Неточные совпадения
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)
Муж! Антоша! Антон! (Говорит скоро.)А все ты, а всё за тобой. И
пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает
к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Вчерашнего дни я…» Ну, тут уж
пошли дела семейные: «…сестра Анна Кириловна приехала
к нам с своим
мужем; Иван Кирилович очень потолстел и всё играет на скрипке…» — и прочее, и прочее.
Она быстро
пошла в дом, в свой кабинет, села
к столу и написала
мужу...
— О, в этом мы уверены, что ты можешь не спать и другим не давать, — сказала Долли
мужу с тою чуть заметною иронией, с которою она теперь почти всегда относилась
к своему
мужу. — А по-моему, уж теперь пора…. Я
пойду, я не ужинаю.
— Ну, я пешком
пойду. Ведь мне здорово. — Кити встала, подошла
к мужу и взяла его за руку.
— Ну так войдите, — сказала Кити, обращаясь
к оправившейся Марье Николаевне; но заметив испуганное лицо
мужа, — или
идите,
идите и пришлите за мной, — сказала она и вернулась в нумер. Левин
пошел к брату.
Нынче поутру Вера уехала с
мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
Сообразив это и не обращая уже более на него внимания, она
пошла к сенным дверям, чтобы притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего на коленках
мужа.
В сущности, Матвей Ильич недалеко ушел от тех государственных
мужей Александровского времени, которые, готовясь
идти на вечер
к г-же Свечиной, [Свечина С. П. (1782–1859) — писательница мистического направления.
Но на другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем
к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей город, но когда он
пошел переодеваться, крикнула ему в окно...
Под успокоительным и твердым словом
мужа, в безграничном доверии
к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти, и от вещих и грозных снов будущего,
шла бодро вперед.
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из дома по делам, и, завидя его, спускалась вниз, пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась на грудь
к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже
пошел не первый и не второй год ее замужества.
Глядел он на браки, на
мужей, и в их отношениях
к женам всегда видел сфинкса с его загадкой, все будто что-то непонятное, недосказанное; а между тем эти
мужья не задумываются над мудреными вопросами,
идут по брачной дороге таким ровным, сознательным шагом, как будто нечего им решать и искать.
«Еще опыт, — думал он, — один разговор, и я буду ее
мужем, или… Диоген искал с фонарем „человека“ — я ищу женщины: вот ключ
к моим поискам! А если не найду в ней, и боюсь, что не найду, я, разумеется, не затушу фонаря,
пойду дальше… Но Боже мой! где кончится это мое странствие?»
Тотчас же я
пошел к хозяйке: действительно, между
мужем и ею
шел страшный разрыв.
Но, взглянув на часы, он увидал, что теперь уже некогда, и надо торопиться, чтобы не опоздать
к выходу партии. Второпях собравшись и
послав с вещами швейцара и Тараса,
мужа Федосьи, который ехал с ним, прямо на вокзал, Нехлюдов взял первого попавшегося извозчика и поехал в острог. Арестантский поезд
шел за два часа до почтового, на котором ехал Нехлюдов, и потому он совсем рассчитался в своих номерах, не намереваясь более возвращаться.
Он редко играл роль в домашней жизни. Но Марья Алексевна была строгая хранительница добрых преданий, и в таком парадном случае, как объявление дочери о предложении, она назначила
мужу ту почетную роль, какая по праву принадлежит главе семейства и владыке. Павел Константиныч и Марья Алексевна уселись на диване, как на торжественнейшем месте, и
послали Матрену просить барышню пожаловать
к ним.
— Милое дитя мое, вы удивляетесь и смущаетесь, видя человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и сам участвовал в оскорблениях. Мой
муж легкомыслен, но он все-таки лучше других повес. Вы его извините для меня, я приехала
к вам с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы
пойдем в вашу комнату и переговорим. Слушайте меня, дитя мое.
— Разумеется, она и сама не знала, слушает она, или не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни было, слушает или не слушает, но что-то слышит, только не до того ей, чтобы понимать, что это ей слышно; однако же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело
идет о чем-то другом, не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она стала слушать, потому что тянет
к этому: нервы хотят заняться чем-нибудь, не письмом, и хоть долго ничего не могла понять, но все-таки успокоивалась холодным и довольным тоном голоса
мужа; а потом стала даже и понимать.
Покуда
шла эта неурядица, Калерия Степановна как-то изловчилась перестроить старое аббатство. Туда и переселилась Милочка, по продаже Веригина, так как
муж решительно отказался принять ее
к себе. Вместе с нею перенесли в аббатство свои штаб-квартиры и паны Туровский, Бандуровский и Мазуровский.
— О тебе же заботился. В самом деле, Харитина, будем дело говорить.
