Неточные совпадения
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому
голове посулил
отдать его без зачета
в солдаты, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов
отдать преимущество: орловцу ли — на том основании, что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на том основании, что он «
в Питере бывал, на полу сыпал и тут не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных
Голов».
Итак,
отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до
головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а
в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас
в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел
в бричку.
Но сердобольная мамаша тотчас же, полушепотом и скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а именно, что Аркадий Иванович человек большой, человек с делами и со связями, богач, — бог знает что там у него
в голове, вздумал и поехал, вздумал и деньги
отдал, а стало быть, и дивиться нечего.
«Как спокойно он ведет себя», — подумал Клим и, когда пристав вместе со штатским стали спрашивать его, тоже спокойно сказал, что видел
голову лошади за углом, видел мастерового, который запирал дверь мастерской, а больше никого
в переулке не было. Пристав
отдал ему честь, а штатский спросил имя, фамилию Вараксина.
Молча сунув руку товарищу, он помотал ею
в воздухе и неожиданно, но не смешно
отдал Лидии честь, по-солдатски приложив пальцы к фуражке. Закурил папиросу, потом спросил Лидию, мотнув
головою на пожар заката...
Бальзаминов. Ах, маменька, не мешайте! Представьте, маменька, я, бедный молодой человек, хожу себе по улице, и вдруг что же? И вдруг теперь поеду
в коляске! И знаете, что мне
в голову пришло? Может быть, за Пеженовой сад
отдадут в приданое: тогда можно будет забор-то разгородить, сады-то у них рядом, и сделать один сад. Разных беседок и аллей…
И Татьяна Марковна, наблюдая за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила
в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не
отдавала приказаний
в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив
голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Он почесал
голову почти с отчаянием, что эти две женщины не понимают его и не соглашаются
отдать ему
в руки то счастье, которое ходит около него, ускользает, не дается и
в которое бы он вцепился своими медвежьими когтями и никогда бы не выпустил вон.
— Мы высказались…
отдаю решение
в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь,
в эту решительную минуту, когда у меня
голова идет кругом… Нет, не могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
— Я его не мою и так немытым и
отдаю внаем Ламберту для раздробления чужих
голов в щекотливых для Ламберта случаях.
— Кстати, Софи,
отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей; а ты, мой друг, не сердись за торопливость расчета. Я по лицу твоему угадываю, что у тебя
в голове какое-то предприятие и что ты нуждаешься…
в оборотном капитале… или вроде того.
Наконец пора было уходить. Сейоло подал нам руку и ласково кивнул
головой. Я взял у него портрет и
отдал жене его, делая ей знак, что оставляю его ей
в подарок. Она, по-видимому, была очень довольна, подала мне руку и с улыбкой кивала нам
головой. И ему понравилось это. Он, от удовольствия, привстал и захохотал. Мы вышли и поблагодарили джентльменов.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина выпей, — кричал он, указывая на графин с красным вином. — А я об тебе думал. Прошение я подам.
В руки
отдам — это верно; только пришло мне
в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
И он составил
в голове своей проект, состоящий
в том, чтобы
отдать землю крестьянам
в наем за ренту, а ренту признать собственностью этих же крестьян, с тем чтобы они платили эти деньги и употребляли их на подати и на дела общественные.
— Ну, уж извините, я вам
голову отдаю на отсечение, что все это правда до последнего слова. А вы слышали, что Василий Назарыч уехал
в Сибирь? Да… Достал где-то денег и уехал вместе с Шелеховым. Я заезжала к ним на днях: Марья Степановна совсем убита горем, Верочка плачет… Как хотите — скандал на целый город, разоренье на носу, а тут еще дочь-невеста на руках.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир
отдам», — промелькнуло
в его
голове. Грушенька
в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась
в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Почувствовав
в голове хмель, гольд
отдал своему новому приятелю на хранение все деньги.
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты
голова, золотая
голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне
в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест с шеи возьми — только
отдай мне Малек-Аделя,
отдай,
отдай!
— Не
в том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою
голову я
отдал бы
в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но о чем я думаю, то мне знать. А ты делай, и только.
Сын Дубровского воспитывался
в Петербурге, дочь Кирила Петровича росла
в глазах родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому: «Слушай, брат, Андрей Гаврилович: коли
в твоем Володьке будет путь, так
отдам за него Машу; даром что он
гол как сокол».
В голове матушки мелькнула мысль, не
отдать ли меня
в приготовительный класс?
