Неточные совпадения
«Нет, надо опомниться!» сказал он себе. Он поднял ружье и шляпу, подозвал
к ногам Ласку и вышел из болота. Выйдя на
сухое, он сел на кочку, разулся, вылил воду из сапога, потом
подошел к болоту, напился со ржавым вкусом воды, намочил разгоревшиеся стволы и обмыл себе лицо и руки. Освежившись, он двинулся опять
к тому месту, куда пересел бекас, с твердым намерением не горячиться.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец,
подошел к ней, глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был
сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав
к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем сумасшедший.
Дуняша ушла за аспирином, а он
подошел к зеркалу и долго рассматривал в нем почти незнакомое,
сухое, длинное лицо с желтоватой кожей, с мутными глазами, — в них застыло нехорошее, неопределенное выражение не то растерянности, не то испуга.
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его носа. По площади спешно шагал
к ветле священник с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное,
сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда
подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
Она
подошла к нему, не прежним ползучим шагом, не с волнующимся при походке станом, а тихой, ровной поступью. Шаги издавали легкий,
сухой стук.
Здесь также нет пристани, как и на Мадере, шлюпка не
подходит к берегу, а остается на песчаной мели, шагов за пятнадцать до
сухого места.
Дерсу молча начал укладывать свою котомку. Желая показать ему, что я разделяю его мысли, я взял то, что первое мне попало под руку, — кусок
сухой рыбы и большую головешку — и
подошел к водопаду.
Я узнал огромный кедр, у которого останавливался, перешел через ручей по знакомому мне поваленному дереву, миновал каменную осыпь и незаметно
подошел к тому колоднику, на котором бурундук
сушил свои запасы.
Тут только мы заметили, что
к лежбищу ни с какой стороны
подойти было нельзя. Справа и слева оно замыкалось выдающимися в море уступами, а со стороны
суши были отвесные обрывы 50 м высотой.
К сивучам можно было только подъехать на лодке. Убитого сивуча взять с собой мы не могли; значит, убили бы его зря и бросили бы на месте.
Меня эта картина очень заинтересовала. Я
подошел ближе и стал наблюдать. На колоднике лежали
сухие грибки, корешки и орехи. Та
к как ни грибов, ни кедровых орехов в лесу еще не было, то, очевидно, бурундук вытащил их из своей норки. Но зачем? Тогда я вспомнил рассказы Дерсу о том, что бурундук делает большие запасы продовольствия, которых ему хватает иногда на 2 года. Чтобы продукты не испортились, он время от времени выносит их наружу и
сушит, а
к вечеру уносит обратно в свою норку.
С рассветом казалось, что день будет пасмурный и дождливый, но
к 10 часам утра погода разгулялась. Тогда мы увидели то, что искали. В 5 км от нас река собирала в себя все протоки. Множество
сухих релок давало возможность
подойти к ней вплотную. Но для этого надо было обойти болота и спуститься в долину около горы Кабарги.
Побродивши по лугу с полчаса, он чувствует, что зной начинает давить его. Видит он, что и косцы позамялись, чересчур часто косы оттачивают, но понимает, что
сухую траву и коса неспоро берет: станут торопиться, — пожалуй, и покос перепортят. Поэтому он не кричит: «Пошевеливайся!» — а только напоминает: «Чище, ребята! чище косите!» — и
подходит к рядам косцов, чтобы лично удостовериться в чистоте работы.
Бой, рюмку коньяку!» Потом
подошел вельбот; гребли каторжные, наряженные матросами, и у руля сидел окружной начальник И. И. Белый, который, когда вельбот
подходил к трапу, скомандовал по-военному: «
Суши весла!»
Через полчаса я
подходил к биваку. Мои спутники были тоже в хорошем расположении духа. Они развели большой огонь и
сушили около него то, что намокло от дождя.
Со стороны
суши подойти к нему было нетрудно.
Разгребая снег, мы нашли под ним много
сухой травы и принялись ее резать ножами. В одном месте, ближе
к реке, виднелся сугроб в рост человека. Я
подошел к нему и ткнул палкой. Она уперлась во что-то упругое, я тронул в другом месте и почувствовал то же упругое сопротивление. Тогда я снял лыжу и стал разгребать снежный сугроб. При свете огня показалось что-то темное.
