню, как закат махал красным платком в
окно, проносящееся среди песчаных степей. Я сидел, полузакрыв глаза, и видел странно меняющиеся профили спутников, выступающие один из-за другого, как на медали. Вдруг разговор стал громким, переходя, казалось мне, в крик; после того губы беседующих стали шевелиться беззвучно, глаза сверкали, но я перестал соображать.
Вагон поплыл вверх и исчез.
Квашнин слушал, отворотясь лицом к
окну, и рассеянно разглядывал собравшуюся у служебного
вагона толпу. Лицо его ничего не выражало, кроме брезгливого утомления.
Наконец показался поезд. Из трубы валил и поднимался над рощей совершенно розовый пар, и два
окна в последнем
вагоне вдруг блеснули от солнца так ярко, что было больно смотреть.
— Прощайте, пуганая ворона! — крикнула из
окна Дорушка, когда
вагоны тронулись.
Долинский взял саквояж в одну руку и подал Даше другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла за ними. У барьера ее не пустили, и она остановилась против
вагона, в который вошли Долинский с Дорой. Усевшись, они выглянули в
окно. Анна Михайловна стояла прямо перед
окном в двух шагах. Их разделял барьер и узенький проход. В глазах Анны Михайловны еще дрожали слезы, но она была покойнее, как часто успокаиваются люди в самую последнюю минуту разлуки.
Снится ей отдельное купе
вагона… Поезд мчится…
вагон мерно покачивается, он смотрит на нее прежним, ласковым взором, говорит ей о вечной любви, о взаимном труде… Ей холодно… Она просит его поскорей закрыть
окно, откуда дует холодный ветер.
Я был как зверь в клетке: то я вскакивал, подходил к
окнам, то, шатаясь, начинал ходить, стараясь подогнать
вагон; но
вагон со всеми лавками и стеклами всё точно так же подрагивал, вот как наш…
Во мне что-то дрогнуло. Если это она, то ее появление застает меня врасплох… На нее упала полоса света из
окна последнего
вагона. Я узнал ее: да, это была девушка с Волги.
В это время подошел пассажирский поезд. Он на минуту остановился; темные фигуры вышли на другом конце платформы и пошли куда-то в темноту вдоль полотна. Поезд двинулся далее. Свет из
окон полз по платформе полосами. Какие-то китайские тени мелькали в
окнах, проносились и исчезали. Из
вагонов третьего класса несся заглушённый шум, обрывки песен, гармония. За поездом осталась полоска отвратительного аммиачного запаха…
Мне видны были колеса, катившиеся по рельсам, и
окна пассажирских
вагонов сверкали на солнце.
В рядах, под сводами каменной галерейки, зазвенели железные болты на дверях и
окнах, и всякий огонь
окна становился теплее и ярче по мере того, как сгущался на глазах быстрый и суровый сумрак; как ряды пассажирских
вагонов, поставленных один на другой, светился огнями высокий трактир, и в открытое
окно разорванно и непонятно, но зазывающе бубнил и вызвякивал орган.
Никто не пошевельнулся, не ответил, и только Цыганок быстро, раз за разом, сплюнул сладкую слюну. И начал бегать глазами по
вагону, ощупывать
окна, двери, солдат.
Саженях в двухстах шел царский поезд; машинист, видя выстроившийся полк, убавил хода, и
вагоны, медленно громыхая, проходили перед глазами, жадно смотревшими на
окна.
Когда мы сели с девушкой в пустой
вагон, машина тронулась и свежий воздух пахнул на меня в
окно, я стала опоминаться и яснее представлять себе свое прошедшее и будущее.
Перейдя в
вагон, Прокоп отворил
окно и оттуда смотрел на Гаврюшу. Он сидел без слов, но все лицо его сияло и смеялось. Гаврюша тоже смеялся, но стыдливо, как будто совестился. Наконец поезд заколыхался и тронулся.
И грохоту поезда отвечали раскаты грома из тучи, охватившей мраком уже почти две трети неба. Через несколько минут Тихон Павлович сидел в
вагоне и мчался степью, следя глазами за мелькавшими мимо
окон полосами хлеба и вспаханной земли.
В
окно видно, как около зеленой лампы и телеграфного станка появляется белокурая голова телеграфиста; около нее показывается скоро другая голова, бородатая и в красной фуражке — должно быть, начальника полустанка. Начальник нагнулся к столу, читает что-то на синем бланке и быстро водит папиросой вдоль строк… Малахин идет к своему
вагону.
От скуки ли, из желания ли завершить хлопотливый день еще какой-нибудь новой хлопотой, или просто потому, что на глаза ему попадается оконце с вывеской «Телеграф», он подходит к
окну и заявляет желание послать телеграмму. Взявши перо, он думает и пишет на синем бланке: «Срочная. Начальнику движения. Восемь
вагонов живым грузом. Задерживают на каждой станции. Прошу дать скорый номер. Ответ уплочен. Малахин».
Вместе с матерью он боялся опоздать, хотя до отхода дачного поезда оставалось добрых полчаса; а когда они сели в
вагон и поехали, Петька прилип к
окну, и только стриженая голова его вертелась на тонкой шее, как на металлическом стержне.
Петька то вертелся у своего
окна, то перебегал на другую сторону
вагона с доверчивостью кладя плохо отмытую ручонку на плечи и колени незнакомых пассажиров, отвечавших ему улыбками.
Поехали по железной дороге. Погода ясная этот день стояла — осенью дело это было, в сентябре месяце. Солнце-то светит, да ветер свежий, осенний, а она в
вагоне окно откроет, сама высунется на ветер, так и сидит. По инструкции-то оно не полагается, знаете,
окна открывать, да Иванов мой, как в
вагон ввалился, так и захрапел; а я не смею ей сказать. Потом осмелился, подошел к ней и говорю: «Барышня, говорю, закройте
окно». Молчит, будто не ей и говорят. Постоял я тут, постоял, а потом опять говорю...
И что же! — не далее как вчера еще встретили вы его в таком, говоря относительно, убожестве, так что даже он сам поспешил отвернуться от вас к
окну первого встречного магазина и внимательно заняться рассматриванием всяких безделушек, нарочно для того, чтобы вы его не узнали, а сегодня он уже едет в Париж, и не иначе как в
вагоне первого класса, а через две-три недели возвращается оттуда с великолепнейшим фраком, с огромным запасом самого тонкого белья, самым разнообразным и причудливым выбором всевозможных атрибутов гардероба и туалета.