Неточные совпадения
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На днях
в манеже был митинг «Союза русского народа», он там
орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
Кроме этих слов, он ничего не помнил, но зато эти слова помнил слишком хорошо и, тыкая красным кулаком
в сторону дирижера, как бы желая ударить его по животу, свирепея все более, наливаясь кровью, выкатывая глаза,
орал на разные голоса...
Из какого-то переулка выехали шестеро конных городовых, они очутились
в центре толпы и поплыли вместе с нею, покачиваясь
в седлах, нерешительно взмахивая нагайками. Две-три минуты они ехали мирно, а затем вдруг вспыхнул оглушительный свист, вой; маленький человек впереди Самгина, хватая за плечи соседей, подпрыгивал и
орал...
— Они там напились,
орали ура, как японцы, — такие, знаешь. Наполеоны-победители, а
в сарае люди заперты, двадцать семь человек, морозище страшный, все трещит, а там,
в сарае, раненые есть. Все это рассказал мне один знакомый Алины — Иноков.
Самгин, не ответив, смотрел, как двое мужиков ведут под руки какого-то бородатого,
в длинной, ниже колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь руками
в землю, вырывался и что-то говорил, как видно было по движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом человека
в красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком
в шею бородатого и
орал...
— Профессор Захарьин
в Ливадии, во дворце,
орал и топал ногами на придворных за то, что они поместили больного царя
в плохую комнату, — вот это я понимаю! Вот это власть ума и знания…
Лед скрипел под коньками, черные фигуры людей мчались к полынье, человек
в полушубке совал
в воду длинный шест и
орал...
Пьет да ест Васяга, девок портит,
Молодым парням — гармоньи дарит,
Стариков — за бороды таскает,
Сам
орет на всю калуцку землю:
— Мне — плевать на вас, земные люди.
Я хочу — грешу, хочу — спасаюсь!
Все равно: мне двери
в рай открыты,
Мне Христос приятель закадышный!
Из-под левой руки его вынырнул тощий человечек
в женской ватной кофте,
в опорках на босую ногу и, прискакивая,
проорал хрипло...
Плясать кончили, публика неистово кричала, аплодировала, китаец, взяв русалку под руку, вел ее
в буфет, где тоже
орали, как на базаре, китаец заглядывал
в лицо Варвары, шептал ей что-то, лицо его нелепо расширялось, таяло, улыбался он так, что уши передвинулись к затылку. Самгин отошел
в угол, сел там и, сняв маску, спрятал ее
в карман.
А там
в пустой улице, посредине, взрывая нетрезвыми ногами облака пыли, шел разгульный малый,
в красной рубашке,
в шапке набок, и, размахивая руками,
в одиночку
орал песню и время от времени показывал редкому прохожему грозный кулак.
Это была целая
орава «мыслей» князя, которые он готовился подать
в комитет акционеров.
— Видите, набрали
ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала было их велели гнать
в Пермь, да вышла перемена, гоним
в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась на дороге» (и офицер показал пальцем
в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
А сам уже поднимает два шара на коромысле каланчи, знак Тверской части. Городская — один шар, Пятницкая — четыре, Мясницкая — три шара, а остальные — где шар и крест, где два шара и крест — знаки, по которым обыватель узнавал,
в какой части города пожар. А то вдруг истошным голосом
орет часовой сверху...
Зарядившись
в пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз на Трубную площадь, с песнями, но уже «Gaudeamus» заменен «Дубинушкой». К ним присоединилось уже несколько белоподкладочников, которые, не желая отставать от товарищей, сбросили свой щегольской наряд дома и
в стареньких пальтишках вышагивают по бульварам. Перед «Московскими ведомостями» все останавливаются и
орут...
Зашел я как-то
в летний день, часа
в три,
в «Каторгу». Разгул уже был
в полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты» с «марухами». Вдруг
в дверь влетает «кот» и
орет...
В «Кулаковку» даже днем опасно ходить — коридоры темные, как ночью. Помню, как-то я иду подземным коридором «Сухого оврага», чиркаю спичку и вижу — ужас! — из каменной стены, из гладкой каменной стены вылезает голова живого человека. Я остановился, а голова
орет...
Перед ним, здоровенный, с бычьей шеей и толстым бабьим лицом, босой,
в хламиде наподобие рубахи,
орал громоподобным басом «многая лета» бывший вышибала-пропойца.
Выбегают пожарные, на ходу одеваясь
в не успевшее просохнуть платье, выезжает на великолепном коне вестовой
в медной каске и с медной трубой. Выскакивает брандмейстер и, задрав голову,
орет...
На коне верхом сидел человек с бутылкой водки. Он
орал песни. У ворот кипятился пристав
в шикарном мундире с гвардейским, расшитым серебром воротником. Он
орал и грозил кулаком вверх.
— И опять все вранье! А как он
орал, что Вольный сын Эфира; а ты меня, Леня,
в бок тычешь и шепчешь: «Врет!» И верно, врал: Вольный сын Легкого и Ворожеи.
— Мне трудно? —
орал пьяный Полуянов. — Ха-ха… Нет, я их всех
в бараний рог согну!.. Они узнают, что за человек Илья Фирсыч Полуянов! Я… я… я… А впрочем, ежели серьезно разобрать, так и не стоит связываться. Наплевать.
