Неточные совпадения
— Оставь меня в покое, ради Бога! — воскликнул со слезами в голосе Михайлов и, заткнув уши, ушел в свою рабочую комнату за перегородкой и
запер за собою дверь. «Бестолковая!» сказал он себе, сел за стол и, раскрыв папку, тотчас
о особенным жаром принялся за начатый рисунок.
— Ведь этакой! Я нарочно
о вашем деле с вами не заговаривал, хоть меня, разумеется, мучит любопытство. Дело фантастическое. Отложил было до другого раза, да, право, вы способны и мертвого раздразнить… Ну, пойдемте, только заранее скажу: я теперь только на минутку домой, чтобы денег захватить; потом
запираю квартиру, беру извозчика и на целый вечер на острова. Ну куда же вам за мной?
Вечером того же дня, когда уже
заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и думал
о ней. В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?
— Ты что делаешь? А?
Запри магазин и ступай домой. Что-о?
И этот другой командует властью Веры, не выходя из границ приличий, выпроваживает его осторожно, как выпроваживают буйного гостя или вора,
запирая двери, окна и спуская собаку. Он намекнул ему
о хозяйке дома,
о людях… чуть не
о полиции.
В судах
запирают же двери, когда дело идет
о неприличностях; зачем же позволяют на улицах, где еще больше людей?
И мыслью пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, — от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только, что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, — Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль
о том, что всех этих людей хватали,
запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.
Заперев лавку, прибил он к воротам объявление
о том, что дом продается и отдается внаймы, и пешком отправился на новоселье.
Несколько дней спустя после приезда учителя Троекуров вспомнил
о нем и вознамерился угостить его в медвежьей комнате: для сего, призвав его однажды утром, повел он его с собою темными коридорами; вдруг боковая дверь отворилась, двое слуг вталкивают в нее француза и
запирают ее на ключ.
На другой день, в обеденную пору бубенчики перестали позванивать, мы были у подъезда Кетчера. Я велел его вызвать. Неделю тому назад, когда он меня оставил во Владимире,
о моем приезде не было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня, что сначала не сказал ни слова, а потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и повел меня к себе. Когда мы были в его комнате, он, тщательно
запирая дверь на ключ, спросил меня...
Кредиторы
заперли его в Заполье, как охотники обкладывают в берлоге дикого зверя, обязав подпиской
о невыезде.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал
о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым
запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы
о ней не хотите позаботиться.
Женщин
запирают на ночь в камере, заранее для того приготовленной, и потом всю ночь в тюрьме и в посту идут разговоры
о новой партии,
о прелестях семейной жизни,
о невозможности вести хозяйство без бабы и т. п.
[Цензурный
запрет был наложен в 1859 г. на рассказ
о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н. И. Тургеневым при участии других заговорщиков литературно-политическом журнале,
о размышлениях над тем, привлекать ли Пушкина к заговору,
о встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «Я задумался…» (стр. 71–73).
Когда они ушли, она
заперла дверь и, встав на колени среди комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой
о людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами, проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.
Удаление фразы
о том, что надо все сломать, едва ли можно объяснить только опасениями цензурного
запрета.
Юлия Михайловна даже с каким-то испугом отобрала всю работу, только лишь узнала
о ней, и
заперла к себе в ящик; взамен того позволила ему писать роман, но потихоньку.
Соседние люди, узнав
о нападении опричников и видя зарево над двором Морозова, спешили
запирать ворота и гасить огонь.
Замечательно при этом то, что у нас, где нельзя сказать слова
о священном писании без
запрета цензуры, несколько лет во всех журналах извращалась, критиковалась, осуждалась, осмеивалась прямо и точно выраженная заповедь Христа (Мф. V, 39).
Не будь этих людей, готовых по воле начальства истязать и убивать всякого, кого велят, не могло бы никогда прийти в голову помещику отнять у мужиков лес, ими выращенный, и чиновникам считать законным получение своих жалований, собираемых с голодного народа за то, что они угнетают его, не говоря уже
о том, чтобы казнить, или
запирать, или изгонять людей за то, что они опровергают ложь и проповедуют истину.
Разве что-либо другое делало и делает католичество с своим
запретом чтения Евангелия и с своим требованием нерассуждающей покорности церковным руководителям и непогрешимому папе? Разве что-либо другое, чем русская церковь, проповедует католичество? Тот же внешний культ, те же мощи, чудеса и статуи, чудодейственные Notre-Dames и процессии. Те же возвышенно туманные суждения
о христианстве в книгах и проповедях, а когда дойдет до дела, то поддерживание самого грубого идолопоклонства.
