Неточные совпадения
—
Героем времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его
был регент Корвин, рассказывал
о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила...
Тех
героев уже не
было; все мы
были меньше и, пожалуй, культурнее, но легенды
о героических
временах казались нам занимательными и даже как будто поэтичными… Хоть дико и нелепо, но они разрывали по — своему эту завороженную тишь однообразия и молчаливой рутины…
Конахевич читал Словацкого. Кордецкий знал наизусть «
Героя нашего
времени» и имел некоторое понятие
о «Дон — Жуане». Оба
были романтики. Пусть преступник, но не обыкновенный обыватель. Байроновский Лара тоже преступник. Пусть фразер. Рудин тоже фразер. Это не мешает стоять на некоторой высоте над средой, которая даже не знает, кто такой Лара и что значит фразер.
— Не слепой
быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше
время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание
о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди,
герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
То,
о чем m-me Фатеева,
будучи гораздо опытнее моего
героя, так мрачно иногда во
время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего
было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.
Героя моего последнее
время сжигало нестерпимое желание сказать Мари
о своих чувствах; в настоящую минуту, например, он сидел против нее — и с каким бы восторгом бросился перед ней, обнял бы ее колени, а между тем он принужден
был сидеть в скромнейшей и приличнейшей позе и вести холодный, родственный разговор, — все это начинало уж казаться ему просто глупым: «Хоть пьяну бы, что ли, напиться, — думал он, — чтобы посмелее
быть!»
Только теперь рассказы
о первых
временах осады Севастополя, когда в нем не
было укреплений, не
было войск, не
было физической возможности удержать его, и всё-таки не
было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, —
о временах, когда этот
герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти
времена перестали
быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом.
Заканчивая свои рассказы
о «помпадурах», — рассказы, к сожалению, не исчерпывающие и сотой доли помпадурской деятельности, — я считаю, что
будет уместно познакомить читателей с теми впечатлениями, которые производили мои
герои на некоторых знатных иностранцев, в разное
время посещавших Россию.
Перепетуя Петровна
была совершенно права в своих приговорах насчет племянника. Он
был очень не говорлив, без всякого обращения и в настоящее
время действительно никуда не выезжал, несмотря на то, что владел фраком отличнейшего сукна и парными санями. Но так как многие поступки человека часто обусловливаются весьма отдаленными причинами, а поэтому я не излишним считаю сказать здесь несколько слов
о детстве и юношестве моего
героя.
К таким странностям хотели мы отнести, например, и мысль
о том, что главная причина расстройства помещичьих имений наших заключается в отсутствии майората («Земледельческая газета»); и уверение, будто главный недостаток романа «Тысяча душ» заключается в том, что
герой романа воспитывался в Московском, а не в другом университете («Русский вестник»); и опасения, что в скором
времени, когда нравы наши исправятся, сатире нечего
будет обличать («Библиотека для чтения»); и статейку
о судопроизводстве, уверявшую, что такое-то воззрение неправильно, потому что в «Своде законов» его не находится («Библиотека для чтения»), и пр. и пр.
В «Фаусте»
герой старается ободрить себя тем, что ни он, ни Вера не имеют друг к другу серьезного чувства; сидеть с ней, мечтать
о ней — это его дело, но по части решительности, даже в словах, он держит себя так, что Вера сама должна сказать ему, что любит его; речь несколько минут шла уже так, что ему следовало непременно сказать это, но он, видите ли, не догадался и не посмел сказать ей этого; а когда женщина, которая должна принимать объяснение, вынуждена наконец сама сделать объяснение, он, видите ли, «замер», но почувствовал, что «блаженство волною пробегает по его сердцу», только, впрочем, «по
временам», а собственно говоря, он «совершенно потерял голову» — жаль только, что не упал в обморок, да и то
было бы, если бы не попалось кстати дерево, к которому можно
было прислониться.
Повсюду, каков бы ни
был характер поэта, каковы бы ни
были его личные понятия
о поступках своего
героя,
герой действует одинаково со всеми другими порядочными людьми, подобно ему выведенными у других поэтов: пока
о деле нет речи, а надобно только занять праздное
время, наполнить праздную голову или праздное сердце разговорами и мечтами,
герой очень боек; подходит дело к тому, чтобы прямо и точно выразить свои чувства и желания, — большая часть
героев начинает уже колебаться и чувствовать неповоротливость в языке.
Я, конечно, согласился. И это
был действительно Гамбетта — легендарный
герой освободительного движения, что-то вроде французского Гарибальди, тем более что он попал даже в военные министры во
время своего турского"сидения".
О знакомстве с Гамбеттой (оно продолжалось до 80-х годов) я поговорю дальше; а теперь доскажу
о моих драматических экскурсиях.
«Отныне шум этот
будет моею любимою музыкой!» — сказал двадцатилетний
герой, и голубые глаза его воспламенились в первый раз огнем мужества, которое с того
времени не потухало; лицо его вспыхнуло первым желанием победы и осенилось первою думою
о способах побеждать.