Неточные совпадения
Клим думал, но не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно?
Отец,
дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к
дедушке и робость пред ним. Клим верил
отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи — все. Заказывая обед, бабушка часто говорит кухарке...
Было очень трудно понять, что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые
отец заставил его выучить и заставлял читать при гостях, Клим спросил
дедушку...
Когда
дедушка,
отец и брат, простившийся с Климом грубо и враждебно, уехали, дом не опустел от этого, но через несколько дней Клим вспомнил неверующие слова, сказанные на реке, когда тонул Борис Варавка...
Старик Обломов как принял имение от
отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при
дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от
дедушки, а
дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и
отцах, так делалось при
отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке.
За обедом
дедушка сидит в кресле возле хозяйки. Матушка сама кладет ему на тарелку лучший кусок и затем выбирает такой же кусок и откладывает к сторонке, делая глазами движение, означающее, что этот кусок заповедный и предназначается Настасье. Происходит общий разговор, в котором принимает участие и
отец.
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и
отец, но он не ужинает вместе с другими, а пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только
дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло: всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.
Во всяком случае, имение
отца и обеих сестер составляло нечто нераздельное, находившееся под общим управлением, как было при
дедушке Порфирье Григорьиче.
Но
дедушка был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался с
отцом, на ходу подал матушке и внучатам руку для целования и молча прошел в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с
дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к
отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Родных он чуждался; к
отцу ездил только по большим праздникам, причем
дедушка неизменно дарил ему красную ассигнацию; с сестрами совсем не виделся и только с младшим братом, Григорием, поддерживал кой-какие сношения, но и то как будто исподтишка.
«Ну, ушла к
отцу, что же из этого? — раздумывал Галактион. — Ну, будут дети расти у
дедушки, что же тут хорошего? Пьянство, безобразие, постоянные скандалы. Ах, Серафима, Серафима!»
— Мачеха меня не любит,
отец тоже не любит, и
дедушка не любит, — что же я буду с ними жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы все и узнаете… Бежим вместе?
И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в
дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал он извести
отца твоего. Вот, шли они в начале зимы из гостей, четверо: Максим, дядья да дьячок один — его расстригли после, он извозчика до смерти забил. Шли с Ямской улицы и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься по льду, на ногах, как мальчишки катаются, заманили да и столкнули его в прорубь, — я тебе рассказывала это…
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень —
отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к
дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
Отец твой, Максим Савватеич, козырь был, он всё понимал, — за то
дедушка и не любил его, не признавал…
Ну, вот и пришли они, мать с
отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против
дедушки — а дед ему по плечо, — встал и говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я
отцу жены моей честь воздать».
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю
отца, такую же интересную, как все ее истории:
отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой
отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал бегать из дома; однажды
дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли ребенка и спрятали его.
Мать
отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и
дедушка,
отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но
отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Пусть
дедушка будет малютке
отцом,
Сестра ему матерью будет.
Отца он дичился, да и сам Иван Петрович никогда не ласкал его;
дедушка изредка гладил его по головке и допускал к руке, но называл его букой и считал дурачком.
Все поглядели по направлению ее руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно,
отец, а может быть, даже и
дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
В этот год также были вынуты из гнезда и выкормлены в клетке, называвшейся «садком», два ястреба, из которых один находился на руках у Филиппа, старого сокольника моего
отца, а другой — у Ивана Мазана, некогда ходившего за
дедушкой, который, несмотря на то, что до нашего приезда ежедневно посылался жать, не расставался с своим ястребом и вынашивал его по ночам.
Я поспешил рассказать с малейшими подробностями мое пребывание у
дедушки, и кожаные кресла с медными шишечками также не были забыты;
отец и даже мать не могли не улыбаться, слушая мое горячее и обстоятельное описание кресел.
Дедушка поморщился и сказал: «Ну, так пусть
отец кормит их как знает».
