Неточные совпадения
Потом подъехали
к реке, поставили
лошадей под березками и
пошли в купальню. Кучер Терентий, привязав
к дереву отмахивающихся от оводов
лошадей, лег, приминая траву, в тени березы и курил тютюн, а из купальни доносился до него неумолкавший детский веселый визг.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело
пошли к дому. Левин сел на
лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было в поднимавшемся из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
Непогода
к вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала всю вымокшую, трясущую ушами и головой
лошадь, что она
шла боком; но Левину под башлыком было хорошо, и он весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то на нависшие на каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева.
Кучер остановил четверню и оглянулся направо, на ржаное поле, на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но потом раздумал и повелительно крикнул на мужика, маня его
к себе. Ветерок, который был на езде, затих, когда остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных
лошадей. Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и
пошел к коляске.
Чтобы не зависеть от Левиных в этой поездке, Дарья Александровна
послала в деревню нанять
лошадей; но Левин, узнав об этом, пришел
к ней с выговором.
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую
лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками,
пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами,
шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали
к нему.
К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим.
Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда
лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь
к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят
к тем, которых маменьки
шлют побогаче подарки, что в городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого лучше
лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
— Поля! — крикнула Катерина Ивановна, — беги
к Соне, скорее. Если не застанешь дома, все равно, скажи, что отца
лошади раздавили и чтоб она тотчас же
шла сюда… как воротится. Скорей, Поля! На, закройся платком!
Он пришел
к себе уже
к вечеру, стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как
шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная
лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я
пошел к нему. У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских
лошадей. Народ толпился на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку.
— Ничего, ничего, — твердил, умиленно улыбаясь, Николай Петрович и раза два ударил рукою по воротнику сыновней шинели и по собственному пальто. — Покажи-ка себя, покажи-ка, — прибавил он, отодвигаясь, и тотчас же
пошел торопливыми шагами
к постоялому двору, приговаривая: «Вот сюда, сюда, да
лошадей поскорее».
— Да-а! Знаете — много, а понимаете — мало! — сказал чернорубашечник, и оба
пошли к двери, топая по паркету, как
лошади.
— А — и не надо ехать! Кум правильно сообразил: устали вы, куда вам ехать? Он
лошадь послал за уполномоченными,
к вечеру явятся. А вам бы пришлось ехать часов в шесть утра. Вы — как желаете: у меня останетесь или
к Фроленкову перейдете?
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как
лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и
пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
Пара серых
лошадей бежала уже далеко, а за ними, по снегу, катился кучер; одна из рыжих, неестественно вытянув шею,
шла на трех ногах и хрипела, а вместо четвертой в снег упиралась толстая струя крови; другая
лошадь скакала вслед серым, — ездок обнимал ее за шею и кричал; когда она задела боком за столб для афиш, ездок свалился с нее, а она, прижимаясь
к столбу, скрипуче заржала.
Потом он слепо
шел правым берегом Мойки
к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с
лошадей, исчезли в черном месиве, толстая
лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди стали швырять в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
Самгин присоединился
к толпе рабочих,
пошел в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое здание Биржи, а около нее и у моста кучки солдат,
лошадей. Рабочие остановились, заспорили: будут стрелять или нет?
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак
идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши
к ней, точно убитый, отправился
к себе, велел камердинеру уложиться,
послал за почтовыми
лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью,
посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу, а больше
к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной
лошади, в город, за доктором.
Вдобавок
к этому дорога здесь была сделана пока только для одного экипажа; охранительных каменьев по сторонам не было, и
лошади шли по самой окраине.
Кажется, я миновал дурную дорогу и не «хлебных»
лошадей. «Тут уж
пойдут натуральные кони и дорога торная, особенно от Киренска
к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а не сборные. «Где староста?» — спросишь, приехав на станцию… «Коней ладит, барин. Эй, ребята! заревите или гаркните (то есть позовите) старосту», — говорят потом.
Подъезжаете ли вы
к глубокому и вязкому болоту, якут соскакивает с
лошади, уходит выше колена в грязь и ведет вашу
лошадь — где суше; едете ли лесом, он — впереди, устраняет от вас сучья; при подъеме на крутую гору опоясывает вас кушаком и помогает
идти; где очень дурно, глубоко, скользко — он останавливается.
