Неточные совпадения
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»),
переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не
платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили
в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Домишко был действительно жалкий. Он стоял на юру, окутанный промерзлой соломой и не защищенный даже рощицей. Когда мы из крытого возка
перешли в переднюю, нас обдало морозом. Встретила нас тетенька Марья Порфирьевна, укутанная
в толстый ваточный капот,
в капоре и
в валяных сапогах. Лицо ее осунулось и выражало младенческое отупение. Завидев нас, она машинально замахала руками, словно говорила: тише! тише! Сзади стояла старая Аннушка и
плакала.
При таких тощих урожаях сахалинский хозяин, чтобы быть сытым, должен иметь не менее 4 дес. плодородной земли, ценить свой труд ни во что и ничего не
платить работникам; когда же
в недалеком будущем однопольная система без пара и удобрения истощит почву и ссыльные «сознают необходимость
перейти к более рациональным приемам обработки полей и к новой системе севооборота», то земли и труда понадобится еще больше и хлебопашество поневоле будет брошено, как непроизводительное и убыточное.
Вдруг мне послышался издали сначала
плач; я подумал, что это мне почудилось… но
плач перешел в вопль, стон, визг… я не
в силах был более выдерживать, раскрыл одеяло и принялся кричать так громко, как мог, сестрица проснулась и принялась также кричать.
Велики вы, славны, красивы, горды,
переходит имя ваше из уст
в уста, гремят ваши дела по свету — голова старушки трясется от радости, она
плачет, смеется и молится долго и жарко.
Скоро сотрудникам перестали аккуратно
платить, и редактор Н.
В. Васильев ушел. Под газетой появилась подпись «Редактор-издатель И.И. Зарубин», но к декабрю фактически он уже владельцем газеты не был — она
перешла к
В.Н. Бестужеву, который и объявил о подписке на 1886 год.
Рассказав, что Гез останавливается у него четвертый раз,
платил хорошо, щедро давал прислуге, иногда не ночевал дома и был,
в общем, беспокойным гостем, Гарден получил предложение
перейти к делу по существу.
Сначала Ариша надулась и замолчала, а потом принялась
плакать в своей каморке, пока это горе не
перешло в открытую ссору с Дуней.
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или брезгуя поднять руку на нее; вооруженные люди обходили ее, как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то,
переходя из улицы
в улицу, немая и черная, точно воплощение несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны,
плач, молитвы и угрюмый говор солдат, потерявших надежду на победу.
После обеда генерал и Янсутский
перешли вместе
в говорильную комнату, велев себе туда подать шампанского. Там они нашли Долгова, читающего газету, который обыкновенно, за неимением денег
платить за обед, приезжал
в клуб после своего, более чем скромного, обеда,
в надежде встретить кого-нибудь из своих знакомых и потолковать по душе. Янсутский, взглянув на Долгова, сейчас припомнил, что он видел его
в Собрании ужинающим вместе с Бегушевым.
Ночной бред, усиливаясь день ото дня, или, правильнее сказать, ночь от ночи, обозначился, наконец, очевидным сходством с теми припадками, которым
в гимназии я подвергался только
в продолжение дня; я так же
плакал, рыдал и впадал
в беспамятство, которое
переходило в обыкновенный крепкий сон.
Если она
плакала, то это не были тихие слезы
в уголке, а громкий на весь дом, победоносный рев; а умолкала сразу и сразу же
переходила в тихую, но неудержимо-страстную лирику или
в отчаянно-веселый смех.
Часа
в три после полуночи,
в пору общего глубокого сна, Марфа Андревла спустилась тихонько с своего женского верха вниз,
перешла длинные ряды пустых темных комнат, взошла тише вора на «мужской верх», подошла к дверям сыновней спальни, стала, прислонясь лбом к их створу, и
заплакала.
Мы видели, какие печальные обстоятельства встретили Бешметева на родине, видели, как приняли родные его намерение уехать опять
в Москву; мать
плакала, тетка бранилась; видели потом, как Павел почти отказался от своего намерения, перервал свои тетради, хотел сжечь книги и как потом отложил это,
в надежде, что мать со временем выздоровеет и отпустит его; но старуха не выздоравливала; герой мой беспрестанно
переходил от твердого намерения уехать к решению остаться, и вслед за тем тотчас же приходила ему
в голову заветная мечта о профессорстве — он вспоминал любимый свой труд и грядущую славу.
А она чувствовала себя нехорошо… Ее раздражали многолюдство, смех, вопросы, шутник, ошеломленные и сбившиеся с ног лакеи, дети, вертевшиеся около стола; ее раздражало, что Вата похожа на Нату, Коля на Митю и что не разберешь, кто из них пил уже чай, а кто еще нет. Она чувствовала, что ее напряженная приветливая улыбка
переходит в злое выражение, и ей каждую минуту казалось, что она сейчас
заплачет.
