Неточные совпадения
Увидав воздымающиеся из корсета желтые
плечи графини Лидии Ивановны, вышедшей в дверь, и зовущие к себе прекрасные задумчивые глаза ее, Алексей Александрович улыбнулся,
открыв неувядающие белые зубы, и подошел к ней.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои
плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою,
открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
«Уж не несчастье ли какое у нас дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно,
открыл бы в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на
плечах, с картузом на голове, сидел он на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему на шею.
Дмитрий Самгин стукнул ложкой по краю стола и
открыл рот, но ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в ухо Спивак. Она была в светло-голубом, без глупых пузырей на
плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь — пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял
плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему,
открыв рот.
Открыв глаза, он увидал лицо свое в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв
плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
— Тем же порядком, как все, — ответила женщина, двинув
плечом и не
открывая глаз.
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и не могла
открыть портсигар, тогда как Гогин
открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на
плечо себе, двинул
плечом, — портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое лицо, подошел к сестре...
Она говорила быстро, ласково, зачем-то шаркала ногами и скрипела створкой двери,
открывая и закрывая ее; затем, взяв Клима за
плечо, с излишней силой втолкнула его в столовую, зажгла свечу. Клим оглянулся, в столовой никого не было, в дверях соседней комнаты плотно сгустилась тьма.
Когда назойливый стук в дверь разбудил Самгина, черные шарики все еще мелькали в глазах его, комнату наполнял холодный, невыносимо яркий свет зимнего дня, — света было так много, что он как будто расширил окно и раздвинул стены. Накинув одеяло на
плечи, Самгин
открыл дверь и, в ответ на приветствие Дуняши, сказал...
Варвара, встряхнув головою, рассыпала обильные рыжеватые волосы свои по
плечам и быстро ушла в комнату отчима; Самгин, проводив ее взглядом, подумал, что волосы распустить следовало раньше, не в этот момент, а Макаров,
открыв окна, бормотал...
А
открыв глаза, он увидел, что темно-лиловая, тяжелая вода все чаще, сильнее хлопает по
плечам Бориса, по его обнаженной голове и что маленькие, мокрые руки, красно́ поблескивая, подвигаются ближе, обламывая лед.
Ребенок слушал ее,
открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморит его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через ее
плечо головой, в постель.
Затем он полез через забор,
открыл кадушку и стал передавать им сотовый мед. Пчелы вились кругом него, садились ему на
плечи и забивались в бороду. Паначев разговаривал с ними, называл их ласкательными именами, вынимал из бороды и пускал на свободу. Через несколько минут он возвратился, и мы пошли дальше.
Прелестные русые кудри вились и густыми локонами падали на
плечи,
открывая только с боков античную белую шею; по лицу проступал легкий пушок, обозначалась небольшая раздваивающаяся бородка, и над верхней губою вились тоненькие усики.
В окно тихо стукнули — раз, два… Она привыкла к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на
плечи шаль, она
открыла дверь…
Она
открыла зеркальную дверь, вделанную в стену шкафа; через
плечо — на меня, ждала. Я послушно вышел. Но едва переступил порог — вдруг стало нужно, чтобы она прижалась ко мне
плечом — только на секунду
плечом, больше ничего.
Неизвестно, как это случилось, но только когда княжна
открыла глаза, то голова ее покоилась на
плече у возлюбленного.
Кто-то взял его за
плечи. Он попробовал
открыть глаза и увидал над головой темно-синее небо, группы звезд и две бомбы, которые летели над ним, догоняя одна другую, увидал Игнатьева, солдат с носилками и ружьями, вал траншеи и вдруг поверил, что он еще не на том свете.
Но
открыв незапертую калитку, он остановился испуганный, и сердце его упало: по двору встречу ему шёл Максим в новой синей рубахе, причёсанный и чистенький, точно собравшийся к венцу. Он взглянул в лицо хозяина, приостановился, приподнял
плечи и волком прошёл в дом, показав Кожемякину широкую спину и крепкую шею, стянутую воротом рубахи.
Фома
открыл рот, поглядел на товарищей, заглянул через
плечо Шакира и безнадёжно сказал...
Он
открыл глаза, чтобы поглядеть, тут ли подводчики. Молния сверкнула в двух местах и осветила дорогу до самой дали, весь обоз и всех подводчиков. По дороге текли ручейки и прыгали пузыри. Пантелей шагал около воза, его высокая шляпа и
плечи были покрыты небольшой рогожей; фигура не выражала ни страха, ни беспокойства, как будто он оглох от грома и ослеп от молнии.