Мы вышли
к большому монастырю, в главную аллею, которая ведет в столицу, и сели там на парапете моста. Дорога эта оживлена особенным движением: беспрестанно
идут с ношами овощей взад и вперед или ведут
лошадей с перекинутыми через спину кулями риса, с папушами табаку и т. п.
Лошади фыркали и пятились от нас. В полях везде работают. Мы
пошли на сахарную плантацию. Она отделялась от большой дороги полями с рисом, которые были наполнены водой и походили на пруды с зеленой, стоячей водой.
Надо было переправляться вброд; напрасно Вандик понукал
лошадей: они не
шли. «Аппл!» — крикнет он, направляя их в воду, но передние две только коснутся ногами воды и вдруг возьмут направо или налево,
к берегу.
Пробираться сквозь заросли горелого леса всегда трудно. Оголенные от коры стволы деревьев с заостренными сучками в беспорядке лежат на земле. В густой траве их не видно, и потому часто спотыкаешься и падаешь. Обыкновенно после однодневного пути по такому горелому колоднику ноги у
лошадей изранены, у людей одежда изорвана, а лица и руки исцарапаны в кровь. Зная по опыту, что гарь выгоднее обойти стороной, хотя бы и с затратой времени, мы спустились
к ручью и
пошли по гальке.
Вот
идет Ермил
к лошади, а
лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять, барашка перед собой держит.
Мы вошли в конюшню. Несколько белых шавок поднялось с сена и подбежало
к нам, виляя хвостами; длиннобородый и старый козел с неудовольствием отошел в сторону; три конюха, в крепких, но засаленных тулупах, молча нам поклонились. Направо и налево, в искусственно возвышенных стойлах, стояло около тридцати
лошадей, выхоленных и вычищенных на
славу. По перекладинам перелетывали и ворковали голуби.
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом
к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз
пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими
лошадьми, привязанного
к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Часам
к двум мы дошли до деревни Николаевки, в которой насчитывалось тогда 36 дворов. Отдохнув немного, я велел Олентьеву купить овса и накормить хорошенько
лошадей, а сам вместе с Дерсу
пошел вперед. Мне хотелось поскорей дойти до ближайшей деревни Казакевичево и устроить своих спутников на ночь под крышу.
Пока люди собирали имущество и вьючили
лошадей, мы с Дерсу, наскоро напившись чаю и захватив в карман по сухарю,
пошли вперед. Обыкновенно по утрам я всегда уходил с бивака раньше других. Производя маршрутные съемки, я подвигался настолько медленно, что через 2 часа отряд меня обгонял и на большой привал я приходил уже тогда, когда люди успевали поесть и снова собирались в дорогу. То же самое было и после полудня: уходил я раньше, а на бивак приходил лишь
к обеду.
Та
к как при ходьбе я больше упирался на пятку, то сильно натрудил и ее. Другая нога устала и тоже болела в колене. Убедившись, что дальше я
идти не могу, Дерсу поставил палатку, натаскал дров и сообщил мне, что
пойдет к китайцам за
лошадью. Это был единственный способ выбраться из тайги. Дерсу ушел, и я остался один.
Утром, как только мы отошли от бивака, тотчас же наткнулись на тропку. Она оказалась зверовой и
шла куда-то в горы! Паначев повел по ней. Мы начали было беспокоиться, но оказалось, что на этот раз он был прав. Тропа привела нас
к зверовой фанзе. Теперь смешанный лес сменился лиственным редколесьем. Почуяв конец пути,
лошади прибавили шаг. Наконец показался просвет, и вслед за тем мы вышли на опушку леса. Перед нами была долина реки Улахе. Множество признаков указывало на то, что деревня недалеко.
К сумеркам мы дошли до водораздела. Люди сильно проголодались,
лошади тоже нуждались в отдыхе. Целый день они
шли без корма и без привалов. Поблизости бивака нигде травы не было. Кони так устали, что, когда с них сняли вьюки, они легли на землю. Никто не узнал бы в них тех откормленных и крепких
лошадей, с которыми мы вышли со станции Шмаковка. Теперь это были исхудалые животные, измученные бескормицей и гнусом.
