Неточные совпадения
Кабанов. Нет, постой! Уж на что еще хуже этого. Убить ее
за это мало. Вот маменька говорит: ее надо живую в
землю закопать, чтоб она казнилась! А я ее люблю, мне ее жаль пальцем тронуть. Побил немножко, да и то маменька приказала. Жаль мне смотреть-то на нее, пойми ты это, Кулигин. Маменька ее поедом ест, а она, как тень какая, ходит, безответная. Только
плачет да тает, как воск. Вот я и убиваюсь, глядя на нее.
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни, на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким
земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может быть очень бедным и грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов. Он
заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на чай» и не спеша пошел домой, размышляя о старике, о корке...
—
Платить ему — нечем, он картежник, кутила; получил в Петербурге какую-то субсидию, но уже растранжирил ее.
Земля останется
за мной, те же крестьяне и купят ее.
Хочешь владеть
землей —
плати за хорошую
землю больше,
за плохую меньше.
И он составил в голове своей проект, состоящий в том, чтобы отдать
землю крестьянам в наем
за ренту, а ренту признать собственностью этих же крестьян, с тем чтобы они
платили эти деньги и употребляли их на подати и на дела общественные.
А не хочешь владеть — ничего не
платишь, а подать на общественные нужды
за тебя будут
платить те, кто
землей владеет.
Казалось, что все злые духи собрались в одно место и с воем и
плачем носились по тайге друг
за другом, точно они хотели разрушить порядок, данный природе, и создать снова хаос на
земле. Слышались то исступленный
плач и стенания, то дикий хохот и вой; вдруг на мгновение наступала тишина, и тогда можно было разобрать, что происходит поблизости. Но уже по этим перерывам было видно, что ветер скоро станет стихать.
— Как! — опять закричал он. —
За воду тоже надо деньги
плати? Посмотри на реку, — он указал на Амур, — воды много есть.
Землю, воду, воздух бог даром давал. Как можно?
Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на
земле дубы — и действительно: иной бы мельник дорого
за них
заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.
Помню я еще, как какому-то старосте
за то, что он истратил собранный оброк, отец мой велел обрить бороду. Я ничего не понимал в этом наказании, но меня поразил вид старика лет шестидесяти: он
плакал навзрыд, кланялся в
землю и просил положить на него, сверх оброка, сто целковых штрафу, но помиловать от бесчестья.
Крестьяне снова подали в сенат, но пока их дело дошло до разбора, межевой департамент прислал им планы на новую
землю, как водится, переплетенные, раскрашенные, с изображением звезды ветров, с приличными объяснениями ромба RRZ и ромба ZZR, а главное, с требованием такой-то подесятинной платы. Крестьяне, увидев, что им не только не отдают
землю, но хотят с них слупить деньги
за болото, начисто отказались
платить.
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная баба Ворониха. Она появлялась в праздники, огромная, растрепанная, пьяная. Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь
земли, двигалась, как туча, и орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя в ворота домов,
за углы, в лавки, — она точно мела улицу. Лицо у нее было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла,
плакала...
Земле!
Земле, возопившая
За Авеля ко господу!
Возопий ныне к Иакову,
Отцу моему Израилю.
Видех я гроб моей матере
Рахили, начал
плач многий:
Отверзи гроб, моя мати,
Прими к себе чадо свое
Любимое, во иную
землюВедомое погаными.
Приими, мати, лишеннаго,
От отца моего разлученнаго…
Выйдут на берег покатый
К русской великой реке —
Свищет кулик вороватый,
Тысячи лап на песке;
Барку ведут бечевою,
Чу, бурлаков голоса!
Ровная гладь
за рекою —
Нивы, покосы, леса.
Легкой прохладою дует
С медленных, дремлющих вод…
Дедушка
землю целует,
Плачет — и тихо поет…
«Дедушка! что ты роняешь
Крупные слезы, как град?..»
— Вырастешь, Саша, узнаешь!
