Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты?
к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь
вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Тогда бригадир призвал
к себе «излюбленных» и
велел им ободрять народ.
— Чем я неприлично
вела себя? — громко сказала она, быстро поворачивая
к нему голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем уже не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
— То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она
к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он
ведет себя, как
ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
Вронский сейчас же догадался, что Голенищев был один из таких, и потому вдвойне был рад ему. Действительно, Голенищев держал
себя с Карениной, когда был введен
к ней, так, как только Вронский мог желать этого. Он, очевидно, без малейшего усилия избегал всех разговоров, которые могли бы
повести к неловкости.
Возвращаясь усталый и голодный с охоты, Левин так определенно мечтал о пирожках, что, подходя
к квартире, он уже слышал запах и вкус их во рту, как Ласка чуяла дичь, и тотчас
велел Филиппу подать
себе.
В столовой он позвонил и
велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти
к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел
к ней, и потому он, сделав усилие над
собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру
к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
Подъезжая
к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне остановился на этом решении, но и составил в своей голове письмо, которое он напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на письма и бумаги, принесенные из министерства, и
велел внести за
собой в кабинет.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о
себе. Но
к чему же это может
повести?
К новым страданиям с вашей стороны,
к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу
к ней.
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог пить как бочка, не спать и быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях
к начальникам и товарищам, вызывая
к себе страх и уважение, и в игре, которую он
вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском Клубе.
Нахмуренный вернулся он в свой номер и, подсев
к Яшвину, вытянувшему свои длинные ноги на стул и пившему коньяк с сельтерской водой,
велел себе подать того же.
«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», сказал
себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле ревизии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович
велел себе подать чаю, сел
к столу и, взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
Вернувшись с Кити с вод и пригласив
к себе к кофе и полковника, и Марью Евгеньевну, и Вареньку, князь
велел вынести стол и кресла в садик, под каштан, и там накрыть завтрак.
Я подошел
к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал
себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не
велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я
к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом
себе не признается; рабом я быть не могу, а
повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!
В отношении
к начальству он
повел себя еще умнее.
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал
к себе тот же час Селифана и
велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть часов утра выехать из города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка подмазана и прочее, и прочее.
Один раз, возвратясь
к себе домой, он нашел на столе у
себя письмо; откуда и кто принес его, ничего нельзя было узнать; трактирный слуга отозвался, что принесли-де и не
велели сказывать от кого.
Накушавшись чаю, он уселся перед столом,
велел подать
себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее
к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз.
Он вдруг смекнул и понял дело и
повел себя в отношении
к товарищам точно таким образом, что они его угощали, а он их не только никогда, но даже иногда, припрятав полученное угощенье, потом продавал им же.
Поздно уже, почти в сумерки, возвратился он
к себе в гостиницу, из которой было вышел в таком хорошем расположении духа, и от скуки
велел подать
себе чаю.
Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем, очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней,
к себе ведут,
Целуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев.
Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге
велит приготовляться
С ним вместе ехать и с
собойВзять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он сел, на мельницу летит.
Примчались. Он слуге
велитЛепажа стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле
к двум дубкам.
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей…
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но…
Учитесь властвовать
собою:
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность
ведет».
Но когда подвели его
к последним смертным мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила. И
повел он очами вокруг
себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей
себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи...
Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от
себя двух монахов, чтобы сказать, что они не так
ведут себя, как следует; что между запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность
к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае
к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет
себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А
ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
Стало быть, приобретая единственно и исключительно
себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и
веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния.
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня
к их начальнику. Увидя офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр
повел меня
к майору. Савельич от меня не отставал, поговаривая про
себя: «Вот тебе и государев кум! Из огня да в полымя… Господи владыко! чем это все кончится?» Кибитка шагом поехала за нами.
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел
к нему. У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на
себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и
велел мне садиться с ним в кибитку.
Я пришел
к себе на квартиру и нашел Савельича, горюющего по моем отсутствии.
Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. «Слава тебе, владыко! — сказал он перекрестившись. — Чем свет оставим крепость и пойдем куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и почивай
себе до утра, как у Христа за пазушкой».
Комендант
велел его
к себе представить.
Через пять минут мы пришли
к домику, ярко освещенному. Вахмистр оставил меня при карауле и пошел обо мне доложить. Он тотчас же воротился, объявив мне, что его высокоблагородию некогда меня принять, а что он
велел отвести меня в острог, а хозяюшку
к себе привести.
Легко ли в шестьдесят пять лет
Тащиться мне
к тебе, племянница?.. — Мученье!
Час битый ехала с Покровки, силы нет;
Ночь — светопреставленье!
От скуки я взяла с
собойАрапку-девку да собачку; —
Вели их накормить, ужо, дружочек мой,
От ужина сошли подачку.
Княгиня, здравствуйте!
— Душа моя, это не беда; то ли еще на свете приедается! А теперь, я думаю, не проститься ли нам? С тех пор как я здесь, я препакостно
себя чувствую, точно начитался писем Гоголя
к калужской губернаторше. Кстати ж, я не
велел откладывать лошадей.
— Нет, ты можешь
велеть самовар принять, — отвечал Николай Петрович и поднялся
к ней навстречу. Павел Петрович отрывисто сказал ему: bon soir, [Добрый вечер (фр.).] и ушел
к себе в кабинет.
На следующий день, рано поутру, Анна Сергеевна
велела позвать Базарова
к себе в кабинет и с принужденным смехом подала ему сложенный листок почтовой бумаги. Это было письмо от Аркадия: он в нем просил руки ее сестры.
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это
ведет только
к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого
себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
—
К чему
ведет нас безответственный критицизм? — спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке, продолжал: — Эта книжка озаглавлена «Исповедь человека XX века». Автор, некто Ихоров, учит: «Сделай в самом
себе лабораторию и разлагай в
себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого». Он прочитал «Слепых» Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя
себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия
к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение,
вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Он ей не поверил, обиделся и ушел, а на дворе, идя
к себе, сообразил, что обижаться было глупо и что он
ведет себя с нею нелепо.
Он
вел себя с Макаровым осторожно, скрывая свое возмущение бродяжьей неряшливостью его костюма и снисходительную иронию
к его надоевшим речам.
Дядя Яков действительно
вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался
к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Вела она
себя так, как будто между ними не было ссоры, и даже приласкалась
к нему, нежно и порывисто, но тотчас вскочила и, быстро расхаживая по комнате, заглядывая во все углы, брезгливо морщась, забормотала...
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь
к истине, куда бы он ни
вел, хоть в пропасть,
к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть
себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление о людях, которые прячутся.
Пониже дачи Варавки жил доктор Любомудров; в праздники, тотчас же после обеда, он усаживался
к столу с учителем, опекуном Алины и толстой женой своей. Все трое мужчин
вели себя тихо, а докторша возглашала резким голосом...
Она усмехалась, говоря. Та хмельная жалость
к ней, которую почувствовал Самгин в гостинице, снова возникла у него, но теперь
к жалости примешалась тихая печаль о чем-то. Он коротко рассказал, как
вел себя Туробоев девятого января.
— Странно ты
ведешь себя, — сказала она, подходя
к постели. — Ведь я знаю — все это не может нравиться тебе, а ты…
Репутация солидности не только не спасала, а
вела к тому, что организаторы движения настойчиво пытались привлечь Самгина
к «живому и необходимому делу воспитания гражданских чувств в будущих чиновниках», — как убеждал его, знакомый еще по Петербургу, рябой, заикавшийся Попов; он, видимо, совершенно посвятил
себя этому делу.
Шагая по тепленьким, озорниковато запутанным переулкам, он обдумывал, что скажет Лидии, как будет
вести себя, беседуя с нею; разглядывал пестрые, уютные домики с ласковыми окнами, с цветами на подоконниках. Над заборами поднимались
к солнцу ветви деревьев, в воздухе чувствовался тонкий, сладковатый запах только что раскрывшихся почек.