«Придется
в портные
отдать!» — мелькает
в голове у матушки, от взора которой не укрывается, что ноги у крестника короткие и выгнутые колесом, точно сама природа еще
в колыбели осудила его на верстаке коротать жизнь.
Как стекло, недвижимы они и, как зеркало,
отдают в себе
голые вершины гор и зеленые их подошвы.
И кто вынесет побои колодкой по
голове от пьяного сапожника и тому подобные способы воспитания, веками внедрявшиеся
в обиход тогдашних мастерских, куда приводили из деревень и
отдавали мальчуганов по контракту
в ученье на года, чтобы с хлеба долой!
Фамилия Доманевича пробежала
в классе электрической искрой.
Головы повернулись к нему. Бедняга недоумело и беспомощно оглядывался, как бы не
отдавая себе отчета
в происходящем.
В классе порхнул по скамьям невольный смешок. Лицо учителя было серьезно.
Тогда они делили лапти,
отдавая нам половину, и — начинался бой. Обыкновенно они выстраивались на открытом месте, мы, с визгом, носились вокруг их, швыряя лаптями, они тоже выли и оглушительно хохотали, когда кто-нибудь из нас на бегу зарывался
головою в песок, сбитый лаптем, ловко брошенным под ноги.
Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною
головой, и странное чувство, — смесь досады и унижения, — наполнило болью его сердце.
В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки;
в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог
отдать себе ясного отчета
в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания.
«Неужели я трус и тряпка?! — внутренне кричал Лихонин и заламывал пальцы. — Чего я боюсь, перед кем стесняюсь? Не гордился ли я всегда тем, что я один хозяин своей жизни? Предположим даже, что мне пришла
в голову фантазия, блажь сделать психологический опыт над человеческой душой, опыт редкий, на девяносто девять шансов неудачный. Неужели я должен
отдавать кому-нибудь
в этом отчет или бояться чьего-либо мнения? Лихонин! Погляди на человечество сверху вниз!»
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь к жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты
голова… Ну, уж нб тебе, дьявол тебе
в печень. Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу.
Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы делаете, капитан! — заорал полковник, возвышая голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш! К черту-с, к черту-с. Мое почтение-с!..
А мне, ваше благородие, только всего и денег-то надобно, что за полведра заплатить следует… Вот и стал мне будто лукавый
в ухо шептать."Стой, кричу, дядя, подвези до правленья!"А сам, знашь, и камешок за пазуху спрятал… Сели мы это вдвоем на телегу: он впереди, а я сзади, и все у меня из
головы не выходит, что будь у меня рубль семьдесят,
отдай мне он их, заместо того чтоб водки купить, не нужно бы и
в бурлаки идти…
— А сказывали, что на деревню к мужичку
в сыновья
отдали, да после будто бы помер, — отвечала Тебенькова, но потом, обратившись к Кузьмовне, как будто внезапная мысль озарила ее
голову, прибавила: — Нет, ты скажи, куда ты Мишутку-то девала?
Купит лесочек под вырубку, срубит всё до последней годовалой березки, а
голое место
отдаст в кортому под пастьбу скота.
Конечно, у нее еще был выход:
отдать себя под покровительство волостного писаря, Дрозда или другого влиятельного лица, но она с ужасом останавливалась перед этой перспективой и
в безвыходном отчаянии металась по комнате, ломала себе руки и билась о стену
головой. Этим начинался ее день и этим кончался. Ночью она видела страшные сны.
Сел на него, на этого людоеда, без рубахи, босой,
в однех шароварах да
в картузе, а по
голому телу имел тесменный поясок от святого храброго князя Всеволода-Гавриила из Новгорода, которого я за молодечество его сильно уважал и
в него верил; а на том пояске его надпись заткана: «Чести моей никогда не
отдам».
Все тяжелые, мучительные для самолюбия минуты
в жизни одна за другой приходили мне
в голову; я старался обвинить кого-нибудь
в своем несчастии: думал, что кто-нибудь все это сделал нарочно, придумывал против себя целую интригу, роптал на профессоров, на товарищей, на Володю, на Дмитрия, на папа, за то, что он меня
отдал в университет; роптал на провидение, за то, что оно допустило меня дожить до такого позора.
При других обстоятельствах я всю бы жизнь, конечно,
отдал пани Вибель, но теперь…» О, как проклинал себя Аггей Никитич за свою глупую историю
в Синькове с камер-юнкером, за свою непристойную выходку против пани Вибель, даже за свое возобновление знакомства с добрейшим аптекарем, и
в голове его возникло намерение опять сойтись с пани Вибель, сказать ей, что он свободен, и умолять ее, чтобы она ему все простила, а затем, не рассуждая больше ни о чем, Аггей Никитич не далее как через день отправился на квартиру пани Вибель, но, к ужасу своему, еще подходя, он увидел, что ставни квартиры пани Вибель были затворены.