Ты не печалься — я рад…
Заплатив девочке
за чай, она дала ей три копейки и очень обрадовала ее этим. На улице, быстро шлепая босыми ногами по влажной
земле, девочка говорила...
И полеводство свое он расположил с расчетом. Когда у крестьян
земля под паром, у него, через дорогу, овес посеян. Видит скотина — на пару ей взять нечего, а тут же, чуть не под самым рылом, целое море зелени. Нет-нет, да и забредет в господские овсы, а ее оттуда кнутьями, да с хозяина — штраф. Потравила скотина на гривенник, а штрафу — рубль."Хоть все поле стравите — мне же лучше! — ухмыляется Конон Лукич, — ни градобитиев бояться не нужно, ни бабам
за жнитво
платить!"
Не говоря уже там об оброках, пять крупчаток-мельниц, и если теперь положить minimum дохода по три тысячи серебром с каждой, значит: одна эта статья — пятнадцать тысяч серебром годового дохода; да подмосковная еще есть… ну, и прежде вздором, пустяками считалась, а тут вдруг — богатым людям везде, видно, счастье, — вдруг прорезывается линия железной дороги: какой-то господин выдумывает разбить тут огородные плантации и теперь
за одну
землю платит — это черт знает что такое! — десять тысяч чистоганом каждогодно.
— Он дорого
заплатит за свое мастерство! — сказал Александр, вспыхнув, — я не уступлю без спора… Смерть решит, кому из нас владеть Наденькой. Я истреблю этого пошлого волокиту! не жить ему, не наслаждаться похищенным сокровищем… Я сотру его с лица
земли!..
Если же не всякий раз приходится сажать в тюрьму, бить и убивать людей, когда собирается землевладельцем аренда
за землю и нуждающийся в хлебе
платит обманувшему его купцу тройную цену, и фабричный довольствуется платой пропорционально вдвое меньшей дохода хозяина, и когда бедный человек отдает последний рубль на пошлину и подати, то происходит это оттого, что людей уже так много били и убивали
за их попытки не делать того, чего от них требуется, что они твердо помнят это.
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не видя, испугался, побежал искать и
земли горсть на гроб не бросил, не успел. Он
за оградой в поле на корточках сидел, молился; повёл его домой, и весь день толковали. Очень милый, очень хороший он человек, чистая душа.
Плакал и рассказывал...
Шубин вдруг
заплакал, отошел в сторону, присел на
землю и схватил себя
за волосы.
(Прим. автора.)] которые год-другой
заплатят деньги, а там и
платить перестанут, да и останутся даром жить на их
землях, как настоящие хозяева, а там и согнать их не смеешь и надо с ними судиться;
за такими речами (сбывшимися с поразительной точностью) последует обязательное предложение избавить добрых башкирцев от некоторой части обременяющих их
земель… и
за самую ничтожную сумму покупаются целые области, и заключают договор судебным порядком, в котором, разумеется, нет и быть не может количества
земли: ибо кто же ее мерил?
— Дедушка купил около пяти тысяч десятин
земли и
заплатил так дорого, как никто тогда не плачивал, по полтине
за десятину.
Плата ему простирается рублей до 1000, до 1500 и более; а
за 10-месячный поход в Бухарию для сопровождения бывшей там миссии нашей по неизвестности
земель платили по 2000 и даже до 3000 руб. каждому казаку.
Полина. Другие девушки
плачут, Юлинька, как замуж идут: как же это с домом расстаться! Каждый уголок оплачут. А мы с тобой — хоть
за тридевять
земель сейчас, хоть бы какой змей-горыныч унес. (Смеется.)
Возвращение домой произвело на меня угнетающее впечатление, потому что я страшно устал и думал, что просто умру дорогой от усталости. А Николай Матвеич, не торопясь, шагал своей развалистой походкой и, поглядывая на меня, улыбался своей загадочной улыбкой. Когда мы дошли до первых изб, я решил про себя, что больше ни
за что в мире не пойду рыбачить… От усталости мне просто хотелось сесть на
землю и
заплакать. А Николай Матвеич шагал себе как ни в чем не бывало, и мне делалось совестно.
