Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы
в бога не веруете; вы
в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере,
в вере тверд и каждое воскресенье бываю
в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении
мира, просто волосы дыбом
поднимаются.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего
мира,
в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным
в прежний, обычный
мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой
поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела
подняться; кроме того, она почувствовала всю тяжесть этого
мира горя, болезней, умирающих,
в котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух,
в Россию,
в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с детьми.
Весь
мир женский, получивший для него новое, неизвестное ему значение после того, как он женился, теперь
в его понятиях
поднялся так высоко, что он не мог воображением обнять его.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все
поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный
миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья
подымется из облеченной
в святый ужас и
в блистанье главы и почуют
в смущенном трепете величавый гром других речей…
Даже с практической стороны он не видит препятствия; необходимо отправиться
в Среднюю Азию, эту колыбель религиозных движений, очистить себя долгим искусом, чтобы окончательно отрешиться от отягощающих наше тело чисто плотских помыслов, и тогда вполне возможно
подняться до созерцания абсолютной идеи, управляющей нашим духовным
миром.
Мало-помалу Привалов вошел
в тот
мир,
в каком жила Верочка, и он часто думал о ней: «Какая она славная…» Надежда Васильевна редко показывалась
в последнее время, и если выходила, то смотрела усталою и скучающею. Прежних разговоров не
поднималось, и Привалов уносил с собой из бахаревского дома тяжелое, неприятное раздумье.
Еще задолго до появления его
поднялся шум и гам
в литературном
мире.
— Идут
в мире дети наши к радости, — пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь народ
поднялась молодая кровь наша, за весь
мир, за все люди рабочие пошли они!.. Не отходите же от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам — они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
Навстречу ему
подымется отец Михаил
в коричневой ряске, совсем крошечный и сгорбленный, подобно Серафиму Саровскому, уже не седой, а зеленоватый, видимо немного обеспокоенный появлением у него штатского, то есть человека из совсем другого, давно забытого, непривычного, невоенного
мира.
Но он дошел до Люцифера, и тогда
поднялся через светлое чистилище
в сферу вечного блаженства бесплотной жизни, узнал, что есть
мир,
в котором человек счастлив, отрешенный от земли, — и воротился
в жизнь и понес ее крест.
Потери видны, приобретений нет;
поднимаемся в какую-то изреженную среду,
в какой-то
мир бесплотных абстракций, важная торжественность кажется суровою холодностью; с каждым шагом уносишься более и более
в это воздушное море — становится страшно просторно, тяжело дышать и безотрадно, берега отдаляются, исчезают, — с ними исчезают все образы, навеянные мечтами, с которыми сжилось сердце; ужас объемлет душу: Lasciate ogni speranza voi ch'entrate!
Живешь словно тысячью жизней, то опускаешься
в адскую тьму, то
поднимаешься на горние светлые высоты, одним взором окидываешь бесконечный
мир.
Дело
в том, что по странной ошибке нашего ума полет нашей веры всегда соединен с понятием о восхождении вверх, причем не думают о том, что, как бы высоко мы ни
поднимались, нам все-таки придется опять спуститься вниз, чтобы стать твердой ногой
в каком-нибудь другом
мире.
Они находятся
в определенном иерархическом соотношении, как ступени самооткровения Ничто. Онтологически единосущны и
мир, и бог, насколько оба они суть модусы Ничто,
в котором возникает все. И если на пути возвращения к этому Ничто человек должен восходить к богу (или богам), а далее проходить чрез бога и за бога, то лишь потому, что нельзя
подняться на последнюю ступень, минуя предпоследнюю, а богобытие и есть эта предпоследняя ступень.
Подняться из плена
мира к Богу, из порабощенности
в царство свободы — такую жажду пробуждает
в душе всякая религия, и тем глубже, чем выше и совершеннее она сама.
«Высшие
миры», которых достигать учит «духовное знание», строго говоря, есть наш же собственный
мир, воспринимаемый лишь более широко и глубоко; и как бы далеко ни пошли мы
в таком познании, как бы высоко ни
поднялись по лестнице «посвящений», все же оно остается
в пределах нашего
мира, ему имманентно [Эта мысль находит ясное выражение
в книге Эмиля Метнера.
Человек делает
в ней усилие выйти за себя,
подняться выше себя:
в молитве Трансцендентное становится предметом человеческого устремления как таковое, именно как Бог, а не
мир, не человек, как нечто абсолютно потустороннее.
Только по большому недоразумению можно относить Толстого к приверженцам этого «прекрасного зверя». Зверь одинок. Он полон силы жизни, но познавательною интуицией своего инстинкта соприкасается с
миром только для ближайших, практических своих целей. Высшее, до чего он способен
подняться, это — сознание единства со своими детенышами или, — у роевых и стадных животных, — до сознания единства со своей общиной. Живой
мир в целом для животного чужд и нем, он для него — только среда, добыча или опасность.
В объективации духа высшее притягивается вниз и приспособляется;
в творческом воплощении духа низшее, материя
мира,
поднимается, и происходит изменение мировой данности.
Нужно
подняться на высоту, выйти из ямы эгоцентризма, чтобы увидеть
мир в истинном свете, чтобы все получило правильные очертания, чтобы увидеть горизонт.
Ему кажется, что весь
мир, который он считал равнодушным и чужим, теперь
поднялся и гонится за ним, задыхаясь и стеная от злобы: и эти сытые, враждебные поля, и задумчивая дама
в окошке, и эти переплетающиеся тупо-упрямые и злые ноги.
Он как бы
в установлении отношения к
миру поднимает меня на ту ступень, на которую он
поднялся, и мне, моему особенному живому я, становится яснее та следующая ступень, на которую он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая меня за собою.
Елизавета Петровна и во внешних делах шла по пути отца. Возмущенная объявлением шведов, что они
поднялись для установления ей престола, она ревностно продолжала войну с ними. Вскоре шведская армия сдалась, и, по
миру в Або, к завоеваниям Петра I присоединилась еще часть Финляндии до реки Кюмеля.
Вопрос о положительном, творческом призвании человека
в мире даже никогда не
поднимался святыми отцами и учителями церкви.
— Обедают вдвоем. Адъютант фыркает. Муж ведь всегда недоволен супом, во всех странах
мира. Говорит он о производствах. Раза три заметит жене, что она скверно одета и что у нее нет никакого вкуса, и
в то же самое время тычет ей
в глаза лишний расход на туалет. Если уж существуют чада, эти чада капризничают, адъютант на них кричит, няньки вмешиваются
в разговор,
поднимается гвалт, жена
в слезы, супруг стучит шпорами. Общее безобразие!
Опять
поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу
в ложу, совершенно уже подчиненная тому
миру,
в котором она находилась. Всё, что́ происходило перед нею, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей
в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.
И
в душе Меженецкого
поднялась такая страшная злоба, какой он еще никогда не испытывал. Зло на всех, на все, на весь этот бессмысленный
мир,
в котором могли жить только люди, подобные животным, как этот старик с своим агнцем, и такие же полуживотные палачи и тюремщики, эти наглые, самоуверенные, мертворожденные доктринеры.