Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то
поднял он,
Да в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не знаю, не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А про себя скажу:
Как
выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать,
вой такой
подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и на седую голову. Люди вставали с пола,
поднимая друг друга за руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился на пол, — в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом,
воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от пола.
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись на толпу, казаки
подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте,
вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок лошади, на голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой человек, похожий на шкаф, пальто на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку на затылок, человек ревел басом...
Впереди толпы шагали,
подняв в небо счастливо сияющие лица, знакомые фигуры депутатов Думы, люди в мундирах, расшитых золотом, красноногие генералы, длинноволосые попы, студенты в белых кителях с золочеными пуговицами, студенты в мундирах, нарядные женщины, подпрыгивали, точно резиновые, какие-то толстяки и, рядом с ними, бедно одетые, качались старые люди с палочками в руках, женщины в пестрых платочках, многие из них крестились и большинство шагало открыв рты, глядя куда-то через головы передних, наполняя воздух воплями и
воем.
Солдаты брякнули ружьями, арестанты, сняв шапки, некоторые левыми руками, стали креститься, провожавшие что-то прокричали, что-то прокричали в ответ арестанты, среди женщин поднялся
вой, и партия, окруженная солдатами в белых кителях, тронулась,
подымая пыль связанными цепями ногами.
Ведь и случается: возьмет
Да и скончается купчиха,
Перед которой глупый пес
Три ночи
выл,
поднявши нос.
Тогда попробуй разуверить!..
Бабы
подняли такой ужасный
вой и так запричитали, что даже у Петра Елисеича повернулось сердце.
Домнушка и Татьяна сейчас же
подняли приличный случаю
вой, но Тит оговорил их и велел замолчать.
Вероятно, долго продолжались наши крики, никем не услышанные, потому что в это время в самом деле скончался дедушка; весь дом сбежался в горницу к покойнику, и все
подняли такой громкий
вой, что никому не было возможности услышать наши детские крики.
Тем не менее недели через две купчая была совершена, и притом без всяких ограничений насчет «живых картин», а напротив, с обязательством со стороны генерала оберегать мещанина Антона Валерьянова Стрелова от всяких вступщиков. А через неделю по совершении купчей генерал, даже через затворенные окна своей усадьбы, слышал тот почти волчий
вой, который
подняли кряжистые сыны Калины, когда Антон объявил им, что имеют они в недельный срок снести постоялый двор и перебраться, куда пожелают.
Не успел я еще хорошенько раскрыть пасть, как все эти бараны, вместо того чтобы смиренно подставить мне свои загривки, вдруг оскаливают на меня зубы и
поднимают победный
вой!
И долго бы еще
выла и завиралась старуха, если б Перепелицына и все приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее
подымать, негодуя, что она на коленях перед нанятой гувернанткой. Настенька едва устояла на месте от испуга, а Перепелицына даже заплакала от злости.
— Да, погодка разыгралась. И то сказать, в лесу не так, как в чистом поле: и небольшой ветерок
подымет такой шум, что подумаешь — светупреставление… Чу! слышишь ли? и свистит и
воет… Ах, батюшки светы! что это?.. словно человеческие голоса!
Машутка отцу закричала:
«Возьми меня, тятька, с собой!»
Спрыгнула с мешка — и упала,
Отец ее
поднял. «Не
вой!
Я подъехал ближе, остановился; драгун начал опять трубить; звуки трубы сливались по-прежнему с
воем ветра; а проклятый француз, как на смех, не
подымал головы и, остановясь на одном месте, принялся чертить штыком по песку, вероятно, вензель какой-нибудь парижской красавицы.
Кормщик наш в испуге бросил кормовое весло и признался, что он совсем не перевозчик и править не умеет; вихрь завертел наш паром, как щепку, и понес вниз по течению; бабы
подняли пронзительный
вой — и ужас овладел всеми.
Концерт над стеклянными водами и рощами и парком уже шел к концу, как вдруг произошло нечто, которое прервало его раньше времени. Именно, в Концовке собаки, которым по времени уже следовало бы спать,
подняли вдруг невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительнейший
вой.
Вой, разрастаясь, полетел по полям, и
вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что показалось даже на мгновенье, будто померкла таинственная колдовская ночь.
