Неточные совпадения
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило
на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест
на его широкой груди. Славороссов стоял,
подняв левую руку в
небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые
головы.
На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Правда, волостной писарь, выходя
на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того танцевал
на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне качали
головами и даже
подымали его
на смех.
Посмотри, посмотри! — продолжала она, положив
голову на плечо ему и
подняв глаза вверх, где необъятно синело теплое украинское
небо, завешенное снизу кудрявыми ветвями стоявших перед ними вишен.
Дошагали в этой вони до первого колодца и наткнулись
на спущенную лестницу. Я
поднял голову, обрадовался голубому
небу.
Ромашов опять подошел к выемке. Чувство нелепости, сумбурности, непонятности жизни угнетало его. Остановившись
на откосе, он
поднял глаза вверх, к
небу. Там по-прежнему был холодный простор и бесконечный ужас. И почти неожиданно для самого себя,
подняв кулаки над
головой и потрясая ими, Ромашов закричал бешено...
Хаджи-Мурат
поднял голову, взглянул
на светлевшееся уже сквозь стволы дерев
небо на востоке и спросил у сидевшего поодаль от него мюрида о Хан-Магоме.
Потом
поднял голову, посмотрел
на небо, как в
небе орел ширяет, как ветер темные тучи гоняет. Наставил ухо, послушал, как высокие сосны шумят.
—
На небо, — добавила Маша и, прижавшись к Якову, взглянула
на небо. Там уже загорались звёзды; одна из них — большая, яркая и немерцающая — была ближе всех к земле и смотрела
на неё холодным, неподвижным оком. За Машей
подняли головы кверху и трое мальчиков. Пашка взглянул и тотчас же убежал куда-то. Илья смотрел долго, пристально, со страхом в глазах, а большие глаза Якова блуждали в синеве
небес, точно он искал там чего-то.
Безногая жена Перфишки тоже вылезла
на двор и, закутавшись в какие-то лохмотья, сидела
на своём месте у входа в подвал. Руки её неподвижно лежали
на коленях; она,
подняв голову, смотрела чёрными глазами
на небо. Губы её были плотно сжаты, уголки их опустились. Илья тоже стал смотреть то в глаза женщины, то в глубину
неба, и ему подумалось, что, может быть, Перфишкина жена видит бога и молча просит его о чём-то.
Бросив картуз
на палубу, подрядчик
поднял лицо к
небу и стал истово креститься. И все мужики,
подняв головы к тучам, тоже начали широко размахивать руками, осеняя груди знамением креста. Иные молились вслух; глухой, подавленный ропот примешался к шуму волн...
Молодая женщина, скинув обувь, измокшую от росы, обтирала концом большого платка розовую, маленькую ножку, едва разрисованную лиловыми тонкими жилками, украшенную нежными прозрачными ноготками; она по временам
поднимала голову, отряхнув волосы, ниспадающие
на лицо, и улыбалась своему спутнику, который, облокотясь
на руку, кидал рассеянные взгляды, то
на нее, то
на небо, то в чащу леса; по временам он наморщивал брови, когда мрачная мысль прокрадывалась в уме его, по временам неожиданная влажность покрывала его голубые глаза, и если в это время они встречали радужную улыбку подруги, то быстро опускались, как будто бы пораженные ярким лучом солнца.
И,
подняв стакан против луны, посмотрел
на мутную влагу в нём. Луна спряталась за колокольней, окутав её серебряным туманным светом и этим странно выдвинув из тёплого сумрака ночи. Над колокольней стояли облака, точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю, по двору задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый пёс Кучум; ходил, нюхал землю и вдруг,
подняв голову в
небо, негромко вопросительно взвизгивал.
Г-н Ратч
поднял бокал высоко над
головой и объявил, что намерен в кратких, но «впечатлительных» выражениях указать
на достоинства той прекрасной души, которая, «оставив здесь свою, так сказать, земную шелуху (die irdische Hülle), воспарила в
небеса и погрузила… — г. Ратч поправился: — и погрязла…
Nicolas, как благовоспитанный юноша, поник
на минуту
головой, потом
поднял глаза к
небу и как-то порывисто поцеловал руку матери. При этом ему очень кстати вспомнились стихи из хрестоматии...
