Неточные совпадения
Такая рожь богатая
В тот год у нас родилася,
Мы землю не ленясь
Удобрили, ухолили, —
Трудненько
было пахарю,
Да весело жнее!
Снопами нагружала я
Телегу со стропилами
И
пела, молодцы.
(Телега нагружается
Всегда с веселой песнею,
А сани с
горькой думою:
Телега хлеб домой везет,
А сани — на базар!)
Вдруг стоны я услышала:
Ползком ползет Савелий-дед,
Бледнешенек как смерть:
«Прости, прости, Матренушка! —
И повалился в ноженьки. —
Мой грех — недоглядел...
Был господин невысокого рода,
Он деревнишку на взятки купил,
Жил в ней безвыездно
тридцать три года,
Вольничал, бражничал,
горькую пил,
Жадный, скупой, не дружился
с дворянами,
Только к сестрице езжал на чаек;
Даже с родными, не только
с крестьянами...
Но так как он все-таки
был сыном XVIII века, то в болтовне его нередко прорывался дух исследования, который мог бы дать очень
горькие плоды, если б он не
был в значительной степени смягчен духом легкомыслия.
Стрельцы позамялись: неладно им показалось выдавать того, кто в
горькие минуты жизни
был их утешителем; однако, после минутного колебания, решились исполнить и это требование начальства.
Произошел обычный прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким
горьким испытаниям может
быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти.
Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это
горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
Ходили по рукам полемические сочинения, в которых объяснялось, что горчица
есть былие, выросшее из тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство
горькою — оттого-де и пошла в мир «горчица».
Но не
будем, однако ж, поспешны, господа мои любезные сотоварищи! размыслим зрело, и, может
быть, мы увидим, что, при благоразумном употреблении, даже
горькие вещества могут легко превращаться в сладкие!
На несколько дней город действительно попритих, но так как хлеба все не
было («нет этой нужды
горше!» — говорит летописец), то волею-неволею опять пришлось глуповцам собраться около колокольни.
Баронесса надоела, как
горькая редька, особенно тем, что всё хочет давать деньги; а
есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, «genre рабыни Ребеки, понимаешь».
Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? — ее видеть? — зачем? не все ли кончено между нами? Один
горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее
будет расставаться.
В эти
горькие, тяжелые минуты развертывал он книгу и читал жития страдальцев и тружеников, воспитывавших дух свой
быть превыше страданий и несчастий.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним
горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…
Предвижу всё: вас оскорбит
Печальной тайны объясненье.
Какое
горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? с какою целью
Открою душу вам свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю!
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней
было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне
горькую истину и наполнила душу отчаянием.
Она проливала
горькие слезы, рассказывая это, и, может
быть, чувство горести ее
было истинно, но оно не
было чисто и исключительно.
Много опечалились оттого бедные невольники, ибо знали, что если свой продаст веру и пристанет к угнетателям, то тяжелей и
горше быть под его рукой, чем под всяким другим нехристом.
Если же выйдет уже так и ничем — ни силой, ни молитвой, ни мужеством — нельзя
будет отклонить
горькой судьбы, то мы умрем вместе; и прежде я умру, умру перед тобой, у твоих прекрасных коленей, и разве уже мертвого меня разлучат с тобою.
— Не слыхано на свете, не можно, не
быть тому, — говорил Андрий, — чтобы красивейшая и лучшая из жен понесла такую
горькую часть, когда она рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось все, что ни
есть лучшего на свете.
Нужно, чтобы он речами своими разодрал на части мое сердце, чтобы
горькая моя участь
была еще
горше, чтобы еще жалче
было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казалась мне смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирепая судьба моя, и тебя — прости мое прегрешение, — Святая Божья Матерь!
«Я это должен
был знать, — думал он с
горькою усмешкой, — и как смел я, зная себя, предчувствуясебя, брать топор и кровавиться. Я обязан
был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!..» — прошептал он в отчаянии.
Я тебя просто за пьяного и принимал, да ты и
был пьян», — ну, что я вам тогда на это скажу, тем паче что ваше-то еще правдоподобнее, чем его, потому что в его показании одна психология, — что его рылу даже и неприлично, — а вы-то в самую точку попадаете, потому что
пьет, мерзавец,
горькую и слишком даже известен.
И больше ничего не говорил, очевидно, полагая, что в трех его словах заключена достаточно убийственная оценка человека. Он
был англоманом, может
быть, потому, что
пил только «английскую
горькую», —
пил, крепко зажмурив глаза и запрокинув голову так, как будто хотел, чтобы водка проникла в затылок ему.
— Тут уж
есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и
горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня
был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
— Я видела все это. Не помню когда, наверное — маленькой и во сне. Я шла вверх, и все поднималось вверх, но — быстрее меня, и я чувствовала, что опускаюсь, падаю. Это
был такой
горький ужас, Клим, право же, милый… так ужасно. И вот сегодня…
— Комическое — тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя — неправда
будет. Я вот похоронил, наверное, не одну тысячу людей, а ни одних похорон без комического случая — не помню. Вернее
будет сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой
горькой дороге о смешное спотыкаемся, такой народ!