— Если бы лошадь… Боже мой, дайте мне лошадь! —
орал Штофф,
в бессильной ярости бегая по палубе. — Ведь у меня все там осталось.
— Нет, ты с кем говоришь? —
орал Харитон Артемьич, входя
в азарт.
На двор ворвался верховой
в медной шапке с гребнем. Рыжая лошадь брызгала пеной, а он, высоко подняв руку с плеткой,
орал, грозя...
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился
в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он
орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик...
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная баба Ворониха. Она появлялась
в праздники, огромная, растрепанная, пьяная. Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и
орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя
в ворота домов, за углы,
в лавки, — она точно мела улицу. Лицо у нее было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла, плакала...
Черная обезьяна
в перьях оглушительно
орет что-то похожее на слова бабушки, — старуха смеется радостно, дает птице просяной каши с пальца и говорит...
Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый, берет булыжник и мечет его
в ворота; раздается гулкий удар, точно по дну бочки. Из кабака лезут темные люди,
орут, храпят, размахивают руками; из окон домов высовываются человечьи головы, — улица оживает, смеется, кричит. Всё это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
— Я тебя, курву, вниз головой спущу
в дудку! —
орал Мыльников, устав от внушения. — Палач, давай привяжем ее за ногу к канату и спустим.
— Я тебя породил, собаку, я тебя и убью! —
орал Тит
в бешенстве.
— Мой дом, моя жена… кто мне смеет указывать? —
орал Макар, накидываясь на непрошенных советников. — Расшибу
в крохи!..
В кабаке после недавнего затишья опять поднялся шум. Пьяный Терешка-казак
орал песни и обнимался с Челышем, Марзак и Парасковея-Пятница горланили песни, дурачок Терешка хохотал, как сумасшедший.
— Да меня на веревке теперь на фабрику не затащишь! —
орал Самоварник, размахивая руками. — Сам большой — сам маленький, и близко не подходи ко мне… А фабрика стой, рудник стой… Ха-ха!.. Я
в лавку к Груздеву торговать сяду, заведу сапоги со скрипом.
— Врешь, врешь!.. —
орал Никитич, как бешеный:
в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. — Ну, чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота — уходи, черт с тобой, а как же домну оставить?.. Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные… Да ты сбесился никак, Полуэхт?
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто
в самом деле пойдет теперь
в огненную работу или полезет
в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник
орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
Лиза с самого приезда
в Петербург поселилась с Бертольди на небольшой квартирке. Их скоро со всех сторон обложили люди дела. Это была самая разнокалиберная
орава. Тут встречались молодые журналисты, подрукавные литераторы, артисты, студенты и даже два приказчика.
Наконец, на дом их стали целою
оравою наезжать «владельцы троек удалых и покровители цыганок»; пошла игра, попойки, ночной разврат, дневное спанье, и дом превратился
в балаган коренской ярмарки.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая
орала, бесновалась, хотела бежать
в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад
в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Как только
орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел
в уединенную рабочую хозяина.
— Хитер, сударь, он — вишь их какую
ораву нагнал; ну, ей и неспособно. А впрочем, кто ж к нему
в душу влезет! может, и тут у него расчет есть!
Рассудите так: неужели теперь у Евгения Константиныча для Тетюева места не найдется
в Петербурге, когда он такую
ораву совсем несообразных людей кормит и поит?
Родион Антоныч раскланялся с дормезом,
в котором сидел Братковский, и уныло побрел к господам музыкантам, размышляя дорогой, куда он денет эту бесшабашную
ораву. Пожалуй, еще стянут что-нибудь… Все это выдумки Прейна: нагнал орду дармоедов, а теперь изволь с ними возиться, когда работы без того по горло.
— Вотан, барин-от… Уррра-а-а-а!.. — неистово
орал какой-то мастеровой,
в порыве энтузиазма хватаясь за колесо останавливавшегося экипажа.
— Да вот, например, как при крепостном праве бывало. Призовет господин Елпатьев приказчика:"Кто у тебя целую ночь песни
орал?"И сейчас его
в ухо,
в другое… А приказчик, примерно, меня позовет."Ты, черт несуразный, песни ночью
орал?"И, не дождавшись ответа, тоже —
в ухо,
в другое… Сладость, что ли, какая
в этом битье есть?
В стороне, на поле, мужик
орал, понукая свою толстоголовую лошаденку.
А вот коренным москвичам — туго. Изволь являться трижды
в неделю
в училище, да еще ровно к семи часам утра, и только для того, чтобы на приветствие Дрозда (командира четвертой роты, капитана Фофанова)
проорать: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». А зачем? Мы, здешние, также никуда не убежим, как и иногородние.
В передовых санях, стоя, высился Жданов и
орал во весь голос...
— И что за жизнь такая
в меблирушках! — продолжал Н.И. Пастухов свои назидания. — Ведь у тебя, слышно, детей
орава. Ты бы квартиру взял лучше!
Так Мошка и сделал. Половину косушки Мина Праздников выпил сам, а другую половину почти насильно вылил Мошке
в горло. И когда поздно вечером они возвращались из парка домой и Мошка совсем без пути
орал, то Мина, усмотрев
в лице Ошмянского укоризненное выражение, объяснил...