Неточные совпадения
«Я ничего не
открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне
жизнь, но теперь дает мне
жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина».
Это было не предположение, — она ясно видела это в том пронзительном свете, который
открывал ей теперь смысл
жизни и людских отношений.
Пока священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков
жизни; глаза были закрыты. Левин, Кити и Марья Николаевна стояли у постели. Молитва еще не была дочтена священником, как умирающий потянулся, вздохнул и
открыл глаза. Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.
― Как вы гадки, мужчины! Как вы не можете себе представить, что женщина этого не может забыть, ― говорила она, горячась всё более и более и этим
открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно женщина, которая не может знать твоей
жизни. Что я знаю? что я знала? ― говорила она, ― то, что ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне…
Через несколько дней Самгин одиноко сидел в столовой за вечерним чаем, думая о том, как много в его
жизни лишнего, изжитого. Вспомнилась комната, набитая изломанными вещами, — комната, которую он неожиданно
открыл дома, будучи ребенком. В эти невеселые думы тихо, точно призрак, вошел Суслов.
— Вот явились люди иного строя мысли, они
открывают пред нами таинственное безграничие нашей внутренней
жизни, они обогащают мир чувства, воображения. Возвышая человека над уродливой действительностью, они показывают ее более ничтожной, менее ужасной, чем она кажется, когда стоишь на одном уровне с нею.
В этот вечер она была особенно нежна с ним и как-то грустно нежна. Изредка, но все чаще, Самгин чувствовал, что ее примиренность с
жизнью, покорность взятым на себя обязанностям передается и ему, заражает и его. Но тут он
открыл в ней черту, раньше не замеченную им и родственную Нехаевой: она тоже обладала способностью смотреть на людей издалека и видеть их маленькими, противоречивыми.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже
открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед
жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву с ней.
Он, с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера и каждый день
открывал и изучал все новые черты и факты, и все не видел дна, только с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и
жизни.
Райский приласкал его и приласкался к нему, сначала ради его одиночества, сосредоточенности, простоты и доброты, потом вдруг
открыл в нем страсть, «священный огонь», глубину понимания до степени ясновидения, строгость мысли, тонкость анализа — относительно древней
жизни.
«Может быть, одна искра, — думал он, — одно жаркое пожатие руки вдруг пробудят ее от детского сна,
откроют ей глаза, и она внезапно вступит в другую пору
жизни…»
Но если б еще только одно это: а она вполовину
открыла ему, что любит, что есть кто-то тут около, кем полна ее
жизнь, и этот уголок, кем прекрасны эти деревья, это небо, эта Волга.
— Да, царь и ученый: ты знаешь, что прежде в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь
открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца. Проходили века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий. Так и
жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит ко всему. У бабушки есть какой-то домовой…
Но,
открыв на минуту заветную дверь, она вдруг своенравно захлопнула ее и неожиданно исчезла, увезя с собой ключи от всех тайн: и от своего характера, и от своей любви, и от всей сферы своих понятий, чувств, от всей
жизни, которою живет, — всё увезла! Перед ним опять одна замкнутая дверь!
Старый мир разлагается, зазеленели новые всходы
жизни —
жизнь зовет к себе,
открывает всем свои объятия.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну,
открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети
жизни, кровь, мозг, нервы.
— Слушайте, — вскричал я вдруг, — тут нечего разговаривать; у вас один-единственный путь спасения; идите к князю Николаю Ивановичу, возьмите у него десять тысяч, попросите, не
открывая ничего, призовите потом этих двух мошенников, разделайтесь окончательно и выкупите назад ваши записки… и дело с концом! Все дело с концом, и ступайте пахать! Прочь фантазии, и доверьтесь
жизни!
А я меж тем уже знал всю его подноготную и имел на себе важнейший документ, за который (теперь уж я знаю это наверно) он отдал бы несколько лет своей
жизни, если б я
открыл ему тогда тайну.
Вы возьмите микроскоп — это такое стекло увеличительное, что увеличивает предметы в мильон раз, — и рассмотрите в него каплю воды, и вы увидите там целый новый мир, целую
жизнь живых существ, а между тем это тоже была тайна, а вот
открыли же.
Но сколько
жизни покоится в этой мягкой, нежной теплоте, перед которой вы доверчиво, без опасения,
открываете грудь и горло, как перед ласками добрых людей доверчиво
открываете сердце!
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую,
откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат
жизнью, все ярко и ясно…
Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю
жизнь, только и делает, что подкладывает в печь уголь или
открывает и закрывает какой-то клапан.
Он не только вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он был тогда, когда он четырнадцатилетним мальчиком молился Богу, чтоб Бог
открыл ему истину, когда плакал ребенком на коленях матери, расставаясь с ней и обещаясь ей быть всегда добрым и никогда не огорчать ее, — почувствовал себя таким, каким он был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что будут всегда поддерживать друг друга в доброй
жизни и будут стараться сделать всех людей счастливыми.