Лихонин поспешно поднялся, плеснул себе на лицо несколько пригоршней воды и вытерся старой салфеткой. Потом он поднял шторы и распахнул обе ставни. Золотой солнечный свет, лазоревое небо, грохот города, зелень густых лип и каштанов, звонки конок,
сухой запах горячей пыльной улицы — все это сразу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Лихонин
подошел к Любке и дружелюбно потрепал ее по плечу.
— Можете, — отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот
подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не
сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами
к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.
Оставшись одна, она
подошла к окну и встала перед ним, глядя на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль улицы белые облака
сухих снежинок…
Парни медленно, тесной группой
подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь
сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в лицо Софьи и переминались с ноги на ногу.
Александр отвечал ей
сухим, беспокойным взором. Он
подошел к окну и начал слегка барабанить пальцами по стеклу, глядя на улицу.
Меж тем
к исправнику, или уездному начальнику, который не был так проворен и еще оставался на
суше, в это время
подошла Фелисата: она его распоясала и, сняв с него халат, оставила в одном белье и в пестрой фланелевой фуфайке.
Порохонцев
подошел поспешно
к скамье, еще собственноручно пошатал ее и сел не прежде, как убедясь, что скамья действительно стоит крепко. Едва только барин присел, Комарь взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив на ковер таз с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она сняла с него ермолку, потом вязаную фуфайку, потом туфли, носки, затем осторожно наложила свои ладони на
сухие ребра ротмистра и остановилась, скосив в знак внимания набок свою голову.
— Вестимо, батюшка, — ласково подтверждала Дуня, отрываясь от люльки и
подходя к печке, — отдохни день-другой; мы и то — я да матушка — хотели намедни сеть поднять сухую-то, и то с места не сдвинули; а ты, видела я нонче, один с нею управлялся…
Илья стоял в двери, сердце его неприятно сжалось. Он видел, как бессильно качается на тонкой шее большая голова Якова, видел жёлтое,
сухое лицо Перфишки, освещённое блаженной улыбкою, и ему не верилось, что он действительно Якова видит, кроткого и тихого Якова. Он
подошёл к нему.
— Эх! — с удовольствием воскликнул Яков, когда Лунёв
подошёл к буфету, и тотчас беспокойно оглянулся на дверь сзади себя. Лоб у него был мокр от пота, щёки жёлтые, с красными пятнами на них. Он схватил руку Ильи и тряс её, кашляя
сухим кашлем.
И только дома он вспомнил о том, что обязан предать этих весёлых людей в руки жандармов, вспомнил и, охваченный холодной тоской, бессмысленно остановился среди комнаты. Стало трудно дышать, он облизал губы
сухим языком, торопливо сбросил с себя платье, остался в белье,
подошёл к окну, сел. Прошло несколько минут оцепенения, он подумал...
В таких разговорах пролетел час: они встали и пошли на восток, углубляясь в лес более и более… вот
подошли к оврагу, и Юрий заметил изломанные ветви и следы человека на
сухих и гнилых листьях, коими усеяна была земля...
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он
подходил, склонялся
к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел,
сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
Наш разговор был прерван появлением какой-то старухи, которая
подошла к огню нерешительным шагом и с заискивающей улыбкой на
сухих синих губах; по оборванному заплатанному сарафану и старому платку на голове можно было безошибочно заключить, что обладательница их знакома была с нуждой.
Рано проснешься поутру, оденешься задолго до света и с тревожным нетерпением Дожидаешься зари; наконец, пойдешь и
к каждой поставушке
подходишь с сильным биением сердца, издали стараясь рассмотреть, не спущен ли самострел, не уронена ли плашка, не запуталось ли что-нибудь в сильях, и когда в самом деле попалась добыча, то с какой, бывало, радостью и торжеством возвращаешься домой, снимаешь шкурку, распяливаешь и
сушишь ее у печки и потом повесишь на стену у своей кровати, около которой в продолжение зимы набиралось и красовалось иногда десятка три разных шкурок.