Достигается это одурение и озверение тем, что людей этих берут в том юношеском возрасте, когда в людях не успели еще твердо сложиться какие-либо ясные понятия
о нравственности, и, удалив их от всех естественных человеческих условий жизни: дома, семьи, родины, разумного труда,
запирают вместе в казармы, наряжают в особенное платье и заставляют их при воздействии криков, барабанов, музыки, блестящих предметов ежедневно делать известные, придуманные для этого движения и этими способами приводят их в такое состояние гипноза, при котором они уже перестают быть людьми, а становятся бессмысленными, покорными гипнотизатору машинами.
— Люблю я тихой зимней ночью одна быть;
запрёшь дверь наглухо, в горнице — темно, только лампадка чуть брезжит, а в постели тепло, как в парном молоке; лежишь и слушаешь всем телом: тихо-тихо, только мороз
о стену бьёт!
— Я не приму участия в вашем веселье, — сказал я. — Но Гез может, конечно, развлекаться, как ему нравится. — С этим я отослал мулата и
запер дверь, размышляя
о слышанном.
Я отдал бабе корзинку. Дверь
заперли, но все еще слышались рыдания и крик: «Нина!» Я сел в пролетку и приказал извозчику ехать не спеша к Невскому. Нужно было подумать и
о своем ночлеге.
Иногда в праздник хозяин
запирал лавку и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных людей, говорил
о их жизни, в его рассказах было много цифр, женщин, убежавших от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего и как умер, старик оживлялся и говорил так, точно дела смерти были самые мудрые и интересные дела на земле.
В течение обеда Лежнев и Рудин, как бы сговорившись, все толковали
о студенческом своем времени, припоминали многое и многих — мертвых и живых. Сперва Рудин говорил неохотно, но он выпил несколько рюмок вина, и кровь в нем разгорелась. Наконец лакей вынес последнее блюдо. Лежнев встал,
запер дверь и, вернувшись к столу, сел прямо напротив Рудина и тихонько оперся подбородком на обе руки.
Хозяин зажег свечу,
запер дверь, взял с меня обещание никому не сказывать
о том, что увижу, и бережно отпер таинственный сундук…
Усомнился вратарь в подлинных словах слепца,
запер врата и понес находку в кельи, а там келарь Пафнутий
о своем клобуке чуть не плачет. Сразу узнал он свое одеяние. Кинулись монахи к воротам, а от Брехуна и след простыл.
Я снова вступил во владение часами, но удовольствия оно мне не доставило никакого. Носить я их не решался: нужно было пуще всего скрыть от Давыда то, что я сделал. Что бы он подумал обо мне,
о моей бесхарактерности? Даже
запереть в ящик эти злополучные часы я не мог: у нас все ящики были общие. Приходилось прятать их то наверху шкапа, то под матрацем, то за печкой… И все-таки мне не удалось обмануть Давыда!
Давыд
запер за собою дверь, положил часы на стол, скрестил руки и —
о чудо! — засмеялся. Глядя на него, я засмеялся тоже.
С отчаянием в груди смотрел связанный приказчик на удаляющуюся толпу казаков, умоляя взглядом неумолимых палачей своих; с дреколием теснились они около несчастной жертвы и холодно рассуждали
о том, повесить его или засечь, или уморить с голоду в холодном анбаре; последнее средство показалось самым удобным, и его с торжеством, хохотом и песнями отвели к пустому анбару, выстроенному на самом краю оврага, втолкнули в узкую дверь и
заперли на замок.
Иные просто сказали «здравствуйте» и прочь отошли; другие лишь головою кивнули, кое-кто просто отвернулся и показал, что ничего не заметил, наконец, некоторые, — и что было всего обиднее господину Голядкину, — некоторые из самой бесчиновной молодежи, ребята, которые, как справедливо выразился
о них господин Голядкин, умеют лишь в орлянку поиграть при случае да где-нибудь потаскаться, — мало-помалу окружили господина Голядкина, сгруппировались около него и почти
заперли ему выход.
Но, в сущности, повторяю, все эти тревоги — фальшивые. И ежели отрешиться от мысли
о начальстве, ежели победить в себе потребность каяться, признаваться и снимать шапку, ежели сказать себе: за что же начальство с меня будет взыскивать, коли я ничего не делаю,и ежели, наконец, раз навсегда сознать, что и становые и урядники — все это нечто эфемерное, скоропреходящее, на песце построенное (особливо, коли есть кому пожаловаться в губернии), то, право, жить можно. Умирать же и подавно ни от кого
запрета нет…
— Разрыв! разрыв там этих покровов… оболочки… Вы знаете… покровов! — заговорил г. Ратч, как только
запер дверь. — Такое несчастие! Еще вчера вечером нельзя было ничего заметить, и вдруг: р-р-р-раз! трах! пополам! и конец! Вот уже точно: «Heute roth, morgen todt!» [«Нынче жив, завтра мертв!» (нем.).] Правда, это должно было ожидать: я это всегда ожидал, мне в Тамбове полковой доктор Галимбовский, Викентий Казимирович… Вы, наверное, слыхали
о нем… отличнейший практик, специалист!