Молодая дама, широко
открыв глаза, пожала
плечами.
А вокруг яслей — арабы в белых бурнусах уже успели
открыть лавочки и продают оружие, шёлк, сласти, сделанные из воска, тут же какие-то неизвестной нации люди торгуют вином, женщины, с кувшинами на
плечах, идут к источнику за водою, крестьянин ведет осла, нагруженного хворостом, вокруг Младенца — толпа коленопреклоненных людей, и всюду играют дети.
От этих дум торговля казалась ему скучным делом, мечта о чистой, маленькой лавочке как будто таяла в нём, он чувствовал в груди пустоту, в теле вялость и лень. Ему казалось, что он никогда не выторгует столько денег, сколько нужно для того, чтоб
открыть лавочку, и до старости будет шляться по пыльным, жарким улицам с ящиком на груди, с болью в
плечах и спине от ремня. Но удача в торговле, вновь возбуждая его бодрость, оживляла мечту.
Она прошлась по комнате, шагая лениво и неслышно, остановилась перед зеркалом и долго, не мигая, смотрела на своё лицо. Пощупала руками полную белую шею, — у неё вздрогнули
плечи, руки грузно опустились, — и снова начала, покачивая бёдрами, ходить по комнате. Что-то запела, не
открывая рта, — пение напоминало стон человека, у которого болят зубы.
— Вот это торжество! — вставил Томсон, проходя вперед всех ловким поворотом
плеча. —
Открыть имя труднее, чем повернуть стену. Ну, Дюрок, вы нам поставили шах и мат. Ваших рук дело!
Как будто забудется, как будто дремота одолевает, а
открыл глаза — голова с
плеч катится.
Никита полз к окну, хватаясь руками за
плечи брата, спинку кровати, стульев; ряса висела на нём, как парус на сломанной мачте; садясь у окна, он,
открыв рот, смотрел вниз, в сад и в даль, на тёмную, сердитую щетину леса.
Чья-то рука легла на мое
плечо и несколько раз меня толкнула… Я
открыл глаза и, при слабом свете одинокой свечи, увидел пред собою Фустова. Он испугал меня. Он качался на ногах; лицо его было желто, почти одного цвета с волосами; губы отвисли, мутные глаза глядели бессмысленно в сторону. Куда девался их постоянно ласковый и благосклонный взор? У меня был двоюродный брат, который от падучей болезни впал в идиотизм… Фустов походил на него в эту минуту.
Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он
открыл, что в двух-трех местах, именно на спине и на
плечах, она сделалась точная серпянка: сукно до того истерлось, что сквозило, и подкладка расползлась.
Бешметев действительно никаким образом не мог быть отнесен по своей наружности к красивым и статным мужчинам: среднего роста, но широкий в
плечах, с впалою грудью и с большими руками, он подлинно был, как выражаются дамы, очень дурно сложен и даже неуклюж; в движениях его обнаруживалась какая-то вялость и неповоротливость; но если бы вы стали всматриваться в его широкое бледное и неправильное лицо, в его большие голубые глаза, то постепенно стали бы
открывать что-то такое, что вам понравилось бы, очень понравилось.
Вдруг он пожал
плечами,
открыл глаза и, проговорив что-то, улыбнулся.
От танцев щечки ее разгорелись; шелковая мантилья спала и
открыла полную, белую шею и грудь; черные глазки разгорелись еще живее, роскошные волосы, распустившиеся кудрями, падали на
плечи и на лоб.
Являлся механик Павел Солнцев, чахоточный человек лет тридцати. Левый бок у него был перебит в драке, лицо, желтое и острое, как у лисицы, кривилось в ехидную улыбку. Тонкие губы
открывали два ряда черных, разрушенных болезнью зубов, лохмотья на его узких и костлявых
плечах болтались, как на вешалке. Его прозвали Объедок. Он промышлял торговлей мочальными щетками собственной фабрикации и вениками из какой-то особенной травы, очень удобными для чистки платья.
Обливаясь холодным потом,
открыла глаза — Жуков грубо и сильно тряс ее за
плечо.
