Неточные совпадения
Девушка эта была la belle Flamande, про которую
писала maman и которая впоследствии играла такую важную роль в жизни всего нашего семейства. Как только мы вошли, она отняла одну руку от головы maman и
поправила на груди складки своего капота, потом шепотом сказала: «В забытьи».
Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим столом и
писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно
поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же, в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Нащупав в кармане револьвер, он вынул его и
поправил капсюль; потом сел, вынул из кармана записную книжку и на заглавном, самом заметном листке
написал крупно несколько строк.
— Айвенго, —
поправил Клим. — Это
написал Вальтер-Скотт.
Но Иноков, сидя в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел в окно. Офицер согнулся, чихнул под стол,
поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь
писать. В этой его неторопливости, в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он считал обыск делом несерьезным.
«До бед, которыми грозит староста, еще далеко, — думал он, — до тех пор многое может перемениться: авось дожди
поправят хлеб; может быть, недоимки староста пополнит; бежавших мужиков „водворят на место жительства“, как он
пишет».
Он свои художнические требования переносил в жизнь, мешая их с общечеловеческими, и
писал последнюю с натуры, и тут же, невольно и бессознательно, приводил в исполнение древнее мудрое
правило, «познавал самого себя», с ужасом вглядывался и вслушивался в дикие порывы животной, слепой натуры, сам
писал ей казнь и чертил новые законы, разрушал в себе «ветхого человека» и создавал нового.
От многого отрекаюсь, что
написал, особенно от тона некоторых фраз и страниц, но не вычеркну и не
поправлю ни единого слова.
Главные качества графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг этого, состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и
писать их без орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и, где нужно было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а где нужно было, мог быть подобострастен до страстности и подлости; в-третьих, в том, что у него не было никаких общих принципов или
правил, ни лично нравственных ни государственных, и что он поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми несогласен.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе
правила, которым намеревался следовать уже навсегда:
писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,] как он говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде.
Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы
поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить,
написал свою эпитафию для надгробного камня...
Прежде мы имели мало долгих бесед. Карл Иванович мешал, как осенняя муха, и портил всякий разговор своим присутствием, во все мешался, ничего не понимая, делал замечания,
поправлял воротник рубашки у Ника, торопился домой, словом, был очень противен. Через месяц мы не могли провести двух дней, чтоб не увидеться или не
написать письмо; я с порывистостью моей натуры привязывался больше и больше к Нику, он тихо и глубоко любил меня.
Когда я
писал эту часть «Былого и дум», у меня не было нашей прежней переписки. Я ее получил в 1856 году. Мне пришлось, перечитывая ее,
поправить два-три места — не больше. Память тут мне не изменила. Хотелось бы мне приложить несколько писем NataLie — и с тем вместе какой-то страх останавливает меня, и я не решил вопрос, следует ли еще дальше разоблачать жизнь, и не встретят ли строки, дорогие мне, холодную улыбку?
Из Закона Божия — Ветхий завет до «царей» и знание главнейших молитв; из русского языка — правильно читать и
писать и элементарные понятия о частях речи; из арифметики — первые четыре
правила.
Вы, верно, знаете, что Семенов, наконец, асессор и начальник отделения с 3500 р. жалования. Чижов также произведен в прапорщики и
правит должность старшего адъютанта в штабе. Мне все это
пишет мой племянник Гаюс из Омска…
По принятому мною
правилу, я бы не решился к вам первый
писать, если бы не племянник мой Эпаминонд Гаюс требовал от меня походатайствовать за него.
Я тогда же возражал, что это неправда, что я умею хорошо читать, а только
писать не умею; но теперь я захотел
поправить этот недостаток и упросил отца и мать, чтоб меня начали учить
писать.
Вихрову, наконец, захотелось проверить все, что он
написал; он стал пересматривать,
поправлять, наконец, набело переписывать и читать самому себе вслух…
— Как зачем? — спросил с удивлением священник. — Митрополит Платон вводил его и
правила для него
писал; полагали так, что вот они очень дорожат своими старыми книгами и обрядами, — дали им сие; но не того им, видно, было надобно: по духу своему, а не за обряды они церкви нашей сопротивляются.