Поздно вечером,
заперев магазин, хозяйка позвала меня к себе и деловито сообщила, что ей поручено узнать —
о чем говорил со мною будочник?
Но когда дело пришло до платежа денег и разорившийся клиент напомнил ему
о деньгах, которые тот должен был заплатить, то милостивец
запер для несчастного свои двери и оставил его на произвол кредиторов, которые захватили все его имение и пустили его по миру.
И сколько Иван Ильич ни наводил после шурина на разговор
о его внешнем виде, шурин отмалчивался. Приехала Прасковья Федоровна, шурин пошел к ней. Иван Ильич
запер дверь на ключ и стал смотреться в зеркало — прямо, потом сбоку. Взял свой портрет с женою и сличил портрет с тем, что он видел в зеркале. Перемена была огромная. Потом он оголил руки до локтя, посмотрел, опустил рукава, сел на отоманку и стал чернее ночи.
Павел Григ<орич>. Вон скорей из моего дома! и не смей воротиться, пока не умрет моя бедная супруга. (Со смехом) Посмотрим, скоро ли ты придешь? Посмотрим, настоящая ли болезнь, ведущая к могиле, или неловкая хитрость наделала столько шуму и заставила тебя забыть почтение и обязанность! Теперь ступай! Рассуди хорошенько
о своем поступке, припомни, чтó ты говорил — и тогда, тогда, если осмелишься, покажись опять мне на глаза! (Злобно взглянув на сына, уходит и
запирает двери за собою.)
Наймит опять почесал себе
о косяк спину, посвистал как-то не совсем приятно вслед мельнику и стал
запирать двери, на которых были намалеваны белою краской кварта, рюмка и жестяной крючок (шкалик). А мельник спустился с пригорочка и пошел вдоль улицы, в своей белой свитке, а за ним опять побежала по земле черная-пречерная тень.
Весь этот вечер, в своей камере, я думал об этом случае и
о своем положении. Помню, что это было во вторник. В среду обыкновенно проходил мимо Тобольска пароход с арестантской баржей.
Запирая меня на ночь, Гаврилов тихо сказал мне, что «может, завтра вы уедете. Завтра провезут политическую партию».
—
Запри! — изнеможенно обратился он к Михеичу. —
О, Яшка, Яшка! — прошипел он, обращаясь к дверям. — Кажется, ежели мог бы, вот как бы тебя растер, проклятого, вот как!..
Маргаритов. Что за церемонии с этим народом! Как его не бояться? Он в неделю гроша не выработает, а каждый-то вечер сидеть в каком-нибудь Кенигсберге или Адрианополе нужны средства. Береги пуще всего документы, да и деньги
запирай крепче! Кстати
о деньгах; дай-ка ты мне на расходы!
Как только он
о женитьбе заикнулся, Саше сейчас косы обрезали и
заперли ее в темную…
О, мощно-истинный, как Ра, возлюбленный солнца, повелитель обоих Египтов! С востока на запад и с запада на восток объехал я вверенную мне тобой область; я был у богов южной страны и был у богов северной страны; всюду набирал я здоровых юношей в твое могущественное войско заранее и всех их
запер в тюрьмы и в амбары, пока они еще не успели разбежаться в горы; ибо ты ведаешь, что мирные египтяне не любят войны и страшатся твоего взора.
— Оттого, что вы там теперь лишний, — и с этим генеральша
заперла дверь на замок и, опустив ключ в карман своего платья, села на прежнее место и стала говорить с девушкой
о ее шитье.
— Рук
о тебя марать… не стоит, — выговорил он то, что ему подумалось две минуты перед тем. — Не ты уходишь от меня, а я тебя гоню, — слышишь — гоню, и счастлив твой Бог, что я тебя действительно не передал в руки прокурорской власти! Таких надо
запирать, как бесноватых!.. Чтоб сегодня же духу твоего не было здесь.
Такой режим совсем не говорил
о временах
запрета, лежавшего на умственной жизни. Напротив! Да и разговоры, к которым я прислушивался у больших, вовсе не запугивали и не отталкивали своим тоном и содержанием. Много я из них узнал положительно интересного. И у всех, кто был поумнее, и в мужчинах и в женщинах, я видел большой интерес к чтению. Формальный
запрет, лежавший, например, на журналах «Отечественные записки» и «Современник» у нас в гимназии, не мешал нам читать на стороне и тот и другой журналы.
В своей спальне, с балдахином кровати, обитым голубым стеганым атласом, Анна Серафимовна очень скоро разделась, с полчаса почитала ту статью,
о которой спрашивал ее Ермил Фомич, и задула свечу в половине одиннадцатого, рассчитывая встать пораньше. Она никогда не
запирала дверей.
Батрак Егорка с Марфуткою, схватясь рука за руку, выбежали из курятника, сняли замок с амбара и
заперли им чердачную дверь — и, пошептавшись,
о чем знали, в сенях, направились в разные стороны.