Переходы от двадцати до тридцати верст пешком при хорошей пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы физически укрепили ее; общение же с новыми товарищами
открыло ей такие интересы в
жизни, о которых она не имела никакого понятия.
Как семьянин Веревкин
открывал в себе совершенно неподозреваемые достоинства: он совсем втянулся в тихую семейную
жизнь.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На душе было так хорошо, в голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому
открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его
жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
И, странная вещь, после своего визита к maman, которая, конечно, с истинно светским тактом
открыла глаза недоумевавшей дочери, Антонида Ивановна как будто почувствовала большее уважение к мужу, потому что и в ее
жизни явился хоть какой-нибудь интерес.
— Послушайте, доктор, ведь я не умру?.. — шептала Зося, не
открывая глаз. — Впрочем, все доктора говорят это своим пациентам… Доктор, я была дурная девушка до сих пор… Я ничего не делала для других… Не дайте мне умереть, и я переменюсь к лучшему. Ах, как мне хочется жить… доктор, доктор!.. Я раньше так легко смотрела на
жизнь и людей… Но
жизнь так коротка, — как
жизнь поденки.
Можно и должно
открывать моральный смысл исторического процесса, но моральные категории истории существенно отличаются от моральных категорий личной
жизни.
Только Достоевский знал ее, но
открывал ее не в
жизни народа, а в
жизни интеллигенции.
Этот путь можно
открыть во всех сферах
жизни.
Недра русской
жизни не где-либо, а везде, везде можно
открыть глубину народного духа.
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою
жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность,
открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не могла быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
Православие славянофилов, их исторический патриотизм и преувеличенное, раздражительное чувство народности были вызваны крайностями в другую сторону. Важность их воззрения, его истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской
жизни, которые они
открыли под удобрением искусственной цивилизации.
В этот день я уносил из гимназии огромное и новое впечатление. Меня точно осияло. Вот они, те «простые» слова, которые дают настоящую, неприкрашенную «правду» и все-таки сразу подымают над серенькой
жизнью,
открывая ее шири и дали. И в этих ширях и далях вдруг встают, и толпятся, и движутся знакомые фигуры, обыденные эпизоды, будничные сцены, озаренные особенным светом.
Об этом спрашивает молодая женщина, «пробужденная им к сознательной
жизни». Он все
откроет ей, когда придет время… Наконец однажды, прощаясь с нею перед отъездом в столицу, где его уже ждет какое-то важное общественное дело, — он наклоняется к ней и шопотом произносит одно слово… Она бледнеет. Она не в силах вынести гнетущей тайны. Она заболевает и в бреду часто называет его имя, имя героя и будущего мученика.
И
открывала предо мною еще кусок своей
жизни...
В
жизни духа можно
открыть все качества логики, противоборствующие релятивизму и скептицизму.
Философия не может и не должна быть богословской апологетикой, она
открывает истину, но
открыть ее в силах лишь тогда, когда посвящена в тайны религиозной
жизни, когда приобщена к пути истины.
Для него нисколько не успокоительна и не утешительна мысль, что он так хорошо исполнил свои человеческие обязанности; даже, напротив, она-то и раздражает его: «Вот, дескать, на что ухлопал я всю мою
жизнь, вот что связало меня по рукам и по ногам, вот что помешало мне
открыть порох!
Не было бы этого, я, может быть, непременно бы
открыл — либо порох, либо Америку, — наверно еще не знаю что, но только непременно бы
открыл!» Всего характернее в этих господах то, что они действительно всю
жизнь свою никак не могут узнать наверно, что именно им так надо
открыть, и что именно они всю
жизнь наготове
открыть: порох или Америку?
Они ничего не объясняли ей, а мастерица Таисья
открыла все тайны
жизни.
— И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил. Ну, что же, на то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам
открою, а то ты надорвешься и у тебя жила лопнет. За новую
жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
Мысли эти представлялись моему уму с такою ясностью и поразительностью, что я даже старался применять их к
жизни, воображая, что я первый
открываю такие великие и полезные истины.
Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только
жизнь хоть немного
открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда.
Последнее время
открыло несколько таких профессий и полуобщественных положений, где женщина может найти приложение своим силам и взять от
жизни все, что та может дать.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко
открыв глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки
жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его лице, не оживляя мертвой кожи. Только глаза больного горели угасающим огнем.
Она уже многое понимала из того, что говорили они о
жизни, чувствовала, что они
открыли верный источник несчастья всех людей, и привыкла соглашаться с их мыслями.
— Она верно идет! — говорил он. — Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю
жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и
открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
Жизнь расширялась бесконечно, каждый день
открывая глазам огромное, неведомое, чудесное, и все сильнее возбуждала проснувшуюся голодную душу женщины обилием своих богатств, неисчислимостью красот.