Кроме собственного вашего капитала, который утроился
в делах моих, и тех денег, которые я
платил за вас по магазинам и которые шли собственно не на наряды ваши, а
переходили вам
в карман, — это я тоже знаю и замечал! — но я даже дам вам возможность обокрасть меня!..
Речь Веры
перешла в неясное бормотанье и вдруг оборвалась
плачем. Девушка закрыла лицо платком, еще ниже нагнулась и горько
заплакала. Иван Алексеич смущенно крякнул и, изумляясь, не зная, что говорить и делать, безнадежно поглядел вокруг себя. От непривычки к
плачу и слезам у него у самого зачесались глаза.
Погребальные «
плачи» веют стариной отдаленной. То древняя обрядня, останки старорусской тризны, при совершении которой близкие к покойнику, особенно женщины,
плакали «
плачем великим». Повсюду на Руси сохранились эти песни, вылившиеся из пораженной тяжким горем души. По на́слуху
переходили они
в течение веков из одного поколенья
в другое, несмотря на запрещенья церковных пастырей творить языческие
плачи над христианскими телами…
Долгое время из уст его сыпались слова без всякого смысла, и, наконец, только разобрали, что Семен Иванович, во-первых, корит Зиновья Прокофьича одним его давно прошедшим скаредным делом; потом распознали, будто Семен Иванович предсказывает, что Зиновий Прокофьич ни за что не попадет
в высшее общество, а что вот портной, которому он должен за платье, его прибьет, непременно прибьет за то, что долго мальчишка не
платит, и что, «наконец, ты, мальчишка, — прибавил Семен Иванович, — вишь, там хочешь
в гусарские юнкера
перейти, так вот не
перейдешь, гриб съешь, а что вот тебя, мальчишку, как начальство узнает про все, возьмут да
в писаря отдадут; вот, мол, как, слышь ты, мальчишка!».
Кто из дома
в дом
перешел на житье, готовь «боран перехожий», кто хлеб продал на торгу, «спозем» подавай, сына выделил — «деловое», женил его — и с князя, и с княгини «убрусный алтын» да, кроме того, хлеб с калачом; а дочь замуж выдал — «выводную куницу»
плати.
Я не билась и не
плакала. Но вся моя жизнь
перешла в зрение. Я не спускала глаз со скачущего по долине всадника на беснующемся диком коне, и что-то стонало и ныло внутри меня.
Шесть солдат
перешли в теплушку, мы им за это
заплатили восемнадцать рублей и разместились
в великолепном, просторном купе.
Тут он начинает брыкаться, фыркать и так неподражаемо ржать, что горький
плач моего сынишки постепенно
переходит в хохот.
Лелька начинала посмеиваться, смех
переходил в неудержимый
плач, — и, шатаясь, пряча под носовым платком рыдания, она шла на медпункт дохнуть чистым воздухом и нюхать аммиак.
Не
перешли ли они
в морельщики и, может быть, желая приобресть мученический венец, сами себя умертвили?» Размышления эти были прерваны ужасным воем,
плачем и визгом, поднявшимися вдруг из гробов, как скоро Владимир подошел к ним.
Императрица часто, как мы знаем, от увеселения
переходила к посту и молитвам. Начинались угрызения совести и
плач о грехах. Она требовала к себе духовника. И являлся он, важный, степенный, холодный, и тихо и плавно лились из уст его слова утешения. Мало-помалу успокаивалась его державная духовная дочь и
в виде благодарности награждала его землями, крестьянами и угодьями. Одно его имение на Неве стоило больших денег.
И подумал я себе: «А и що ж то буде за акциденция, як я буду сидеть над теми листками
в брычке да буду недоумевать да
плакать? Дождь
перейдет, и по дороге непременно кто-нибудь покажется, и я попадусь с поличным
в политическом деле! Надо иметь энергию и отвагу, щоб это избавить… Надо все это упредить».
«О, ох! — опять застонал он, и, остановившись, закурил папиросу, и хотел думать о другом, как он
перешлет ей деньги, не допустив ее до себя, но опять встало воспоминание о том, как она уже недавно — ей было уже больше двадцати лет — затеяла какой-то роман с четырнадцатилетним мальчиком, пажем, гостившим у них
в деревне, как она довела мальчика до сумасшествия, как он разливался-плакал, и как она серьезно, холодно и даже грубо отвечала отцу, когда он, чтобы прекратить этот глупый роман, велел мальчику уехать; и как с тех пор у него и прежде довольно холодные отношения к дочери стали совсем холодными и с ее стороны.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон-Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог
перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон-Толь что-то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо,
заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.