Отец поглядел в окно, увидал коляску, взял картуз и пошел на крыльцо встречать. Я побежал за ним. Отец
поздоровался с дядей и сказал: «Выходи же». Но дядя сказал: «Нет, возьми лучше ружье, да поедем со мной. Вон там, сейчас за рощей, русак лежит в зеленях. Возьми ружье, поедем убьем». Отец велел себе подать шубку и ружье, а я побежал к себе, наверх, надел шапку и взял свое ружье. Когда отец сел с дядей в коляску, я приснастился с ружьем сзади на запятки, так что никто не видал меня.
Неточные совпадения
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом,
здоровался с Климом рассеянно и как
с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Кончилась эта болезнь довольно неожиданно. Однажды отец, вернувшись со службы, привез
с собой остряка
дядю Петра. Глаза у Петра, когда он
здоровался с матерью, смеялись, усики шевелились.
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы
с дедом сели за Псалтырь, а бабушка начала мыть посуду, в комнату ворвался
дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не
здоровавшись, бросив картуз куда-то в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая руками...
Являясь на эти беседы, Кожемякин смущённо хмурился; без слов
здороваясь с людьми и проходя вперёд, садился за стол рядом
с дядей Марком, стараясь смотреть на всех внушительно и развязно, но чувствуя неодолимое смущение перед этими людьми.
Взял и свои часы, которые мне
дядя подарил, и те, которые ночью
с собой принес, и, не
здоровавшись с маменькою, пошли.
Неловкое молчание. Священник идет к стороне и, раскрывая книгу, читает. Входят Люба
с Лизанькой. Люба, 20-летняя красивая, энергичная девушка, дочь Марьи Ивановны, Лизанька, постарше ее, дочь Александры Ивановны. Обе
с корзинами, повязанные платками, идут за грибами.
Здороваются — одна
с теткой и
дядей, Лизанька
с отцом и матерью — и со священником.
Из Одинцова поехал в Каменку. Там хозяйничал мамин брат,
дядя Саша, а в отдельном флигеле жила бывшая владелица имения, „баба-Настя“ — сестра бабушки, моя крестная мать, добрая и простая старушка
с умными глазами. Тут-то уж, конечно, можно и нужно было расцеловаться
с нею по-хорошему. Но я обжегся на молоке, губы еще были в пузырях. И я
поздоровался с нею — за руку! Пожал руку. Видел ее огорченные и удивленные глаза и понял, что опять сделал глупость.
Вдруг вошла Катра — любезная, радушная. Она
поздоровалась и стала звать нас ужинать. Турман и Дядя-Белый
с недоумением оглядывали ее, стали отказываться. Катра настаивала. Они усмехнулись, пожали плечами и пошли в столовую.
— Ишь, шалые, замуж выходят, а ума не нажили ни на столько, — показала Антиповна на кончик своего мизинца. — Чай, жених-то обрученный прямехонько к невесте пожалует,
с дядей ее и
с братцами
поздоровавшись…
Антиповна вошла во вторую горницу и подошла к Ксении Яковлевне,
с которою уже,
поздоровавшись, разговаривали
дядя и Ермак Тимофеевич.