Неточные совпадения
Но прежде необходимо знать, что в этой комнате было три стола: один письменный —
перед диваном, другой ломберный — между окнами у стены,
третий угольный — в углу, между дверью в спальню и дверью в необитаемый зал с инвалидною мебелью.
Вчера вечером, при матери и сестре, и в его присутствии, я восстановил истину, доказав, что
передал деньги Катерине Ивановне на похороны, а не Софье Семеновне, и что с Софьей Семеновной
третьего дня я еще и знаком даже не был и даже в лицо еще ее не видал.
Третьего дня я еще и не знал, что он здесь стоит в нумерах, у вас, Андрей Семенович, и что, стало быть, в тот же самый день, как мы поссорились, то есть
третьего же дня, он был свидетелем того, как я
передал, в качестве приятеля покойного господина Мармеладова, супруге его Катерине Ивановне несколько денег на похороны.
Барыня обнаружила тут свою обычную предусмотрительность, чтобы не перепились ни кучера, ни повара, ни лакеи. Все они были нужны: одни готовить завтрак, другие служить при столе, а
третьи — отвезти парадным поездом молодых и всю свиту до переправы через реку.
Перед тем тоже было работы немало. Целую неделю возили приданое за Волгу: гардероб, вещи, множество ценных предметов из старого дома — словом, целое имущество.
— Как не знать. Крафт
третьего дня для того и повел меня к себе… от тех господ, чтоб
передать мне это письмо, а я вчера
передал Версилову.
Он раскланивался со всяким встречным, и с малайцем, и с готтентотом, и с англичанином; одному кивал,
перед другим почтительно снимал шляпу,
третьему просто дружески улыбался, а иному что-нибудь кричал, с бранью, грозно.
Конец, что ли? нет, опять коридор направо, точно западня для волков, еще налево — и мы очутились в маленьком садике
перед домиком, огороженным еще
третьим, бамбуковым, и последним забором.
Вид из окошек в самом деле прекрасный: с одной стороны весь залив
перед глазами, с другой — испанский город, с
третьей — леса и деревни.
Передали записку
третьему: «Пудди, пудди», — твердил тот задумчиво. Отец Аввакум пустился в новые объяснения: старик долго и внимательно слушал, потом вдруг живо замахал рукой, как будто догадался, в чем дело. «Ну, понял наконец», — обрадовались мы. Старик взял отца Аввакума за рукав и, схватив кисть, опять написал: «Пудди». «Ну, видно, не хотят дать», — решили мы и больше к ним уже не приставали.
«Но вот
третий сын отца современного семейства, — продолжал Ипполит Кириллович, — он на скамье подсудимых, он
перед нами.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а как она постучится в окно (Смердяков еще
третьего дня уверил Федора Павловича, что
передал ей где и куда постучаться), то надо было отпереть двери как можно скорее и отнюдь не задерживать ее ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, Боже сохрани, не испугалась и не убежала.
Первая сопка, на которую мы поднялись, имела высоту 900 м. Отдохнув немного на ее вершине, мы пошли дальше. Вторая гора почти такой же величины, но вследствие того, что
перед нею мы спустились в седловину, она показалась гораздо выше. На
третьей вершине барометр показал 1016 м.
Мы спустились в город и, свернувши в узкий, кривой переулочек, остановились
перед домом в два окна шириною и вышиною в четыре этажа. Второй этаж выступал на улицу больше первого,
третий и четвертый еще больше второго; весь дом с своей ветхой резьбой, двумя толстыми столбами внизу, острой черепичной кровлей и протянутым в виде клюва воротом на чердаке казался огромной, сгорбленной птицей.
Я пришел домой к самому концу
третьего дня. Я забыл сказать, что с досады на Гагиных я попытался воскресить в себе образ жестокосердой вдовы; но мои усилия остались тщетны. Помнится, когда я принялся мечтать о ней, я увидел
перед собою крестьянскую девочку лет пяти, с круглым личиком, с невинно выпученными глазенками. Она так детски-простодушно смотрела на меня… Мне стало стыдно ее чистого взора, я не хотел лгать в ее присутствии и тотчас же окончательно и навсегда раскланялся с моим прежним предметом.
Я пожал руку жене — на лице у нее были пятны, рука горела. Что за спех, в десять часов вечера, заговор открыт, побег, драгоценная жизнь Николая Павловича в опасности? «Действительно, — подумал я, — я виноват
перед будочником, чему было дивиться, что при этом правительстве какой-нибудь из его агентов прирезал двух-трех прохожих; будочники второй и
третьей степени разве лучше своего товарища на Синем мосту? А сам-то будочник будочников?»
В Перми и Вятке закладывают лошадей гуськом, одну
перед другой, или две в ряд, а
третью впереди.