Князь
писал, что вполне полагается на «своего добрейшего, благороднейшего Николая Сергеевича и в особенности на Анну Андреевну», просил их обоих принять его ветрогона в их семейство, поучить в уединении уму-разуму, полюбить его, если возможно, а главное, исправить его легкомысленный характер и «внушить спасительные и строгие
правила, столь необходимые в человеческой жизни».
Я мог бы еще
поправить свою репутацию (да и то едва ли!),
написав, например, вторую"Парашу Сибирячку"или что-нибудь вроде"С белыми Борей власами", но, во-первых, все это уж написано, а во-вторых, к моему несчастию, в последнее время меня до того одолела оффенбаховская музыка, что как только я размахнусь, чтоб изобразить монолог «Неизвестного» (воображаемый монолог этот начинается так:"И я мог усумниться!
А они волнуются, требуют каких-то разъяснительных
правил, говорят: «
Напишите нам все это на бумажке!» Согласись, что это несколько странно?
Читать,
писать, поверхностные сведения из грамматики, первые четыре
правила арифметики, краткая священная история — вот и все.
В фельетонцах он утверждал, что катанье на тройках есть признак наступления зимы; что есть блины с икрой — все равно, что в море купаться; что открытие «Аркадии» и «Ливадии» знаменует наступление весны. Вопросцы он разрабатывал крохотные, но дразнящие, оставляя, однако ж, в запасе лазейку, которая давала бы возможность отпереться. Вообще принял себе за
правило писать бойко и хлестко; ненавидел принципы и убеждения и о писателях этой категории отзывался, что они напускают на публику уныние и скучищу.
— А ее все-таки нет! — продолжала Полина. — И вообрази, в шестом, наконец, часу явился посланный ее:
пишет, что не может приехать обедать, потому что сломалось что-то такое у тильбюри, а она дала себе клятву на дачу не ездить иначе, как самой
править.
— Да, воришка Медиокритский… Он теперь главный ее поверенный и дает почти каждую неделю у Дюссо обеды разным господам, чтоб как-нибудь повредить мне и
поправить дело князя, и который, между прочим,
пишет сюда своему мерзавцу родственнику, бывшему правителю канцелярии, что если им бог поможет меня уничтожить, так он, наверное, приедет сюда старшим советником губернского правления!
Дядюшка, в начале моего приезда сюда, принудил меня
написать к нему странное письмо, в котором заключались его любимые
правила и образ мыслей; но я то изорвал и послал другое, стало быть, меняться моему приятелю было не от чего.
— Ну, да и это хорошо; ты меня не поймешь, — и я пошел к себе на верх, сказав St.-Jérôme’у, что иду заниматься, но, собственно, с тем, чтобы до исповеди, до которой оставалось часа полтора,
написать себе на всю жизнь расписание своих обязанностей и занятий, изложить на бумаге цель своей жизни и
правила, по которым всегда уже, не отступая, действовать.
Я взял шесть листов бумаги, сшил тетрадь и
написал сверху: «
Правила жизни».
Разделив свои обязанности на три рода: на обязанности к самому себе, к ближним и к богу, я начал
писать первые, но их оказалось так много и столько родов и подразделений, что надо было прежде
написать «
Правила жизни», а потом уже приняться за расписание.
— На что мне твоя грамотность. У меня на то корректора есть. Ольга Михайловна все
поправит! Ты только
пиши правду, соврешь — беда будет!
— Вы думаете или нет, но это необходимо заранее иметь в виду, потому что когда это случится, так поздно
поправлять. Вы знаете, как нынешний государь строго на это смотрит, — он на ходатайствах об усыновлении
пишет своей рукой: «На беззаконие нет закона».
Эти
поправили дело,
написав от редакции объяснение, в котором удостоверили, что все сказанное в предыдущем нумере об рюмках есть плод недоразумения и что новая редакция"Удобрения"(меня и Глумова Кубышкин уже уволил) примет притчу о роковой рюмке лишь для собственного поучения.
Приход Юрия не прервал его занятия: он взял перо,
поправил несколько слов и прочел вслух: «В сей бо день гетман Сапега и Лисовский, со всеми полки своими, польскими и литовскими людьми, и с русскими изменники, побегоша к Дмитреву, никем же гонимы, но десницею божией…» Тут он
написал еще несколько слов, встал с своего места и, благословя подошедшего к нему Юрия, спросил ласково: какую он имеет до него надобность?
У молодого помещика, как он
писал своей тётке, были составлены
правила действий по своему хозяйству, и вся жизнь и занятия его были распределены по часам, дням и месяцам.
