Неточные совпадения
Отчего по ночам, не надеясь
на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и
написав крупными буквами
на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась
на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла
на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу
на кровати, локтями в
колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером
на бумаге, ибо даже теперь, когда
пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
Вечером я сидел в кабинете и что-то
писал. Вдруг я услышал, что дверь тихонько скрипнула. Я обернулся:
на пороге стоял Дерсу. С первого взгляда я увидел, что он хочет меня о чем-то просить. Лицо его выражало смущение и тревогу. Не успел я задать вопрос, как вдруг он опустился
на колени и заговорил...
Я ехал
на другой день в Париж; день был холодный, снежный, два-три полена, нехотя, дымясь и треща, горели в камине, все были заняты укладкой, я сидел один-одинехонек: женевская жизнь носилась перед глазами, впереди все казалось темно, я чего-то боялся, и мне было так невыносимо, что, если б я мог, я бросился бы
на колени и плакал бы, и молился бы, но я не мог и, вместо молитвы,
написал проклятие — мой «Эпилог к 1849».
Что это у тебя за неприятности по службе, —
напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану
на коленях вымаливать для тебя!
И если бы все вы, читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя
на коленях, начали упрашивать со слезами: „“
Пиши, о,
пиши для нас, Кармазинов, — для отечества, для потомства, для лавровых венков”, то и тогда бы я вам ответил, разумеется поблагодарив со всею учтивостью: „“Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci!
— Она позволит… Я сам ей
напишу об этом, — говорил Егор Егорыч и, торопливо вынув из кармана бумажник, вырвал из книжки чистый листок бумаги и тут же
на коленях своих
написал...
Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в голове. И ног как будто нет; от
колен не двигаются ноги. Яблоню
на стене
писал маляр Ванька Лукин, вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.
Никита сел рядом, молча глядя
на его работу; она ему напоминала жуткого городского дурачка Антонушку: этот лохматый, тёмнолицый парень, с вывороченной в
колене ногою, с круглыми глазами филина,
писал палкой
на песке круги, возводил в центре их какие-то клетки из щепочек и прутьев, а выстроив что-то, тотчас же давил свою постройку ногою, затирал песком, пылью и при этом пел гнусаво...
«О, простите, простите меня! —
писала мне Настенька, —
на коленях умоляю вас, простите меня! Я обманула и вас и себя. Это был сон, призрак… Я изныла за вас сегодня; простите, простите меня!..
Девушка
писала в лихорадке, в безумии; когда отец взял у нее перо, руки ее опустились, она упала
на колени перед пустым стулом и прижала к нему голову.
Но любовница его, — черкешенка, разумеется, — с которой мне после случалось видеться, — говорила, что он был самый добрый и кроткий человек, и что каждый вечер он
писал вместе свои мрачные записки, сводил счеты
на разграфленной бумаге и
на коленях молился Богу.
Едва тронулся омнибус, незнакомец умильно прищурил глаза, ласково провел ладонью по свертку, находившемуся
на коленях литератора, — и произнес вопросительно заискивающим голосом: — «литературное что-нибудь?…» Литератор сказал, что это чистая бумага, — думал отделаться; но незнакомец этим не удовольствовался; он наговорил литератору тысячу самых незаслуженных комплиментов, распространился во всеуслышание о трудах его; и с тех пор, всюду его преследует; осведомляется о том, что он
пишет и скоро ли думает подарить читателей (страстных поклонников его таланта!) — новым произведением…
— Я возмущен! — закричал Бутронца. — Вы войдите в мое положение! Я, как вам известно, принялся по предложению графа Барабанта-Алимонда за грандиозную картину…Граф просил меня изобразить ветхозаветную Сусанну…Я прошу ее, вот эту толстую немку, раздеться и стать мне
на натуру, прошу с самого утра, ползаю
на коленях, выхожу из себя, а она не хочет! Вы войдите в мое положение! Могу ли я
писать без натуры?
Александра Ивановна
писала пред старинным овальным столом, утвержденным
на толстой тумбе, служившей маленьким книжным шкафом, а майорша Катерина Астафьевна Форова, завернутая кое-как в узенькое платье, без шейного платка и без чепца, сидела
на полу, лицом к открытой двери, и сматывала
на клубок нитки, натянутые у нее
на выгнутых
коленах.
Из Пизы
писали в это время в Варшаву, что граф Орлов, выезжая с «знаменитою иностранкой», постоянно обходится с нею чрезвычайно почтительно: ни он и никто из русских не садится в ее присутствии; если же кто говорит с нею, то, кажется, стоит перед нею
на коленях.
К письму приложено было другое, к императрице. Пленница умоляла Екатерину о помиловании и жаловалась
на суровое с нею обращение, особенно
на присутствие около ее постели солдат даже ночью. «Такое обхождение со мной заставляет содрогаться женскую натуру, —
писала она. —
На коленях умоляю ваше императорское величество, чтобы вы сами изволили прочесть записку, поданную мною князю Голицыну, и убедились в моей невинности».
Когда заговорили о том, что назавтра ожидают отступления и, может быть, дела, он приподнялся
на колени и, обращаясь к одному штабс-капитану Ш., сказал, что он был теперь дома у адъютанта и сам
писал приказ о выступлении назавтра.
А как только вышли
на берег, Лелька быстро ушла одна. В тоске бродила по лесу. Долго бродила, зашла далеко, чтоб ни с кем не встречаться. Потом воротилась к себе, в одинокую свою комнату. Села с ногами
на подоконник, охватив
колени руками. Ночь томила теплынью и тайными зовами. Открыла Лелька тетрадку с выписками из газет (для занятий в кружке текущей политики) и, после выписки о большой стачке портовых рабочих в Марселе,
написала...
Он вынул из кармана записную книжку, вырвал из нее листок и стал
писать карандашом, положив бумажку
на колено и прислонив последнее к столу, но в то же время не переставая говорить.
Исправник, тот красивый мужчина, о котором я тебе
писала, стал передо мной
на колени, хотел прочесть стихи своего сочинения (он у нас поэт), но… не хватило сил… покачнулся и упал…
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку, и, приподняв
колено, стал
писать карандашом,
на вырванном листе. Он
писал сестре...