Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой
отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит
закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
— Поля! —
крикнула Катерина Ивановна, — беги к Соне, скорее. Если не застанешь дома, все равно, скажи, что
отца лошади раздавили и чтоб она тотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля! На, закройся платком!
— Папочка, папочка, —
кричит он
отцу, — папочка, что они делают! Папочка, бедную лошадку бьют!
— И чего-чего в ефтом Питере нет! — с увлечением
крикнул младший, — окромя отца-матери, все есть!
— Петр Петрович! —
закричала она, — защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии, что на это есть суд… я к самому генерал-губернатору… Она ответит… Помня хлеб-соль моего
отца, защитите сирот.
— «Друг милый! кум!
отец!»
Кричит Лиса: «спаси!
Ее не любили в губернии, ужасно
кричали по поводу ее брака с Одинцовым, рассказывали про нее всевозможные небылицы, уверяли, что она помогала
отцу в его шулерских проделках, что и за границу она ездила недаром, а из необходимости скрыть несчастные последствия…
Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом,
кричали дети, прыгая в воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как
отец учил его читать...
Между дедом и
отцом тотчас разгорался спор.
Отец доказывал, что все хорошее на земле — выдумано, что выдумывать начали еще обезьяны, от которых родился человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая на полу нули, и
кричал скрипучим голосом...
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию
отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди
кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
—
Отец жалуется, что любить трудно. Он даже
кричал на маму: пойми, дура, ведь я тебя люблю. Видишь?
— Со всех сторон плохо говоришь, —
кричал Варавка, и Клим соглашался: да,
отец плохо говорит и всегда оправдываясь, точно нашаливший. Мать тоже соглашалась с Варавкой.
Отец беспокойно подбегал к ней и
кричал...
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это
отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он
кричал...
Если дети слишком шумели и топали, снизу, от Самгиных, поднимался Варавка-отец и
кричал, стоя в двери...
—
Отец мой лоцманом был на Волге! —
крикнула она, и резкий крик этот, должно быть, смутил ее, — она закрыла глаза и стала говорить быстро, невнятно.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, — принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг
отец и мать, да три тетки в пять голосов и
закричат...
Мальчишка догнал меня и, тыча монетой мне в спину, как зарезанный
кричал: «No use, no use (Не ходит)!» Глядя на все фокусы и мелочи английской изобретательности,
отец Аввакум, живший в Китае, сравнил англичан с китайцами по мелочной, микроскопической деятельности, по стремлению к торгашеству и по некоторым другим причинам.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос
отца Аввакума, который, чистейшим русским языком,
кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Тюфяк же, о котором
кричал давеча
отец его, он уже давно забыл постилать себе.
— Я чувств моих тогдашних не помню, — ответила Грушенька, — все тогда
закричали, что он
отца убил, я и почувствовала, что это я виновата и что из-за меня он убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила, и теперь верю, и всегда буду верить: не таков человек, чтобы солгал.
— Конечно, тебе, —
крикнул Федор Павлович. — А то кому же? Не
отцу же игумену быть фон Зоном!
Да, но он
кричал по трактирам, что убьет
отца, а за два дня, в тот вечер, когда написал свое пьяное письмо, был тих и поссорился в трактире лишь с одним только купеческим приказчиком, „потому-де, что Карамазов не мог не поссориться“.
— Вздор! —
крикнул Иван Федорович почти в исступлении. — Дмитрий не пойдет грабить деньги, да еще убивать при этом
отца. Он мог вчера убить его за Грушеньку, как исступленный злобный дурак, но грабить не пойдет!
Григорий же лепетал тихо и бессвязно: «Убил…
отца убил… чего
кричишь, дура… беги, зови…» Но Марфа Игнатьевна не унималась и все
кричала и вдруг, завидев, что у барина отворено окно и в окне свет, побежала к нему и начала звать Федора Павловича.