Там был полуразвалившийся домишко, где жили некогда мой
дедушка с бабушкой, где родились все мои тетки и мой
отец.
Понимая дело только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас на
дедушку, бабушку и тетушку и что мой
отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем и не ошибся.
На нем выражалась глубокая, неутешная скорбь, и я тут же подумал, что он более любил свою мать, чем
отца; хотя он очень плакал при смерти
дедушки, но такой печали у него на лице я не замечал.
Тетушка взялась хлопотать обо мне с сестрицей, а
отец с матерью пошли к
дедушке, который был при смерти, но в совершенной памяти и нетерпеливо желал увидеть сына, невестку и внучат.
Тут я узнал, что
дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров
отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Бабушка, беспрестанно со слезами вспоминая
дедушку, кушала довольно; она после обеда, по обыкновению, легла уснуть, а мать и
отец принялись распоряжаться своим помещением в доме.
Мы торопились, чтоб приехать поранее, потому что в Коровине, где все знали и моего
дедушку, и
отца, мы услыхали, что
дедушка нездоров.
Отец мой с сердцем отвечал, и таким голосом, какого я у него никогда не слыхивал: «Так ты за вину внука наказываешь больного
дедушку?
Она повела нас в горницу к
дедушке, который лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на креслах сидела бабушка, а в ногах стоял
отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
К
дедушке сначала вошел
отец и потом мать, а нас с сестрицей оставили одних в зале.
Двор и улица были полны народу: не только сошлись свои крестьяне и крестьянки, от старого и до малого, но и окольные деревни собрались проститься с моим
дедушкой, который был всеми уважаем и любим как
отец.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к
дедушке, к
отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к
дедушке.
Запах постного масла бросился мне в нос, и я сказал: «Как нехорошо пахнет!»
Отец дернул меня за рукав и опять шепнул мне, чтоб я не смел этого говорить, но
дедушка слышал мои слова и сказал: «Эге, брат, какой ты неженка».
«А, так ты так же и
отца любишь, как мать, — весело сказал
дедушка, — а я думал, что ты только по ней соскучился.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между
отцом и матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с
дедушкой.
Дедушка сидел на кровати, а возле него по одну руку
отец, по другую мать.
Наконец пришла мать, сама расстроенная и больная, сказала, что
дедушка скончался в шесть часов утра и что сейчас придет
отец и ляжет спать, потому что уже не спал две ночи.
Перед ужином
отец с матерью ходили к
дедушке и остались у него посидеть.
Узнав о смерти моего
дедушки, которого она называла вторым
отцом и благодетелем, Прасковья Ивановна писала к моему
отцу, что «нечего ему жить по пустякам в Уфе, служить в каком-то суде из трехсот рублей жалованья, что гораздо будет выгоднее заняться своим собственным хозяйством, да и ей, старухе, помогать по ее хозяйству.
Он добрый, ты должен любить его…» Я отвечал, что люблю и, пожалуй, сейчас опять пойду к нему; но мать возразила, что этого не нужно, и просила
отца сейчас пойти к
дедушке и посидеть у него: ей хотелось знать, что он станет говорить обо мне и об сестрице.
Приезжал из города какой-то чиновник, собрал всех крестьян, прочел им указ и ввел моего
отца во владение доставшимся ему именьем по наследству от нашего покойного
дедушки.
Впрочем, я и теперь думаю, что в эту последнюю неделю нашего пребывания в Багрове
дедушка точно полюбил меня, и полюбил именно с той поры, когда сам увидел, что я горячо привязан к
отцу.
К обеду все воротились и привезли с собой попа с попадьей, накрыли большой стол в зале, уставили его множеством кушаний; потом подали разных блинов и так же аппетитно все кушали (разумеется, кроме
отца и матери), крестясь и поминая бабушку, как это делали после смерти
дедушки.
Мы остановились у первого крестьянского двора, и после я узнал, что
отец посылал спрашивать о
дедушке: отвечали, что он еще жив.