Я решил встать на бивак там, где остались
лошади, а завтра
идти к перевалу.
К вечеру мы дошли до зверовой фанзы. Хозяева ее отсутствовали, и расспросить было некого. На общем совете решено было, оставив
лошадей на биваке, разойтись в разные стороны на разведку. Г.И. Гранатман
пошел прямо, А.И. Мерзляков — на восток, а я должен был вернуться назад и постараться разыскать потерянную тропинку.
Подкрепив свои силы едой, мы с Дерсу отправились вперед, а
лошади остались сзади. Теперь наша дорога стала подыматься куда-то в гору. Я думал, что Тютихе протекает здесь по ущелью и потому тропа обходит опасное место. Однако я заметил, что это была не та тропа, по которой мы
шли раньше. Во-первых, на ней не было конных следов, а во-вторых, она
шла вверх по ручью, в чем я убедился, как только увидел воду. Тогда мы решили повернуть назад и
идти напрямик
к реке в надежде, что где-нибудь пересечем свою дорогу.
Эта тропа считается тяжелой как для
лошадей, так и для пешеходов. По пятому, последнему распадку она поворачивает на запад и
идет вверх до перевала, высота которого равна 350 м. Подъем со стороны моря крутой, а спуск
к реке Санхобе пологий.
После отдыха отряд наш снова тронулся в путь. На этот раз мы попали в бурелом и потому подвигались очень медленно.
К 4 часам мы подошли
к какой-то вершине. Оставив людей и
лошадей на месте, я сам
пошел наверх, чтобы еще раз осмотреться.
С вечера уложились и подкормили
лошадей, а наутро Бог
послал снежку, и возок благополучно вынырнул из ворот по направлению
к заставе.
Но я, как только проснулся, вспомнил про наших
лошадей и про Алемпия, и потому прежде, чем
идти в столовую, побежал
к конюшням. Алемпий, по обыкновению, сидел на столбике у конюшни и покуривал из носогрейки. Мне показалось, что он за ночь сделался как будто толще.
Жизнь нашего двора
шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат был на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили
лошадей и выводили их
к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
У Лиодора мелькнула мысль: пусть Храпун утешит старичонку. Он молча передал ему повод и сделал знак Никите выпустить чумбур. Все разом бросились в стороны. Посреди двора остались
лошадь и бродяга. Старик отпустил повод, смело подошел
к лошади, потрепал ее по шее, растянул душивший ее чумбур, еще раз потрепал и спокойно
пошел вперед, а
лошадь покорно
пошла за ним, точно за настоящим хозяином. Подведя успокоенного Храпуна
к террасе, бродяга проговорил...
— Теперь ничего подобного не бывает, — резко сказал Петр, подъехавший тоже
к экипажу. Подняв брови и насторожившись
к топоту соседних
лошадей, он заставил свою
лошадь идти рядом с коляской… Его лицо было бледнее обыкновенного, выдавая глубокое внутреннее волнение… — Теперь все это уже исчезло, — повторил он.
Но теперь дуга коренной
лошади звенит уже в колокольчик и зовет меня
к отъезду; и для того я за благо положил лучше рассуждать о том, что выгоднее для едущего на почте, чтобы
лошади шли рысью или иноходью, или что выгоднее для почтовой клячи, быть иноходцем или скакуном — нежели заниматься тем, что не существует.
Она надеялась, что он тотчас же уедет; но он
пошел в кабинет
к Марье Дмитриевне и около часа просидел у ней. Уходя, он сказал Лизе: «Votre mére vous appelle; adieu à jamais…» [Ваша мать вас зовет, прощайте навсегда… (фр.).] — сел на
лошадь и от самого крыльца поскакал во всю прыть. Лиза вошла
к Марье Дмитриевне и застала ее в слезах. Паншин сообщил ей свое несчастие.
Привязав
лошадь к столбу на дворе, Кожин
пошел с женой на крыльцо, где их уже ждал Ганька.
Двор был крыт наглухо, и здесь царила такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал
лошадь к столбу, оправил шубу и
пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
— Ехал бы на заимку
к Основе, требушина этакая! — ругался Семка, соображая, что нужно
идти принимать
лошадей.