— Видите вы эту толстую баронессу? — вскричала она. — Это баронесса Вурмергельм. Она только три дня как приехала. Видите ее мужа: длинный,
сухой прусак, с палкой в руке. Помните, как он третьего дня нас оглядывал? ступайте сейчас,
подойдите к баронессе, снимите шляпу и скажите ей что-нибудь по-французски.
Недоумевая таким образом, все, однакож, были
суше обыкновенного с Михайлом Егорычем; но он как бы не замечал этого и, поговоря с мужчинами,
подошел к дамам, спросил некоторых о здоровье и сел около Клеопатры Николаевны, которая опять несколько сконфузилась.
Он, видимо, все свое внимание сосредоточил на Половецком, и смотрел на него злыми черными глазками, глубоко засевшими в своих орбитах. Узенькое, худое, нервное лицо чуть было тронуто жиденькой рыжеватой бобородкой и такими же усами. Контрастом на этом лице являлись толстые чувственные губы. Брат Павлин
подошел к нему, но встретил довольно
сухой прием.
Предводитель, хозяин дома, величаво-толстый, беззубый старик,
подошел к графу и, взяв его под руку, пригласил в кабинет покурить и выпить, ежели угодно. Как только Турбин вышел, Анна Федоровна почувствовала, что в зале совершенно нечего делать, и, взяв под руку старую,
сухую барышню, свою приятельницу, вышла с ней в уборную.
И вот еще шаг, и еще шаг, и, наконец, оно близко, оно
подошло к гробу, но прежде, чем подняться на ступени катафалка, оно остановилось, взяло К-дина за ту руку, у которой, отвечая лихорадочной дрожи его тела, трепетал край волновавшейся гробовой кисеи, и своими тонкими,
сухими пальцами отцепило эту кисею от обшлажной пуговицы шалуна; потом посмотрело на него с неизъяснимой грустью, тихо ему погрозило и… перекрестило его…
В ненастное время и
к осени грибы отдаляются от деревьев и охотнее растут по опушкам и голым горам — на отскочихе, как выражается народ, — а в
сухую и жаркую погоду грибы жмутся под тень и даже под ветви дерев, особенно елей, которые расстилают свои сучья, как лапы по земле, отчего крестьяне и называют их лапником и рубят без пощады и без вреда дереву на всякие свои потребности; они даже утверждают, что ель лучше и скорее достигает строевой величины, если ее
подходить, то есть обрубить нижние ветви.
— А
к тому моя речь, — впóлголоса молвил
Сушило,
подойдя к Патапу Максимычу, чтоб работник его не слыхал. —
К тому моя речь, что ежели хочешь в покое остаться, пятьюстами целковых снабди… Тебе это плевое дело, а мне большая подмога. Не то завтра же «репорт» на тебя отправлю.
Тут я вспомнил про Бульку и пошел его искать. Он полз мне навстречу и стонал. Я
подошел к нему, присел и посмотрел его рану. У него был распорот живот и целый комок кишок из живота волочился по
сухим листьям. Когда товарищи
подошли ко мне, мы вправили Бульке кишки и зашили ему живот. Пока зашивали живот и прокалывали кожу, он все лизал мне руки.
Через полчаса мы
подходили к биваку. Там все было в порядке: палатка поставлена, из трубы ее вместе с дымом вылетали искры, а рядом с нею на подстилках из хвои и
сухой травы отдыхали ездовые собаки; очередной артельщик готовил ужин.
— Взметался нйжить… чего мечешься? — заговорил вдруг, входя, Сид Тимофеич и,
подойдя к покойнику с правой стороны, он покрыл его лицо, потом хотел было поправить руку, но, заметив замерзший в ней пучок
сухой травы, начал ее выдергивать, говоря: «Подай! тебе говорю, подай, а то ругать стану». С этим он начал выколупывать пальцем траву, и вдруг громко рассмеялся.
Подошел к собеседникам Александр Иваныч, который до этого обрезывал
сухие сучья на деревьях, и разговор сделался общим.
Муж ее не только
к ней не
подходит, но и сам
к себе как-то до сих пор приладиться не может; тяжелая,
сухая фигура, штатский генерал, департаментский экзекутор со звездой, вот что он такое.
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что-то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх
к отцу,
подошла к нему, взяла его за руку, потянула
к себе и обняла за
сухую, жилистую шею.
— Он
подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая
сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что всё предвидено, и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.