— Прощай, Иван, очень-то не брани! —
крикнул в последний раз
отец.
— Кроме двери, во всем правду сказал, — громко
крикнул Митя. — Что вшей мне вычесывал — благодарю, что побои мне простил — благодарю; старик был честен всю жизнь и верен
отцу как семьсот пуделей.
— Повремените немного, Варвара Николавна, позвольте выдержать направление, —
крикнул ей
отец, хотя и повелительным тоном, но, однако, весьма одобрительно смотря на нее. — Это уж у нас такой характер-с, — повернулся он опять к Алеше.
— Папа, папа! Неужели ты с ним… Брось ты его, папа! —
крикнул вдруг мальчик, привстав на своей постельке и горящим взглядом смотря на
отца.
— Алексей! —
крикнул ему издали
отец, завидев его, — сегодня же переезжай ко мне совсем, и подушку и тюфяк тащи, и чтобы твоего духу здесь не пахло.
— Чего гонитесь за ним! Он вас и впрямь там убьет! — гневно
крикнул на
отца Иван Федорович.
Лежу это я и Илюшу в тот день не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и подняли его на смех в школе с утра-с: «Мочалка, —
кричат ему, —
отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил».
Он выставит его только, может быть, завтра или даже через несколько дней, приискав момент, в который сам же
крикнет нам: «Видите, я сам отрицал Смердякова больше, чем вы, вы сами это помните, но теперь и я убедился: это он убил, и как же не он!» А пока он впадает с нами в мрачное и раздражительное отрицание, нетерпение и гнев подсказывают ему, однако, самое неумелое и неправдоподобное объяснение о том, как он глядел
отцу в окно и как он почтительно отошел от окна.
— А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас прогнать, и прогонят! —
крикнула в исступлении Грушенька. — Дура, дура была я, что пять лет себя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве он был такой? Это
отец его какой-то! Это где ты парик-то себе заказал? Тот был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел… А я-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!
— Нет, сегодня она не придет, есть приметы. Наверно не придет! —
крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает.
Отец теперь пьянствует, сидит за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
Встретив Федора Павловича в зале, только что войдя, он вдруг
закричал ему, махая руками: «Я к себе наверх, а не к вам, до свидания», и прошел мимо, даже стараясь не взглянуть на
отца.
Вон
отец Исидор с крыльца
кричит им что-то вослед.
Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом
кричит, свою же дворную собаку так запужала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин
отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай
кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет».
— Я тебя не боюсь, —
закричал он, — слышишь ли ты, молокосос! Я и с
отцом твоим справился, я и ему рога сломил, — тебе пример, смотри!
— Батюшка! —
кричит, — говори: чего желаешь?
Отец родной!
Отец мой
кричит: «Матушка, Марья Васильевна, заступитесь, пощадите хоть вы!» А она только знай приподнимается да поглядывает.
Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного своего господина. «
Отец ты наш, —
кричали они, целуя ему руки, — не хотим другого барина, кроме тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим». Владимир смотрел на них, и странные чувства волновали его. «Стойте смирно, — сказал он им, — а я с приказным переговорю». — «Переговори, батюшка, —
закричали ему из толпы, — да усовести окаянных».
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову,
кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего
отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего
отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я
кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Или обращаются к
отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже
отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и
кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
— Сними! сними сапожищи-то! ишь навонял! —
крикнул на него
отец.
— Пропасти на вас нет! —
кричит из своего угла
отец, которого покой беспрерывно возмущается общей беготнею.
Может быть, эти самые хитрости и сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать старухи, особливо когда выпивали где-нибудь на веселой сходке лишнее, что Солоха точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величиною не более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала дорогу; что к попадье раз прибежала свинья,
закричала петухом, надела на голову шапку
отца Кондрата и убежала назад.
— Ах, боже мой, стороннее лицо! —
закричал в испуге дьяк. — Что теперь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет до
отца Кондрата!..
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги,
закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у
отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.