— Вот, тоже, песок… Что такое — песок, однако? Из сумрака появляется сутулая фигура Симы, на
плечах у него удилища, и он похож на какое-то большое насекомое с длинными усами. Он подходит бесшумно и, встав на колени, смотрит в лицо Бурмистрова,
открыв немного большой рот и выкатывая бездонные глаза. Сочный голос Вавилы тяжело вздыхает...
Не подымаясь с кресла, она лениво протянула Ивану Николаевичу руку, причем свисший вниз рукав
открыл круглое, полное
плечо с белой оспинкой, и голубые жилки на внутреннем сгибе локтя, и темную хорошенькую родинку немного повыше. Анна Георгиевна (она требовала почему-то, чтобы ее называли не Анной, а Ниной) знала цену своим рукам и любила их показывать.
Он прошел боскетную, биллиардную, прошел в черный коридор, гремя, по винтовой лестнице спустился в мрачный нижний этаж, тенью вынырнул из освещенной луной двери на восточную террасу,
открыл ее и вышел в парк. Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул голову в
плечи и незабытыми тайными тропами нырнул во тьму…
Маруся вдруг
открыла глаза, вздрогнула всем телом, быстро поднялась и села, забыв даже прикрыть свои
плечи одеялом. Глаза ее заискрились и щеки запылали.
Она была их утешительницей, душеприказчицей, казначеем, лекарем и духовною матерью: ей первой бежал солдатик
открыть свое горе, заключавшееся в потере штыка, или в иной подобной беде, значения которой не понять тому, кто не носил ранца за
плечами, — и Катерина Астафьевна не читала никаких моралей и наставлений, а прямо помогала, как находила возможным.
Это не была Александра Ивановна, это легкая, эфирная, полудетская фигура в белом, но не в белом платье обыкновенного покроя, а в чем-то вроде ряски монастырской белицы. Стоячий воротничок обхватывает тонкую, слабую шейку, детский стан словно повит пеленой и широкие рукава до локтей
открывают тонкие руки, озаренные трепетным светом горящих свеч. С головы на
плечи вьются светлые русые кудри, два черные острые глаза глядят точно не видя, а уста шевелятся.
Maman
открыла дверь, и Володя увидел Нюту. Она была в той же самой блузе, в какой ходила купаться. Волосы ее были не причесаны, разбросаны по
плечам, лицо заспанное, смуглое от сумерек…
Катя
открыла было рот, — сжала зубы, пошла к двери. Нечаянно наткнулась
плечом на косяк. Вышла.
Он торопливо вышел в дверь направо. Бледная кухарка тяжело вздыхала. Солдаты смотрели на блестящий паркет, на большой черный рояль. Высокий подошел к двери налево и
открыл ее. За ним оба другие пошли. На потолке висел розовый фонарь. Девушка, с обнаженными руками и
плечами, приподнявшись на постели, испуганно прислушивалась. Она вскрикнула и закрылась одеялом. Из темноты соседней комнаты женский голос спросил...
Во-первых, Один во всей Туле он разъезжал в санках, запряженных в «пару на отлете»: коренник, а с правой стороны, свернув шею кольцом, — пристяжная. Мчится, снежная пыль столбом, на
плечах накидная шинель с пушистым воротником. Кучер кричит: «поди!» Все кучера в Туле кричали «берегись!», и только кучер полицмейстера кричал «поди!» Мой старший брат Миша в то время читал очень длинное стихотворение под заглавием «Евгений Онегин». Я случайно как-то
открыл книгу и вдруг прочел...
Она стала одеваться, надела греческий костюм Психеи, который не только что
открывал ее
плечи и шею, но и обрисовывал всю ее стройную фигуру.
— О ней-то хотел я с вами переговорить, — перебил Вульф, пожав
плечами, и почти насильно отвел Глика в другую комнату. Здесь, под клятвой,
открыл он великую тайну. — Только вам, Вольдемару и штык-юнкеру, — прибавил цейгмейстер, — поверил я эту тайну. Спасите себя, мою Кете и тех, кто захочет за вами следовать.
Фанни Викторовна повернулась, улыбаясь во сне, подняла голову, вытянула шею, сорочка спустилась с
плеча и
открыла белое, блестящее, как атлас, тело.
Она быстро вскочила с постели. Ее черная коса расплелась и волнистые волосы рассыпались по спине и
плечам. Она судорожно стала приводить их в порядок, затем
открыла шкаф, достала из него пальто и шляпу и начала одеваться.