Неточные совпадения
—
В город? Да как же?.. а дом-то как
оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник:
в день так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить.
Так на том и
оставили его обе дамы и отправились каждая
в свою сторону бунтовать
город.
Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом
в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась
в новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится
оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки
в тот час, как нахлобучиваются на
город сумерки, детина
в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ?
Затем писавшая упоминала, что омочает слезами строки нежной матери, которая, протекло двадцать пять лет, как уже не существует на свете; приглашали Чичикова
в пустыню,
оставить навсегда
город, где люди
в душных оградах не пользуются воздухом; окончание письма отзывалось даже решительным отчаяньем и заключалось такими стихами...
Их родственники и родственницы, приезжавшие
в город,
оставляли, по указанию их,
в руках Сони вещи для них и даже деньги.
Я приехал
в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли
в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего
города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня
в тюрьму и
оставили одного
в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин. Говорили негромко и ничего не
оставляя в памяти Самгина; говорили больше о том, что дорожает мясо, масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь
город выжидающе притих. Людей обдувал не сильный, но неприятно сыроватый ветер,
в небе являлись голубые пятна, напоминая глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами.
В общем было как-то слепо и скучно.
Он посмотрел, как толпа втискивала себя
в устье главной улицы
города,
оставляя за собой два широких хвоста, вышел на площадь, примял перчатку подошвой и пошел к набережной.
Постарайтесь устроить
в городе так, чтобы, если его
оставят,
оставили бы кого-нибудь из нас.
— Как здоровье Василья Назарыча? — невинным тоном осведомилась Хина, как опытный стратег,
оставив самый сильный удар к концу. —
В городе ходят слухи, что его здоровье…
У него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон
в бархатной жилетке. Светила луна. Было тихо, тепло, но тепло по-осеннему.
В предместье, около боен, выли собаки. Старцев
оставил лошадей на краю
города,
в одном из переулков, а сам пошел на кладбище пешком. «У всякого свои странности, — думал он. — Котик тоже странная, и — кто знает? — быть может, она не шутит, придет», — и он отдался этой слабой, пустой надежде, и она опьянила его.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек
в мире, которого
оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого
в миллион жителей
города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Он же
в эти два дня буквально метался во все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя», как он потом выразился, и даже на несколько часов слетал по одному горячему делу вон из
города, несмотря на то, что страшно было ему уезжать,
оставляя Грушеньку хоть на минутку без глаза над нею.
Сердце его загорелось любовью, и он горько упрекнул себя, что мог на мгновение там,
в городе, даже забыть о том, кого
оставил в монастыре на одре смерти и кого чтил выше всех на свете.
И он круто повернул
в другую улицу,
оставив Алешу одного во мраке. Алеша вышел из
города и пошел полем к монастырю.
За месяц вперед А.И. Мерзляков был командирован
в город Владивосток покупать мулов для экспедиции. Важно было приобрести животных некованых, с крепкими копытами. А.И. Мерзлякову поручено было отправить мулов на пароходе
в залив Рында, где и
оставить их под присмотром трех стрелков, а самому ехать дальше и устроить на побережье моря питательные базы. Таких баз намечено было пять:
в заливе Джигит,
в бухте Терней, на реках Текаме, Амагу и Кумуху, у мыса Кузнецова.
Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка
в ближний
город полагается эпохою
в жизни, и посещение гостя
оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание.
«Приятный
город», — подумал я,
оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника
в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка
в Литве, зачем он живет
в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
Одни таскались с каким-нибудь гарнизонным офицером и охапкой детей
в Бессарабии, другие состояли годы под судом с мужем, и все эти опыты жизненные
оставили на них следы повытий и уездных
городов, боязнь сильных мира сего, дух уничижения и какое-то тупоумное изуверство.
Я
оставил Петербург с чувством, очень близким к ненависти. А между тем делать было нечего, надобно было перебираться
в неприязненный
город.
Не долго думая, молодой человек
оставил заведение, не кончив курса, поступил юнкером
в квартировавший
в нашем
городе драгунский полк, дослужился до корнетского чина и вышел
в отставку.
Меня
оставили в самой Вологде вместе с небольшой частью ссыльных, большая же часть ссыльных была распределена по уездным
городам огромной Вологодской губернии.