Стон ужаса пробежал по толпе: его спина была синяя полосатая рана, и по этой-то ране его следовало бить кнутом. Ропот и мрачный вид собранного народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили,
третьи сковали ноги, и дело казалось оконченным. Однако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь велел назначить новый суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего
перед наказанием.
Третий месяц Федот уж не вставал с печи. Хотя ему было за шестьдесят, но
перед тем он смотрел еще совсем бодро, и потому никому не приходило в голову, что эту сильную, исполненную труда жизнь ждет скорая развязка. О причинах своей болезни он отзывался неопределенно: «В нутре будто оборвалось».
Результат этих проказ сказался, прежде всего, в бесконечной ненависти, которую дети питали к отцу, а по смерти его, опутанные устроенною им кутерьмою, перенесли друг на друга. Оба назывались Захарами Захарычами; оба одновременно вышли в отставку в одном и том же поручичьем чине и носили один и тот же мундир; оба не могли определить границ своих владений, и
перед обоими, в виде неразрешимой и соблазнительной загадки, стоял вопрос о двадцать
третьем дворе.
Оказалось, что это три сына Рыхлинских, студенты Киевского университета, приезжали прощаться и просить благословения
перед отправлением в банду. Один был на последнем курсе медицинского факультета, другой, кажется, на
третьем. Самый младший — Стасик, лет восемнадцати, только в прошлом году окончил гимназию. Это был общий любимец, румяный, веселый мальчик с блестящими черными глазами.
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг
перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и
третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
[Потрясающий образ Иоахима из Флориды хорошо нарисован в книге Жебара «Мистическая Италия».] «Если
Третье Царство — иллюзия, какое утешение может остаться христианам
перед лицом всеобщего расстройства мира, который мы не ненавидим лишь из милосердия?» «Есть три царства: царство Ветхого Завета, Отца, царство страха; царство Нового Завета, Сына, царство искупления; царство Евангелия от Иоанна, Св.
Вера обещалась; князь начал с жаром просить ее никому об этом не сообщать; она пообещалась и в этом, и, наконец, когда уже совсем отворила дверь, чтобы выйти, князь остановил ее еще в
третий раз, взял за руки, поцеловал их, потом поцеловал ее самое в лоб и с каким-то «необыкновенным» видом выговорил ей: «До завтра!» Так по крайней мере
передавала потом Вера.
Князь с удивлением и сожалением узнал, что ему позволили в этот вечер беспрепятственно выпить полные два бокала шампанского, и что початый стоявший
перед ним бокал был уже
третий.
Его высокопревосходительство, Нил Алексеевич,
третьего года,
перед Святой, прослышали, — когда я еще служил у них в департаменте, — и нарочно потребовали меня из дежурной к себе в кабинет чрез Петра Захарыча и вопросили наедине: «Правда ли, что ты профессор Антихриста?» И не потаил: «Аз есмь, говорю», и изложил, и представил, и страха не смягчил, но еще мысленно, развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел.
—
Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили. Только тебе просила до времени не
передавать.
Наутро, еще до пробуждения ее, являлись еще два посланные к Дарье Алексеевне от князя, и уже
третьему посланному поручено было
передать, что «около Настасьи Филипповны теперь целый рой модисток и парикмахеров из Петербурга, что вчерашнего и следу нет, что она занята, как только может быть занята своим нарядом такая красавица пред венцом, и что теперь, именно в сию минуту, идет чрезвычайный конгресс о том, что именно надеть из бриллиантов и как надеть?» Князь успокоился совершенно.
Он, например, не тронул Кусицына, залившего ему сала за шкуру в заседании
третьей декады, и не выругал его
перед своими после его отъезда, а так, спустя денька два, начал при каждом удобном случае представлять его филантропию в жалко смешном виде.
Благоговея всегда
перед твердостью слов и решений Симановского, Лихонин, однако, догадывался и чутьем понимал истинное его отношение к Любке, и в своем желании освободиться, стряхнуть с себя случайный и непосильный Груз, он ловил себя на гаденькой мысли: «Она нравится Симановскому, а ей разве не все равно: он, или я, или
третий? Объяснюсь-ка я с ним начистоту и уступлю ему Любку по-товарищески. Но ведь не пойдет дура. Визг подымет».
Нет! Если и испытывал, то, должно быть, в самом начале своей карьеры. Теперь
перед ним были только голые животы, голые спины и открытые рты. Ни одного экземпляра из этого ежесубботнего безликого стада он не узнал бы впоследствии на улице. Главное, надо было как можно скорее окончить осмотр в одном заведении, чтобы перейти в другое,
третье, десятое, двадцатое…
Павла приняли в
третий класс. Полковник был этим очень доволен и, не имея в городе никакого занятия, почти целые дни разговаривал с переехавшим уже к ним Плавиным и
передавал ему самые задушевные свои хозяйственные соображения.