Не могу я ни о чём спросить старика, жалко мне нарушить покой его ожидания смерти и боюсь я, как бы не спугнуть чего-то… Стою не шевелясь. Сверху звон колокольный просачивается, колеблет волосы
на голове моей, и нестерпимо хочется мне,
подняв голову, в
небеса взглянуть, но тьма тяжко сгибает выю мне, — не шевелюсь.
Иной раз она
поднимала голову и смотрела пристально в ясное, бледное
небо; там, в беспредельной вышине, проносились к востоку длинные вереницы диких журавлей и жалобным, чуть внятным криком своим возмущали
на миг безжизненность, всюду царствовавшую.
Весть, что еврейская просьба об освобождении их от рекрутства не выиграла, стрелою пролетела по пантофлевой почте во все места их оседлости. Тут сразу же и по городам, и по местечкам поднялся ужасный гвалт и вой. Жиды кричали громко, а жидовки еще громче. Все всполошились и заметались как угорелые. Совсем потеряли
головы и не знали, что делать. Даже не знали, какому богу молиться, которому жаловаться. До того дошло, что к покойному императору Александру Павловичу руки вверх все
поднимали и вопили
на небо...
И потому истинные перлы первобытной поэзии сверкают там, где неожиданное, непривычное событие падает
на голову человека, возбуждает его гневом, тоской или любовью, распирает стены избы, лишает почвы под ногами и
поднимает еще выше холодное, предутреннее
небо.
Из окна виден был двор полицейского правления, убранный истоптанною желтою травою, среди двора стояли,
подняв оглобли к
небу, пожарные телеги с бочками и баграми. В открытых дверях конюшен покачивали
головами лошади. Одна из них, серая и костлявая, все время вздергивала губу вверх, точно усмехалась усталой усмешкой. Над глазами у нее были глубокие ямы,
на левой передней ноге — черный бинт, было в ней что-то вдовье и лицемерное.
Бузыга
поднял голову и внимательно посмотрел
на небо.
Свежее дуновение утра коснулось также и неподвижной фигуры сидевшего
на крыльце человека. Бесприютный вздрогнул от холода, пробежавшего по спине, повел плечами и
поднял голову. Затуманенным взглядом он посмотрел
на небо.
Потом, мотая
головой на ослабевшей шее, блуждая взорами по окружающему, отыскивал
на небе то место, куда смотрел вечером, тяжело
поднимал руку и грозил согнутым пальцем, не в силах от хмеля распрямить его.
И от тех громóв, от той молнии вся живая тварь в ужасе встрепенулась: разлетелись поднебесные птицы, попрятались в пещеры дубравные звери, один человек
поднял к
небу разумную
голову и
на речь отца громóвую отвечал вещим словом, речью крылатою…
Совсем, бывало, стемнеет, зелеными переливчатыми огоньками загорятся в сочной траве Ивановы червяки, и станут в тиши ночной раздаваться лесные голоса; то сова запищит, как ребенок, то дергач вдали затрещит, то в древесных ветвях птица впросонках завозится, а юный пустынник, не чуя ночного холода, в полном забытьи, стоит, долго стоит
на одном месте,
подняв голову и вперив очи в высокое
небо, чуть-чуть видное в просветах темной листвы деревьев…
Но Я
поднял глаза
на Марию, Я встретил Ее взор, он был спокоен и ясен, как
небо над нашими
головами, — и дикий вихрь бежал и скрылся бесследно, унося за собою частицу мрака.
Я
поднял бы к
небу их блещущие пасти и выл бы долго, выл бы медным скрежещущим воем, от которого волосы встают
на голове и пугливее бегут облака.
Однажды утром я услышал в отдалении странные китайские крики, какой-то рыдающий вой… Я вышел.
На втором, боковом дворе, где помещался полковой обоз, толпился народ, — солдаты и китайцы; стоял ряд пустых арб, запряженных низкорослыми китайскими лошадьми и мулами. Около пустой ямы, выложенной циновками, качаясь
на больных ногах, рыдал рябой старик-хозяин. Он выл, странно
поднимал руки к
небу, хватался за
голову и наклонялся и заглядывал в яму.
Остались только
на ступенях сцены три друга, в прежнем положении
на коленах, опустив печально
голову, и посреди сцены Волынской, прежний Волынской, во всем величии и красоте благородного негодования, выросший, казалось,
на несколько вершков, отрясая свои кудри, как гневный лев свою гриву,
подняв нахмуренное чело и пламенные взоры к
небу — последней защите отечеству против ее притеснителя.