Неточные совпадения
Приготовь поскорее
комнату для важного гостя, ту, что выклеена желтыми бумажками; к обеду прибавлять не трудись, потому что закусим
в богоугодном заведении у Артемия Филипповича, а вина
вели побольше; скажи купцу Абдулину, чтобы прислал самого лучшего, а не то я перерою весь его погреб.
Правдин. Я
поведу его
в мою
комнату. Друзья, давно не видавшись, о многом говорить имеют.
Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев, то не пускать!» Вронский не
велел денщику говорить о себе и потихоньку вошел
в первую
комнату.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он
велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним
в его
комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же заснул.
— И я не один, — продолжал Левин, — я сошлюсь на всех хозяев, ведущих рационально дело; все, зa редкими исключениями,
ведут дело
в убыток. Ну, вы скажите, что̀ ваше хозяйство — выгодно? — сказал Левин, и тотчас же во взгляде Свияжского Левин заметил то мимолетное выражение испуга, которое он замечал, когда хотел проникнуть далее приемных
комнат ума Свияжского.
— Нет, Долли, душенька… Ну, увидим. Пойдем, пойдем! — и Анна
повела Долли
в ее
комнату.
Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я
велел закладывать. Штабс-капитан вошел
в комнату в то время, когда я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду; у него был какой-то принужденный, холодный вид.
Я до вечера просидел дома, запершись
в своей
комнате. Приходил лакей звать меня к княгине, — я
велел сказать, что болен.
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего
велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками
в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул
в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился
в свою
комнату.
—
В таком случае позвольте мне вас попросить
в мой кабинет, — сказал Манилов и
повел в небольшую
комнату, обращенную окном на синевший лес. — Вот мой уголок, — сказал Манилов.
— Хорошо, хорошо,
веди себя и вперед хорошо! — сказал Чичиков и вошел
в свою
комнату. Проходя переднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: — Ты бы, по крайней мере, хоть окна отпер!
Чичиков схватился со стула с ловкостью почти военного человека, подлетел к хозяйке с мягким выраженьем
в улыбке деликатного штатского человека, коромыслом подставил ей руку и
повел ее парадно через две
комнаты в столовую, сохраняя во все время приятное наклоненье головы несколько набок. Служитель снял крышку с суповой чашки; все со стульями придвинулись ближе к столу, и началось хлебанье супа.
Два дюжих жандарма
в силах оттащили его и, взявши под руки,
повели через все
комнаты.
Карл Иваныч одевался
в другой
комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая
вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
Бульба
повел сыновей своих
в светлицу, откуда проворно выбежали две красивые девки-прислужницы
в червонных монистах, прибиравшие
комнаты.
Теперь взгляните сюда, я вам покажу мои главные документы: из моей спальни эта вот дверь
ведет в совершенно пустые две
комнаты, которые отдаются внаем.
На другой день тюремный сторож меня разбудил, с объявлением, что меня требуют
в комиссию. Два солдата
повели меня через двор
в комендантский дом, остановились
в передней и впустили одного во внутренние
комнаты.
Я взбежал по маленькой лестнице, которая
вела в светлицу, и
в первый раз отроду вошел
в комнату Марьи Ивановны.
Климу показалось, что Прейс взглянул
в его сторону неодобрительно и что вообще
в этой
комнате Прейс
ведет себя более барственно, чем
в той, аскетической.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло
в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило
в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело
в окно его
комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение,
вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Клим и Дронов сняли ее, поставили на землю, но она, охнув, повалилась, точно кукла, мальчики едва успели поддержать ее. Когда они
повели ее домой, Лидия рассказала, что упала она не перелезая через забор, а пытаясь влезть по водосточной трубе
в окно
комнаты Игоря.
«Да, эта бабища внесла
в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того — едва не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать
повесть об этом убийстве — интересное дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот
в такой тишине,
в такой уютной, теплой
комнате, среди вещей, приятных для глаз».
Он не думал сказать это и удивился, что слова сказались мальчишески виновато, тогда как следовало бы
вести себя развязно; ведь ничего особенного не случилось, и не по своей воле попал он
в эту
комнату.
Она усмехнулась и пошла, но из другой
комнаты в щелку смотрела, то ли сделает Захар, что
велел барин.
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать.
В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и
вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев
в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
Она пришла
в экстаз, не знала, где его посадить,
велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле
в рот вино, вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она никого не принимает; вошел человек
в комнату, она повторила то же и
велела опустить шторы даже
в зале.
Райский тоже, увидя свою
комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала,
в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и
велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался
в свои книги! У кого он там на руках!.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда —
в старом доме пусто, кроме Вериной
комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай
велела приготовить две
комнаты.