Он начал с того, что его начальник получил
в наследство
в Повенецком уезде пустошь, которую предполагает
отдать в приданое за дочерью («гм… вместо одной, пожалуй, две Проплеванных будет!» — мелькнуло у меня
в голове); потом перешел к тому, что сегодня
в квартале с утра полы и образа чистили, а что вчера пани квартальная ездила к портнихе на Слоновую улицу и заказала для дочери «монто».
— А у старика, я знаю, есть капитал, — прибавил он, — только он большую часть дочери
отдаст, а та —
в монастырь… Вот тоже я вам скажу (он тоскливо замотал
головой)! Ежели бы я был правительство, я бы….
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника? На что у тебе вабило, коли ты не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка,
отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени не будет; а коли пропадет честник, велю, не прогневайся,
голову с тебя снять, — и то будет всем за страх; а я давно замечаю, что нет меж сокольников доброго строения и гибнет птичья потеха!
Когда все осмотрели
голову, ее
отдали опять казаку. Казак положил
голову в мешок, стараясь опустить на пол так, чтобы она как можно слабее стукнула.
— Удрать хотел, поймали, — сказал Каменев и
отдал голову казаку, а сам вошел
в дом вместе с Бутлером.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком,
голова у неё треснула, и с того она
отдала душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто
в одночасье старуха померла».
Но почему же не удовлетворяет? разве мы заговорщики, бунтовщики? разве мы без ума бежим вперед, рискуя самим себе сломать
голову? разве мы не всецело
отдали самих себя и все помышления наши тому среднему делу, которое, казалось бы, должно отстранить от нас всякое подозрение
в превыспренности?
Посадить его под караул,
отдать под суд…» Как ни дики кажутся такие мысли, но они действительно пришли тогда
в голову молодому человеку, о чем он сам рассказывал впоследствии.
Лукашка забежал домой, соскочил с коня и
отдал его матери, наказав пустить его
в казачий табун; сам же он
в ту же ночь должен был вернуться на кордон. Немая взялась свести коня и знаками показывала, что она как увидит человека, который подарил лошадь, так и поклонится ему
в ноги. Старуха только покачала
головой на рассказ сына и
в душе порешила, что Лукашка украл лошадь, и потому приказала немой вести коня
в табун еще до света.
Один заседатель, лет десять тому назад служивший
в военной службе, собирался сломить кий об спину хозяина и до того оскорблялся, что логически присовокуплял к ряду энергических выражений: «Я сам дворянин; ну, черт его возьми,
отдал бы генералу какому-нибудь, — что тут делать станешь, — а то молокососу, видите, из Парижа приехал; да позвольте спросить, чем я хуже его, я сам дворянин, старший
в роде, медаль тысяча восемьсот двенадцатого…» — «Да полно ты, полно, горячая
голова!» — говорил ему корнет Дрягалов, имевший свои виды насчет Бельтова.
— Семен Иванович, на что вы так исключительны? Есть нежные организации, для которых нет полного счастия на земле, которые самоотверженно готовы
отдать все, но не могут
отдать печальный звук, лежащий на дне их сердца, — звук, который ежеминутно готов сделаться… Надобно быть погрубее для того, чтоб быть посчастливее; мне это часто приходит
в голову; посмотрите, как невозмущаемо счастливы, например, птицы, звери, оттого что они меньше нас понимают.
— Пан-ымаешь, вниз
головой со скалы,
в кусты нырнул, загремел по камням, сам, сам слышал… Меня за него чуть под суд не
отдали… Приказано было мне достать его живым или мертвым… Мы и мертвого не нашли… Знаем, что убился, пробовал спускаться, тело искать, нельзя спускаться, обрыв, а внизу глубина, дна не видно… Так и написали
в рапорте, что убился
в бездонной пропасти… Чуть под суд не
отдали.
Народы завистливы, мой друг.
В Берлине над венскими бумажками насмехаются, а
в Париже — при виде берлинской бумажки
головами покачивают. Но нужно
отдать справедливость французским бумажкам: все кельнера их с удовольствием берут. А все оттого, как объяснил мой приятель, краснохолмский негоциант Блохин (см."За рубежом"), что"у француза баланец есть, а у других прочиих он прихрамывает, а кои и совсем без баланцу живут".