Неточные совпадения
—
Я Николая Петровича одного на свете люблю и
век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и
поднимали ее горло, — а что вы видели, так
я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше
мне умереть сейчас, коли
меня в таком деле подозревать могут, что
я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
Зачем употреблять вам все руки на возделывание риса? употребите их на добывание металлов, а рису вам привезут с Зондских островов — и вы будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи, вдруг
подняв свои широкие
веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис и тому подобные необходимые предметы; а как они будут возить вон этакие часы, какие вы вчера подарили
мне, на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны и вставлены два термометра.
Ночь. Зеленое, оранжевое, синее; красный королевский инструмент; желтое, как апельсин, платье. Потом — медный Будда; вдруг
поднял медные
веки — и полился сок: из Будды. И из желтого платья — сок, и по зеркалу капли сока, и сочится большая кровать, и детские кроватки, и сейчас
я сам — и какой-то смертельно-сладостный ужас…
— Именно
век.
Я вот и по недавнему моему служению, а всем говорю, что, приехав сюда, не имел ни с извозчиком чем разделаться, ни платья на себе приличного, и все вашими благодеяниями сделалось… — отрапортовал Румянцев,
подняв глаза кверху.
Она
подняла на
меня свои кроткие большие глаза с опухшими от слез
веками.
Меня охватила какая-то невыразимая жалость.
Мне вдруг захотелось ее обнять, приласкать, наговорить тех слов, от которых делается тепло на душе. Помню, что больше всего
меня подкупала в ней эта детская покорность и беззащитность.
И кажется
мне, что не он исчезает, а
я сам в это время исчезаю куда-то, не слышу ничего, не могу шевельнуть пальцем,
поднять веки, крикнуть.
«И сию мою родительскую волю, — гласила она, — дочерям моим исполнять и наблюдать свято и нерушимо, яко заповедь; ибо
я после бога им отец и глава, и никому отчета давать не обязан и не давал; и будут они волю мою исполнять, то будет с ними мое родительское благословение, а не будут волю мою исполнять, чего боже оборони, то постигнет их моя родительская неключимая клятва, ныне и во
веки веков, аминь!» Харлов
поднял лист высоко над головою, Анна тотчас проворно опустилась на колени и стукнула о пол лбом; за ней кувыркнулся и муж ее.
— Не таковский
я человек, сударыня Наталья Николаевна, чтобы жаловаться или трусить, — угрюмо заговорил он. —
Я вам только как благодетельнице моей и уважаемой особе чувства мои изложить пожелал. Но господь бог ведает (тут он
поднял руку над головою), что скорее шар земной в раздробление придет, чем
мне от своего слова отступиться, или… (тут он даже фыркнул) или трусить, или раскаиваться в том, что
я сделал! Значит, были причины! А дочери мои из повиновения не выдут, во
веки веков, аминь!
—
Я устал… — сказал он и задвигал бровями, силясь
поднять веки.
Артем и
я привели мальчика в сознание, он медленно
поднял длинные
веки веселых, умненьких глаз, вяло спросив...
*
На заре, заре
В дождевой крутень
Свистом ядерным
Мы встречали день.
Подымая вверх,
Как тоску, глаза,
В куртке кожаной
Коммунар сказал:
«Братья, если здесь
Одолеют нас,
То октябрьский свет
Навсегда погас.
Будет крыть нас кнут,
Будет крыть нас плеть,
Всем весь
век тогда
В нищете корпеть».
С горьким гневом рук,
Утерев слезу,
Ротный наш с тех слов
Сапоги разул.
Громко кашлянув,
«На, — сказал он
мне, —
Дома нет сапог,
Передай жене».
Ослепительно яркое солнце заливало круглую комнату, когда
я подняла отяжелевшие со сна
веки.
— А помнишь, как
я антрепренера Савойкина бил? — забормотал он,
поднимая голову. — Да что говорить! Бил
я на своем
веку тридцать трех антрепренеров, а что меньшей братии, то и не упомню. И каких антрепренеров-то бил! Таких, что и ветрам не позволяли до себя касаться! Двух знаменитых писателей бил, одного художника!
— Настала кончина
века и час Страшного суда! Мучьтесь, окаянные нечестивцы!
я умираю страдальцем о Господе, — произнес он, пробился сквозь солдат и бросился стремглав с берега в Лелию. Удар головы его об огромный камень отразился в сердцах изумленных зрителей. Ужас в них заменил хохот.
Подняли несчастного. Череп был разбит; нельзя было узнать на нем образа человеческого.
Мне не нужно было касаться ее тонких ледяных пальцев, сложенных на груди, чтобы увидеть их живыми, такими
я их знал всегда, и не нужно было
поднимать мертвых
век, чтобы увидеть ее знакомый взгляд, живое сияние дорогих и вечно любимых глаз.