Неточные совпадения
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел
ехать к баракам. От бараков ему уже были видны
море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя
к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, —
едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей,
К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее
море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое
море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится
ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так что
к Троице поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
Поехал к Бутенопу, накупил машин — то есть, какая сеноворошилка у меня была: ну, просто конфетка! — нанял рабочих и сижу, жду у
моря погоды.
— А Гарусов еще полютей будет… Народ в земляной работе
заморил, а чуть неустойка — без милости казнит. И везде сам поспевает и все видит… А работа заводская тяжелая: все около огня. Пожалуй, ты и просчитался, што
поехал к двоеданам.
А теперь нам вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана…»
Князь им вымолвил тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По
морю по Окияну
К славному царю Салтану...
Словом, я все еще
К Морю ехала, и чем ближе подъезжала — тем меньше в него верила, а в последний свой генуэзский день и совсем изверилась и даже мало обрадовалась, когда отец, повеселев от чуть подавшейся ртути в градуснике матери, нам — утром: «Ну, дети!
Теперь, тридцать с лишним лет спустя, вижу: мое
К Морю было — пушкинская грудь, что
ехала я в пушкинскую грудь, с Наполеоном, с Байроном, с шумом, и плеском, и говором волн его души, и естественно, что я в Средиземном
море со скалой-лягушкой, а потом и в Черном, а потом в Атлантическом, этой груди — не узнала.
О, как я в эту ночь
к морю —
ехала! (
К кому потом так — когда?) Но не только я
к нему, и оно ко мне в эту ночь — через всю черноту ночи —
ехало: ко мне одной — всем собой.
Один человек
ехал на лодке и уронил драгоценный жемчуг в
море. Человек вернулся
к берегу, взял ведро и стал черпать воду и выливать на землю. Он черпал и выливал три дня без устали.
Они решили не откладывать это дело в долгий ящик и
ехать на другой же день, если позволят погода и волнение в
море, а я со своими спутниками должен был пешком отправиться
к фанзе Кивета.
С грохотом то и дело по улицам проезжали телеги, наполненные страшным грузом — почерневшими мертвыми телами. Телеги сопровождались людьми, одетыми в странную вощеную или смоленую одежду, с такими же остроконечными капюшонами на головах и в масках, из-под которых сверкали в большинстве случаев злобные глаза. Телеги медленно
ехали по городу, направляясь
к заставам, куда вывозили мертвецов — жертв уже с месяц как наступившего в Москве сильного
мора.