Через минуту мы плескалась, плавали и барахтались
в речушке так весело, как будто сейчас я не предлагал своего вопроса, который Крыштанович
оставил без ответа… Когда мы опять подходили к
городу, то огоньки предместья светились навстречу
в неопределенной синей мгле…
В городе говорили, что он был влюблен
в Лену, что его отец сначала не хотел слышать об этой любви, но потом дал согласие: года через два Мощинский должен был
оставить гимназию и жениться. Но все это были, кажется, пустые толки, которым отчасти содействовал отец Лены, человек несколько легкий и гордившийся дочерью…
А пароход быстро подвигался вперед,
оставляя за собой пенившийся широкий след. На берегу попадались мужички, которые долго провожали глазами удивительную машину.
В одном месте из маленькой прибрежной деревушки выскочил весь народ, и мальчишки бежали по берегу, напрасно стараясь обогнать пароход. Чувствовалась уже близость
города.
Крестьянин из ссыльных может
оставить Сахалин и водвориться, где пожелает, по всей Сибири, кроме областей Семиреченской, Акмолинской и Семипалатинской, приписываться к крестьянским обществам, с их согласия, и жить
в городах для занятия ремеслами и промышленностью; он судится и подвергается наказаниям уже на основании законов общих, а не «Устава о ссыльных»; он получает и отправляет корреспонденцию тоже на общих основаниях, без предварительной цензуры, установленной для каторжных и поселенцев.
— Да, действительно, посылать теперь
в город поздно, — подвернулся и тут Евгений Павлович, поскорее
оставляя Аглаю, — я думаю, что и лавки
в Петербурге заперты, девятый час, — подтвердил он, вынимая часы.
— А ведь оно тово, действительно, Марья Родивоновна, статья подходящая… ей-богу!.. Так уж вы тово, не
оставьте нас своею милостью… Ужо подарочек привезу. Только вот Дарья бы померла, а там живой рукой все оборудуем. Федосья-то Родивоновна
в город переехала… Я как-то ее встретил. Бледная такая стала да худенькая…
— Дмитрий Петрович, — говорила ему Полинька, — советовать
в таких делах мудрено, но я не считаю грехом сказать вам, что вы непременно должны уехать отсюда. Это смешно: Лиза Бахарева присоветовала вам бежать из одного
города, а я теперь советую бежать из другого, но уж делать нечего: при вашем несчастном характере и неуменье себя поставить вы должны отсюда бежать.
Оставьте ее
в покое,
оставьте ей ребенка…
Когда мы воротились
в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и решилась
оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана.
Когда же пришло время и нам
оставить тихий родной
город, здесь же
в последний день мы оба, полные жизни и надежды, произносили над маленькою могилкой свои обеты.
Потомки этого графа давно уже
оставили жилище предков. Большая часть дукатов и всяких сокровищ, от которых прежде ломились сундуки графов, перешла за мост,
в еврейские лачуги, и последние представители славного рода выстроили себе прозаическое белое здание на горе, подальше от
города. Там протекало их скучное, но все же торжественное существование
в презрительно-величавом уединении.
Когда мы
оставляли деревню, день был такой светлый, теплый, яркий; сельские работы кончались; на гумнах уже громоздились огромные скирды хлеба и толпились крикливые стаи птиц; все было так ясно и весело, а здесь, при въезде нашем
в город, дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть и толпа новых, незнакомых лиц, негостеприимных, недовольных, сердитых!
—
В городе Бостоне, — говорит он, — Федор Сергеич Ковригин умер и
оставил после себя полтора миллиона долларов. Теперь по газетам разыскивают наследников.
— А здешний воротила, портерную держит, лавочку, весь мир у него под пятой, и начальство привержено. Сын у него
в школе, так он подарок Людмиле Михайловне вздумал поднести, а она уперлась. Он, конечно, обиделся, доносы стал писать — ну, и пришлось бежать. Земство так и не
оставило ее у себя; живет она теперь
в городе в помощницах у одной помещицы, которая вроде пансиона содержит.
Я
оставил далекий
город точно
в забытьи.
— Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется? Как же! Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего брата ни пропало, а, как Бог свят, велит амператор — и отберут. Разве наши так
оставят ему? Как же! Hа вот тебе голые стены; а шанцы-то все повзорвали… Небось, свой значок на кургане поставил, а
в город не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий — дай срок, — заключил он, обращаясь к французам.
— Только погодите. Теперь осень наступает, — прибавила она, — съедутся все
в город. Тогда я сделаю визит вашей невесте; мы познакомимся, и я примусь за дело горячо. Вы не
оставляйте ее: я уверена, что вы будете счастливейший муж.
— Пришлось прапорщику
оставить службу. Товарищи собрали ему кое-какие деньжонки на выезд. Оставаться-то
в городе ему было неудобно: живой укор перед глазами и ей и всему полку. И пропал человек… самым подлым образом… Стал попрошайкой… замерз где-то на пристани
в Петербурге.
В Москве существовала чайная фирма В-го, имевшая огромный оборот. Этого чаю
в Москве почти не продавали, но он имел широкое распространение
в западных и южных губерниях. Были
города, особенно уездные, где другого чаю и достать нельзя было. Фирма рассылала по всем этим торговцам чай через своих комиссионеров, которые
оставляли товар
в кредит, делая огромную скидку, какой не могли делать крупнейшие московские фирмы — Поповы, Перловы, Филипповы, Губкины.
Прежний мягкий губернатор наш
оставил управление не совсем
в порядке;
в настоящую минуту надвигалась холера;
в иных местах объявился сильный скотский падеж; всё лето свирепствовали по
городам и селам пожары, а
в народе всё сильнее и сильнее укоренялся глупый ропот о поджогах.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший
в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по
городу толки о том, что нельзя же
оставлять министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
Как он сначала один
город спалит, потом за другой примется, камня на камне
в них не
оставит — все затем, чтоб как можно больше вверенному краю пользы принести.
Доктор переночевал «для формы» и на другой день, рано утром уехал
в город.
Оставляя Дубровино, он высказал прямо, что больному остается жить не больше двух дней и что теперь поздно думать об каких-нибудь «распоряжениях», потому что он и фамилии путем подписать не может.
Через день учитель Препотенский с отпуском и бедными грошами
в кармане бежал из
города,
оставив причину своего внезапного бегства для всех вечною загадкой.
Отец Туберозов молчал, но Ахилла прислушался к голосу своего сердца и,
оставив при больном старике дьячка Павлюкана, взял почтовую пару и катнул без всякого разрешения
в губернский
город.
В городе довольно поговорили, порядили и посудили о том, что молодые Багровы купили себе дом и живут сами по себе. Много было преувеличенных и выдуманных рассказов; но Алексей Степаныч угадал: скоро узнали настоящую причину, отчего молодые
оставили дом отца; этому, конечно, помог более всего сам Калмык, который хвастался
в своем кругу, что выгнал капризную молодую госпожу, раскрашивая ее при сей верной оказии самыми яркими красками. Итак,
в городе поговорили, порядили, посудили и — успокоились.
Он заготовил
в уездном
городе на имя одного из своих достойных друзей законную доверенность от Прасковьи Ивановны на продажу Парашина и Куролесова (Чурасово из милости
оставлял ей) и всякий день два раза спускался
в подвал к своей жене и уговаривал подписать доверенность; просил прощенья, что
в горячности так строго с нею обошелся; обещался,
в случае ее согласия, никогда не появляться ей на глаза и божился, что
оставит духовную,
в которой, после своей смерти, откажет ей всё имение.
Все вышли на палубу. Я попрощался с командой, отдельно поговорил с агентом, который сделал вид, что моя рука случайно очутилась
в его быстро понимающих пальцах, и спустился к лодке, где Биче и Ботвель ждали меня. Мы направились
в город. Ботвель рассказал, что, как он узнал сейчас, «Бегущую по волнам» предположено
оставить в Гель-Гью до распоряжения Брауна, которого известили по телеграфу обо всех происшествиях.
Настичь его было невозможно: он скакал проселочными дорогами, забирая свежих лошадей, и
оставлял за собою возмутителей, которые
в числе двух, трех и не более пяти разъезжали безопасно по селениям и
городам, набирая всюду новые шайки.