Но когда то же обстоятельство повторилось и в
третий, он вспыхнул и почел своею обязанностию защитить свое благородство и не уронить
перед благородной публикой прекрасный город Ригу, которого, вероятно, считал себя представителем.
Перед диваном, на круглом столе, стояла закуска, херес и водка, и надо отдать справедливость Горехвастову, он не оставлял без внимания ни того, ни другого, ни
третьего, и хотя хвалил преимущественно херес, но в действительности оказывал предпочтение зорной горькой водке.
И на другой или на
третий день, убедившись, что слова его были вещими ("капут"совершился), не преминет похвалиться
перед прочими солидными читателями...
Третье платье и новое повертыванье
перед зеркалом.
— Нет, ваше благородие, я не в кучерах: я ачилище стерегу. Палагея Евграфовна меня послала — парень ихний хворает. «Поди, говорит, Гаврилыч, съезди». Вот что, ваше благородие, — отрапортовал инвалид и в
третий раз поклонился. Он, видимо, подличал
перед новым начальником.
Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью. В
третьей комнате за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки голову, и тоже спал.
Перед ним лежала бумага. Петр Иваныч взглянул — стихи.
— Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, — смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом
передает другому, тот сушит на огне,
третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко.
Один, сунув мне в руку книгу, сказал: «
Передайте вон ему»; другой, проходя мимо меня, сказал: «Пустите-ка, батюшка»;
третий, перелезая через лавку, уперся на мое плечо, как на скамейку.
Третья рота устроила
перед своими бараками пышное представление под заглавием «Высокое награждение султаном ниневийским храброго джигита и абрека Берди-Пашу».
В этот день после нудного батальонного учения юнкера отдыхали и мылись
перед обедом. По какой-то странной блажи второкурсник
третьей роты Павленко подошел к фараону этой же роты Голубеву и сделал вид, что собирается щелкнуть его по носу. Голубев поднял руку, чтобы предотвратить щелчок. Но Павленко закричал: «Это что такое, фараон? Смирно! Руки по швам!» Он еще раз приблизил сложенные два пальца к лицу Голубева. Но тут произошло нечто вовсе неожиданное. Скромный, всегда тихий и вежливый Голубев воскликнул...
Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное;
третье: вам необходимо вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать за собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится
перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды.
В другой, в
третий раз он видит уже самое панночку, и видит, что она стоит с пистолетом в руке
перед его портретом…
Весть о ревизоре мигом разносится по острогу. По двору бродят люди и нетерпеливо
передают друг другу известие. Другие нарочно молчат, сохраняя свое хладнокровие, и тем, видимо, стараются придать себе больше важности.
Третьи остаются равнодушными. На казарменных крылечках рассаживаются арестанты с балалайками. Иные продолжают болтать. Другие затягивают песни, но вообще все в этот вечер в чрезвычайно возбужденном состоянии.
За лето я дважды видел панику на пароходе, и оба раза она была вызвана не прямой опасностью, а страхом
перед возможностью ее.
Третий раз пассажиры поймали двух воров, — один из них был одет странником, — били их почти целый час потихоньку от матросов, а когда матросы отняли воров, публика стала ругать их...
— К нему
третьего дня,
перед обедом, явились два каких-то человека, должно быть его соотечественники.
Он отовсюду набирал новую сволочь, соединяясь с отдельными своими отрядами, и 15 июля утром, приказав прочесть
перед своими толпами манифест, в котором объявлял о своем намерении идти на Москву, устремился в
третий раз на Михельсона.
В три часа убранная Вава сидела в гостиной, где уж с половины
третьего было несколько гостей и поднос, стоявший
перед диваном, утратил уже половину икры и балыка, как вдруг вошел лакей и подал Карпу Кондратьичу письмо. Карп Кондратьич достал из кармана очки, замарал им стекла грязным платком и, как-то, должно быть, по складам, судя по времени, прочитавши записку в две строки, возвестил голосом, явно не спокойным...
Никто не подозревал, что один кончит свое поприще начальником отделения, проигрывающим все достояние свое в преферанс; другой зачерствеет в провинциальной жизни и будет себя чувствовать нездоровым, когда не выпьет трех рюмок зорной настойки
перед обедом и не проспит трех часов после обеда;
третий — на таком месте, на котором он будет сердиться, что юноши — не старики, что они не похожи на его экзекутора ни манерами, ни нравственностью, а все пустые мечтатели.
Велиткин, высокого роста, стоял на правом фланге
третьим, почти рядом с ротным командиром. Вдруг он вырвался из строя и бросился к Вольскому. Преступление страшнейшее, караемое чуть не расстрелом. Не успели мы прийти в себя, как Велиткин упал на колени
перед Вольским и слезным голосом взвыл...