Легко идется по
земле тому, кто полной мерой
платит за содеянное. Вот уже и шоссе, по которому когда-то так легко шагал какой-то Саша Погодин, — чуть ли не с улыбкой попирает его незримые отроческие следы крепко шагающий Сашка Жегулев, и в темной дали упоенно и радостно прозревает светящийся знак смерти. Идет в темноту, легкий и быстрый: лица его лучше не видеть и сердца его лучше не касаться, но тверда молодая поступь, и гордо держится на плечах полумертвая голова.
Он был уже не в черной, а в синей поддевке с серебряными цыганскими круглыми пуговицами и уже вытирал рот для поцелуя, когда вдруг вскипевший Колесников кинулся вперед и ударом кулака сбил его с ног. На
земле Васька сразу позабыл, где он и что с ним, и показалось ему, что
за ним гонятся казаки, — пьяно
плача и крича от страха, на четвереньках пополз в толпу. И мужики смеялись, поддавая жару, и уступками толкали его в зад — тем и кончилось столкновение.
— Это невозможно, — певуче заговорил Синицын. — Во-первых, мы
платим арендные деньги
за землю, во-вторых, вносим государственную пошлину, а самое главное, мы несем страшный риск при переходе от ручной промывки к машинной… Вот вам живой пример — канава доктора.
Добро — вы сами придумали, вы страшно дорого
платили за него и потому — оно суть драгоценность, редкая вещь, прекраснее которой — нет на
земле ничего.
«Ничего нет легче, — прибавляет он, — как вывести оное в родословной и показать его законным наследником, хотя, между нами будь сказано, и есть правильнее его наследники, но они об этой
земле совсем не знают, и нам легко будет их утаить или написать мертвыми; когда же купчая совершится и они про то сведают, то пусть просят и отыскивают законным порядком, а между тем как в справках и выписках пройдет лет десятка два-три, то можете вы весь лес вырубить и продать, а луга отдавать внаем и ежегодно получать с них втрое больше доходу, нежели вы
за всю сию дачу
заплатите».
Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги — первым делом пошёл на могилу к нему, сел там — и даже
плакать не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку на голову мне положил, больше нет на
земле. Всё стало чужое, далёкое… Закрыл глаза, сижу. Вдруг — поднимает меня кто-то: взял
за руку и поднимает. Гляжу — Титов.
Сатирические журналы иногда поражали тех, кто не заботился об общем благе, кто разоряет народ. В это самое время вводились откупа, народ истощался рекрутскими наборами, бросал свои
земли, не в состояний будучи
платить за них слишком высокие подати, страдал от неурожая и дороговизны, бродил без работы, помирал с голоду целыми тысячами.
»Но если даже помещик и сумеет найти средства обработывать свою
землю, то все-таки выручка от этой обработки далеко не достигнет процентов на тот капитал, который он употребил на покупку имения; ибо при покупке он имел в виду не столько хлебопашество, сколько промышленность,
за пользование которою крестьяне и
платили помещику значительный оброк».
Он вдруг длинно, с присвистом выругался отборно скверными словами. Лицо его вздрогнуло, как овсяный кисель от внезапного толчка, и по всему телу прошла судорога гнева; шея и лицо налились кровью, глаз дико выкатился. Василий Семенов, хозяин, завизжал тихо и странно, точно подражая вою вьюги
за окном, где как будто вся
земля обиженно
плакала...
В саду было тихо, прохладно, и темные, покойные тени лежали на
земле. Слышно было, как где-то далеко, очень далеко, должно быть
за городом, кричали лягушки. Чувствовался май, милый май! Дышалось глубоко, и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями, далеко
за городом, в полях и лесах развернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого, грешного человека. И хотелось почему-то
плакать.
И
плачет, и
плачет он, воспевая, как видит гроб своей матери, и зовет
землю к воплению
за братский грех!..