Я много и много передумал о своей будущей обязанности,
написал себе
правила действий, и, если только Бог даст мне жизни и сил, я успею в своем предприятии.
Итак, повторяю: тихо везде, скромно, но притом — свободно. Вот нынче какое
правило! Встанешь утром, просмотришь газеты — благородно."Из Белебея
пишут","из Конотопа
пишут"… Не горит Конотоп, да и шабаш! А прежде — помните, когда мы с вами, тетенька,"бредили", — сколько раз он от этих наших бредней из конца в конец выгорал! Даже"Правительственный вестник" — и тот в этом отличнейшем газетном хоре каким-то горьким диссонансом звучит. Все что-то о хлебах публикует: не поймешь, произрастают или не произрастают.
Юсов. Эка важность, правописание! Не все вдруг, привыкнешь.
Напиши сначала черновую, да и попроси
поправить, а потом уж с этого и
пиши. Слышишь, что я говорю?
Будете мне читать, что
напишете; будем марать,
поправлять.
Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все
поправит; а
писать он тоже может всякую чепуху, какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед русскою публикою.
Опять за дверьми закричали: »Хоц таузент!» Та же мадам прежним порядком ввела меня к господину бургомистру, который, выслушав мои жалобы,
поправил свой колпак и сказал: «
Пиши к Адаму Фишеру».
Он очаровал своим приемом обоих нас: начал с того, что разласкал и расцеловал меня, дал мне читать прозу Карамзина и стихи Дмитриева — и пришел в восхищение, находя, что я читаю с чувством и пониманием; заставил меня что-то
написать — и опять пришел в восхищение; в четырех
правилах арифметики я также отличился; но Левицкий, как настоящий словесник, тут же отозвался о математике с пренебрежением.
«
Пишите о том, о чем вы хотите
писать» —
правило, которое редко решаются соблюдать поэты.
Однажды, когда, прочитав в одном сочинении составленный якобы некоторым городничим „Устав о печении пирогов“, я, в подражание оному,
написал „
Правила о том, в какие дни и с каким маслом надлежит вкушать блины“, и в другой раз, когда, прочитав, как один городничий на все представления единообразно отвечал: „не потерплю!“ и „разорю!“ — я, взяв оного за образец, тоже упразднил словесные изъяснения и заменил оные звукоподражательностью.
Писать я тогда не умел, так как отец весьма серьезно смотрел на искусство чистописания и требовал, чтобы к нему прибегали хотя и поздно, но по всем
правилам под руководством мастера выписывать палки и оники.
— Итак, Сергей Петрович, — начала она, закурив папиросу, — вы
писали мне, что у вас на сердце много горя и что это горе вы хотели бы разделить со мною. Я благодарю вас за вашу доверенность и приготовилась слушать. Мое
правило — пусть с горем идут ко мне все люди; я готова с ними плакать, готова их утешать; но в радости человека мне не надо, да и я ему не буду нужна, потому что не найду ничего с ним говорить.
Он дал мерку не длинную, так, вершка три, не больше, длины (теперешним стихотворцам эта мера покажется короткою, но, уверяю вас, что в наше время длиннее стихов не
писали, разумеется, стихотворцы, а не стихоплеты; им закон и в наше время не был писан); притом преподал
правила, чтобы мужской и женский стих следовали постоянно один за другим и чтоб рифмы были богатые.
— Ах, да! То есть о русских, —
поправила она его, успокоиваясь. — Вы спрашиваете — почему русские
пишут хуже, — это ясно! потому что они не выдумывают ничего интересного. У французов герои настоящие, они и говорят не так, как все люди, и поступают иначе. Они всегда храбрые, влюблённые, весёлые, а у нас герои — простые человечки, без смелости, без пылких чувств, какие-то некрасивые, жалкенькие — самые настоящие люди и больше ничего!
Все дети распределены были по различным классам; самые маленькие учились читать и
писать; в старших классах преподавались высшие
правила счисления, механики и физики.
Легкая четырехчасовая работа почему-то утомила меня, так что я не мог ни сидеть согнувшись, ни
писать. Снизу изредка доносились глухие стоны — это рыдала жена. Мой всегда смирный, сонный и ханжеватый Алексей то и дело подходил к столу, чтобы
поправить свечи, и посматривал на меня как-то странно.