…Время от времени за лесом подымался пронзительный
вой ветра; он рвался с каким-то свирепым отчаянием по замирающим полям, гудел в глубоких колеях проселка,
подымал целые тучи листьев и сучьев, носил и крутил их в воздухе вместе с попадавшимися навстречу галками и, взметнувшись наконец яростным, шипящим вихрем, ударял в тощую грудь осинника… И мужик прерывал тогда работу. Он опускал топор и обращался к мальчику, сидевшему на осине...
Мало того: туда же приведены были собаки, кои
подняли ужасный
вой.
— Вы, собаки! Погодите
выть… — сказал ротмистр певцам,
поднимая голову с земли и прислушиваясь. — Кто-то едет… на пролетке…
Весть, что еврейская просьба об освобождении их от рекрутства не выиграла, стрелою пролетела по пантофлевой почте во все места их оседлости. Тут сразу же и по городам, и по местечкам поднялся ужасный гвалт и
вой. Жиды кричали громко, а жидовки еще громче. Все всполошились и заметались как угорелые. Совсем потеряли головы и не знали, что делать. Даже не знали, какому богу молиться, которому жаловаться. До того дошло, что к покойному императору Александру Павловичу руки вверх все
поднимали и вопили на небо...
Ходят волки по полям да по лесам,
Воют, морды
поднимая к небесам.
Я волкам — тоской моей,
Точно братьям, — кровно сроден,
И не нужен, не угоден
Никому среди людей!
Тяжело на свете жить!
И живу я тихомолком.
И боюся — серым волком
Громко жалобу завыть!
Подняли бы такой
вой… «Русский офицер как обращается с своею женою!
И засмеяться. И
выть. Так
поднять голову и долго-долго протяжно-протяжно, жалко-жалко.
И ведь случается — возьмет
Да и скончается купчиха,
Перед которой глупый пес
Три ночи
выл,
поднявши нос.
В тот же миг разъяренная толпа хлынула на ступени за Поэтом. Снизу расшатываются колонны.
Вой и крики. Терраса рушится, увлекая за собою Короля, Поэта, Дочь Зодчего, часть народа. Ясно видно, как в красном свете факелов люди рыщут внизу, разыскивая трупы,
поднимают каменный осколок мантии, каменный обломок торса, каменную руку. Слышатся крики ужаса...
Гараська, продолжая
выть, но уже потише, сел и
поднял руки вверх. Рука была покрыта какой-то слизью, к которой пристали кусочки крашеной яичной скорлупы. Баргамот, продолжая недоумевать, начинает чувствовать, что случилось что-то нехорошее.
Дети, видя, что мать чего-то вопит, тоже рев
подымают, и идет этот рев и
вой по всему дому.
Сопротивляться не имело смысла. Мариам была вдесятеро сильнее меня, кроме того, когда я попыталась оказать сопротивление, она
подняла такой
вой, что я поневоле заткнула уши и позволила ей расстегнуть платье, раздеть и уложить меня в постель.
Начинало светать, но буря не унималась. Ветер с
воем носился по лесу,
поднимая с земли целые облака снежной пыли. Они зарождались вихрями, потом превращались в длинные белые языки, которые вдруг внезапно припадали к земле и тотчас вновь появлялись где-нибудь в стороне в виде мечущихся туманных привидений.
Я
поднял бы к небу их блещущие пасти и
выл бы долго,
выл бы медным скрежещущим
воем, от которого волосы встают на голове и пугливее бегут облака.
Однажды утром я услышал в отдалении странные китайские крики, какой-то рыдающий
вой… Я вышел. На втором, боковом дворе, где помещался полковой обоз, толпился народ, — солдаты и китайцы; стоял ряд пустых арб, запряженных низкорослыми китайскими лошадьми и мулами. Около пустой ямы, выложенной циновками, качаясь на больных ногах, рыдал рябой старик-хозяин. Он
выл, странно
поднимал руки к небу, хватался за голову и наклонялся и заглядывал в яму.
И к детскому плачу присоединился мужской. Этот голос человеческого горя среди
воя непогоды коснулся слуха девушки такой сладкой, человеческой музыкой, что она не вынесла наслаждения и тоже заплакала. Слышала она потом, как большая черная тень тихо подходила к ней,
поднимала с полу упавшую шаль и кутала ее ноги.