— Как вашей милости взгодно будет, как изволите, батюшка, установить, наше крестьянское дело сполнять, — сказал буонарротиевский старик, и мужики снова поклонились в
землю, благодаря
за доброе намерение лишить их стыда так мало
платить.
[Тягловый мужик — крепостной крестьянин, получавший от своего помещика надел
земли,
за что он должен был обрабатывать поля помещика и
платить ему подати.]
И словно некая невидимая рука, схватив людей
за груди, объединила всех и потрясла — застонало крестьянство, начался древлий его
плач о
земле.
Степанида вдруг
заплакала и поклонилась в
землю; Родион тоже повалился, показывая свою широкую коричневую лысину, и при этом едва не зацепил вилами свою жену
за бок. Елена Ивановна сконфузилась и поехала назад.
Фельдшер вышел на двор поглядеть: как бы не уехал Калашников на его лошади. Метель всё еще продолжалась. Белые облака, цепляясь своими длинными хвостами
за бурьян и кусты, носились по двору, а по ту сторону забора, в поле, великаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и падали, и опять поднимались, чтобы махать руками и драться. А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко гнулись к
земле и
плакали: «Боже,
за какой грех ты прикрепил нас к
земле и не пускаешь на волю?»
Я чуть не
заплакал… Наконец два солдата, кажется нашей роты, кинулись ко мне. Мы взяли Федорова, не перестававшего жалобно повторять: «унесите, голубчики, Христа ради», — я
за ноги, двое
за плечи; тотчас же они опустили его на
землю.
Перед ними с одной стороны расстилалось море, с другой стороны лежал небольшой клочок
земли,
за которым стлалось все то же безграничное море.
Заплакали генералы в первый раз после того, как закрыли регистратуру.
Платонов. Сегодня только и видимся… Навсегда скроюсь… (Берет ее
за рукав и потом
за плечо.) Забудьте дурака, осла, подлеца и мерзавца Платонова! Он провалится сквозь
землю, стушуется… Встретимся, быть может, через десятки лет, когда оба будем в состоянии хохотать и старчески
плакать над этими днями, а теперь… черт с ним! (Целует руку.)
Про то разговорились, как живется-можется русскому человеку на нашей привольной
земле. Михайло Васильич, дальше губернского города сроду нигде не бывавший, жаловался, что в лесах
за Волгой
земли холодные, неродимые, пашни и покосы скудные, хлебные недороды частые, по словам его выходило, что крестьянину-заволжанину житье не житье, а одна тяга; не то чтобы деньги копить, подати исправно нечем
платить.
— Получай — вот тебе тысяча двести, — сказал Патап Максимыч, подвигая к сестре деньги. —
За Настю только хорошенько молитесь… Это вам от нее, голубушки… Молитесь же!.. Да скорей покупай; места-те, знаю их, хорошие места,
земли довольно. А строиться зачнешь — молви. Плотникам я же, ради Настасьи,
заплачу… Только старый уговор не забудь: ни единому человеку не смей говорить, что деньги от меня получаешь.
Говорит Ярило: «Ты не
плачь, не тоскуй, Мать-Сыра
Земля, покидаю тебя ненадолго. Не покинуть тебя на́время — сгореть тебе дотла под моими поцелуями. Храня тебя и детей наших, убавлю я нáвремя тепла и света, опадут на деревьях листья, завянут травы и злаки, оденешься ты снеговым покровом, будешь спать-почивать до моего приходу… Придет время, пошлю к тебе вестницу — Весну Красну́, следом
за Весною я сам приду».
— Бьешься, бьешься, нервы тратишь, а что толку! — чуть не
плакал студент, вспоминая длинный ряд унижений и стыда
за себя, когда хотелось провалиться сквозь
землю или избить ученика.
Кузьма еще раз быстро оглядел небо, деревья, телегу с образом и повалился в ноги Ефрему. В ужасе он бормотал неясные слова, стучал лбом о
землю, хватал старика
за ноги и
плакал громко, как ребенок.