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей
комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски
ведет себя: привык там
в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
Она воздвигла ей парадную постель
в гостиной, чуть не до потолка, походившую на катафалк. Марфенька,
в своих двух
комнатах, целый вечер играла, пела с Викентьевым — наконец они затихли за чтением какой-то новой
повести, беспрестанно прерываемым замечаниями Викентьева, его шалостями и резвостью.
Они воротились домой. Вера передала некоторые покупки бабушке, другие
велела отнести к себе
в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по полю и спуститься к Волге, на песок.
На ответ, что «вышла», он
велел Марфенькин букет поставить к Вере на стол и отворить
в ее
комнате окно, сказавши, что она поручила ему еще с вечера это сделать. Потом отослал ее, а сам занял свою позицию
в беседке и ждал, замирая от удалявшейся, как буря, страсти, от ревности, и будто еще от чего-то… жалости, кажется…
Она послала узнать, что Вера, прошла ли голова, придет ли она к обеду? Вера
велела отвечать, что голове легче, просила прислать обед
в свою
комнату и сказала, что ляжет пораньше спать.
— Как тепло! — сказала она. — Я прошусь иногда у бабушки спать
в беседку — не пускает. Даже и
в комнате велит окошко запирать.
Обязанность ее, когда Татьяна Марковна сидела
в своей
комнате, стоять, плотно прижавшись
в уголке у двери, и вязать чулок, держа клубок под мышкой, но стоять смирно, не шевелясь, чуть дыша и по возможности не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отворить дверь, или
велит позвать кого-нибудь.
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти
в своей
комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не
велела принимать его
в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
У него лениво стали тесниться бледные воспоминания о ее ласках, шепоте, о том, как она клала детские его пальцы на клавиши и старалась наигрывать песенку, как потом подолгу играла сама, забыв о нем, а он слушал, присмирев у ней на коленях, потом
вела его
в угловую
комнату, смотреть на Волгу и Заволжье.
— Я сначала попробовал полететь по
комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже
велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится из ружья Марк…
Райский увел Козлова
в старый дом, посмотреть его
комнату, куда бабушка
велела поставить ему кровать и на ночь вытопить печь и тотчас же вставить рамы.
Они не знали, куда деться от жара, и
велели мальчишке-китайцу махать привешенным к потолку, во всю длину столовой, исполинским веером. Это просто широкий кусок полотна с кисейной бахромой; от него к дверям протянуты снурки, за которые слуга дергает и освежает
комнату. Но, глядя на эту затею, не можешь отделаться от мысли, что это — искусственная, временная прохлада, что вот только перестанет слуга дергать за веревку, сейчас на вас опять как будто наденут
в бане шубу.
Но все это ни к чему не
повело: на другой день нельзя было войти к нему
в комнату, что случалось довольно часто по милости змей, ящериц и потрошеных птиц.
После ужина нас
повели в другие
комнаты, без лакированных полов, без обоев, но зато с громадными, как катафалки, постелями.
Мы успокоились и спрятались под спасительную тень, пробежав двор, наполненный колясками и лошадьми, взошли на лестницу и очутились
в огромной столовой зале, из которой открытая со всех сторон галерея
вела в другие
комнаты; далее следовали коридоры с нумерами.
Некоторым нужно было что-то купить, и мы
велели везти себя
в европейский магазин; но собственно европейских магазинов нет: европейцы
ведут оптовую торговлю, привозят и увозят грузы, а розничная торговля вся
в руках китайцев. Лавка была большая,
в две
комнаты: и чего-чего
в ней не было! Полотна, шелковые материи, сигары, духи, мыло, помада, наконец, китайские резные вещи, чай и т. п.
В отдыхальне, как мы прозвали
комнату,
в которую нас
повели и через которую мы проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и говорить, что я пришел
в отдыхальню без башмаков: они остались
в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их
в шляпу, и дело там и осталось.
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную жизнь, которую
вели в первых
комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая и гладя
в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о том, что и она могла поступить
в эту каторгу.
Он чувствовал себя
в положении того щенка, который дурно
вел себя
в комнатах и которого хозяин, взяв зa шиворот, тычет носом
в ту гадость, которую он сделал.
— Я устала… — слабым голосом прошептала девушка, подавая Лоскутову свою руку. —
Ведите меня
в мою
комнату… Вот сейчас направо, через голубую гостиную. Если бы вы знали, как я устала.
Из передней одна дверь
вела прямо
в уютную небольшую залу, другая —
в три совершенно отдельных
комнаты и третья —
в темный коридор, служивший границей собственно между половиной, где жили Заплатины, и пансионом.
Потолки были везде расписаны пестрыми узорами, и небольшие белые двери всегда блестели, точно они вчера были выкрашены; мягкие тропинки
вели по всему дому из
комнаты в комнату.