— В нашем поколении единомыслия больше
было… Теперь люди стали… разнообразнее. Может
быть, свободомысленней, а? Выпьемте английской
горькой…
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные души ваши, которым и
горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что
была бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится… Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
И первый раз ему захотелось как-то особенно приласкать Лидию, растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу так же легко, как привыкла обнажать бунтующее тело. Он
был уверен, что сейчас скажет нечто ошеломляюще простое и мудрое, выжмет из всего, что испытано им,
горький, но целебный сок для себя и для нее.
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости.
Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня
будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
Особенно
был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе чувствовал личную и
горькую обиду. Но
был ясно слышен сухой голос Прейса...
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался
горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно
пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал...
— Нет, Клим Иванович, ты подумай! — сладостно воет он, вертясь в комнате. — Когда это
было, чтоб премьер-министр, у нас, затевал публичную говорильню, под руководством Гакебуша, с участием Леонида Андреева, Короленко,
Горького? Гакебушу — сто тысяч, Андрееву — шестьдесят, кроме построчной, Короленке,
Горькому — по рублю за строчку. Это тебе — не Европа! Это — мировой аттракцион и — масса смеха!
Было нечто и
горькое и злорадно охмеляющее в этих ночных, одиноких прогулках по узким панелям, под окнами крепеньких домов, где жили простые люди, люди здравого смысла, о которых так успокоительно и красиво рассказывал историк Козлов.
— Нежнейшая сельдь, первая во всем мире по вкусу, — объяснил Денисов. —
Есть у немцев селедка Бисмарк, — ну, она рядом с этой — лыко! А теперь обязательно отбить вкус английской
горькой.
Тоски, бессонных ночей, сладких и
горьких слез — ничего не испытал он. Сидит и курит и глядит, как она шьет, иногда скажет что-нибудь или ничего не скажет, а между тем покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется, как будто все тут
есть, что ему надо.
— Боюсь зависти: ваше счастье
будет для меня зеркалом, где я все
буду видеть свою
горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе не стану, не могу.
— И так не вникнул! — смиренно отвечал Захар, готовый во всем согласиться с барином, лишь бы не доводить дела до патетических сцен, которые
были для него хуже
горькой редьки.
Она, наклонив голову, стояла у подъема на обрыв, как убитая. Она припоминала всю жизнь и не нашла ни одной такой
горькой минуты в ней. У ней глаза
были полны слез.
— Иван Иванович! — сказала она с упреком, — за кого вы нас считаете с Верой? Чтобы заставить молчать злые языки, заглушить не сплетню, а
горькую правду, — для этого воспользоваться вашей прежней слабостью к ней и великодушием? И потом, чтоб всю жизнь — ни вам, ни ей не
было покоя! Я не ожидала этого от вас!..
Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в монастырь; это
было недавно; но я ей не верю и считаю лишь за
горькое слово.
— Да я не умела как и сказать, — улыбнулась она, — то
есть я и сумела бы, — улыбнулась она опять, — но как-то становилось все совестно… потому что я действительно вначале вас только для этого «привлекала», как вы выразились, ну а потом мне очень скоро стало противно… и надоело мне все это притворство, уверяю вас! — прибавила она с
горьким чувством, — да и все эти хлопоты тоже!
Даже про Крафта вспоминал с
горьким и кислым чувством за то, что тот меня вывел сам в переднюю, и так
было вплоть до другого дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя
было.
Четыре из них делали это равнодушно, как будто по долгу приличия, а может
быть, они
были и нанятые плакальщицы; зато пятая, пожилая, заливалась
горькими слезами.
Но когда мы приехали,
было холодно; мы жались к каминам, а из них так и валил черный,
горький дым.
Ему предшествовал целый ряд желто-золотистого цвета
горьких настоек самых удивительных свойств и зеленоватая листовка, которая
была chef-d'oeuvre в своем роде.
Торопливо кроились эти маленькие рубашечки-распашонки, детские простынки и весь несложный комплект детского белья; дрожавшая рука выводила неровный шов, и много-много раз облита
была вся эта работа
горькими девичьими слезами.
Прошло четыре года. В городе у Старцева
была уже большая практика. Каждое утро он спешно принимал больных у себя в Дялиже, потом уезжал к городским больным, уезжал уже не на паре, а на тройке с бубенчиками, и возвращался домой поздно ночью. Он пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал одышкой. И Пантелеймон тоже пополнел, и чем он больше рос в ширину, тем печальнее вздыхал и жаловался на свою
горькую участь: езда одолела!
Для М.
Горького романтизм всегда
есть буржуазная реакция, и на этом утверждении можно видеть, до какого ослепления доводит схема экономического материализма, как безжизненна она.
Нездоровый патриотизм, боявшийся правды и выражавшийся в словесной идеализации того, что
есть, заменяется здоровым патриотизмом, глядящим бесстрашно в глаза самой
горькой правде, выражающимся в служении тому, что должно
быть.