К отцу ты не
пойдешь,
муж ничего не оставил, надо же чем-нибудь жить? А тут еще подвернутся добрые люди вроде Ечкина. Ведь оно всегда так начинается: сегодня смешно, завтра еще смешнее, а послезавтра и поправить нельзя.
— Что я такое? Ни девка, ни баба, ни мужняя жена, — говорила Харитина в каком-то бреду. — А
мужа я ненавижу и ни за что не
пойду к нему! Я выходила замуж не за арестанта!
—
Идите вы, Галактион Михеич,
к жене… Соскучилась она без вас, а мне с вами скучно. Будет… Как-никак, а все-таки я мужняя жена. Вот
муж помрет, так, может, и замуж выйду.
Там нагнулася, покачнулася,
Опрокинула, ведьма, легок челн,
Муж-от якорем на дно
пошел,
А она поплыла скоро
к берегу,
Доплыла, пала на землю
И завыла бабьи жалобы,
Стала горе лживое оказывать.
Да, ежели выбор решить я должна
Меж
мужем и сыном — не боле,
Иду я туда, где я больше нужна,
Иду я
к тому, кто в неволе!
— Не вините ее, — поспешно проговорила Марья Дмитриевна, — она ни за что не хотела остаться, но я приказала ей остаться, я посадила ее за ширмы. Она уверяла меня, что это еще больше вас рассердит; я и слушать ее не стала; я лучше ее вас знаю. Примите же из рук моих вашу жену;
идите, Варя, не бойтесь, припадите
к вашему
мужу (она дернула ее за руку) — и мое благословение…
Сделавшись
мужем Марьи Дмитриевны, Калитин хотел было поручить Агафье домашнее хозяйство; но она отказалась «ради соблазна»; он прикрикнул на нее: она низко поклонилась и вышла вон. Умный Калитин понимал людей; он и Агафью понял и не забыл ее. Переселившись в город, он, с ее согласия, приставил ее в качестве няни
к Лизе, которой только что
пошел пятый год.
Марья поднялась, прислушалась
к тяжелому дыханию
мужа и тихонько скользнула с постели. Накинув сарафан и старое пальтишко, она как тень вышла из горенки, постояла на крылечке, прислушалась и торопливо
пошла к лесу.
Всего больше удивило Домнушку, как
муж подобрался
к брату Макару. Ссориться открыто он, видимо, не желал, а показать свою силу все-таки надо. Когда Макар бывал дома, солдат
шел в его избу и стороной заводил какой-нибудь общий хозяйственный разговор. После этого маленького вступления он уже прямо обращался
к снохе Татьяне...
Только пробило одиннадцать часов, я и стала надевать шубейку, чтоб
к мужу-то
идти, да только что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки, как есть полотно бледный.
Вслед за тем ее позвал
муж. Она
пошла к нему. Вихров стал прощаться с ними.
По случаю войны здесь все в ужасной агитации — и ты знаешь, вероятно, из газет, что нашему бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим,
шлют туда;
мужа моего тоже
посылают на очень важный пост — и поэтому
к нему очень благосклонен министр и даже спрашивал его, не желает ли он что-нибудь поручить ему или о чем-нибудь попросить его;
муж, разумеется, сначала отказался; но я решилась воспользоваться этим — и моему милому Евгению Петровичу вдула в уши, чтобы он попросил за тебя.
Вихров ничего ей на это не отвечал и, высадив ее у крыльца из кареты, сейчас же поспешил уйти
к себе на квартиру. Чем дальше
шли репетиции, тем выходило все лучше и лучше, и один только Полоний,
муж Пиколовой, был из рук вон плох.
Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать
к отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие с ним в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его в этом случае: в тридцати верстах от их усадьбы жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал, что ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее
муж — и
пойдет прежняя история.
—
Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, — говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том,
к чему это она говорит, а между тем сама
пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я
посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если
мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой».
К близким она относилась капризно,
к мужу — как-то пошло-любовно.
Несмотря на такой исход, государственная карьера Горохова была уже подорвана. Мир был заключен, но на условиях, очень и очень нелегких. Наденька потребовала, во-первых, чтоб в кабинете
мужа была поставлена кушетка; во-вторых, чтоб Володька, всякий раз, как
идет в кабинет заниматься, переносил и ее туда на руках и клал на кушетку, и, в-третьих, чтобы Володька, всякий раз, как Наденьке вздумается, сейчас же бросал и свои гадкие бумаги, и свое противное государство и садился
к ней на кушетку.
— Ах, как я желала бы, чтобы эта накрахмаленная и намазанная Раиса Павловна полетела
к черту, вместе с своим глухонемым
мужем. Нельзя ли начать какой-нибудь процесс против Раисы Павловны, чтобы разорить ее совсем, до последней нитки… Пусть
пойдет по миру и испытает, каково жить в бедности.
Марья Гавриловна. А ты не храбрись! больно я тебя боюсь. Ты думаешь, что
муж, так и управы на тебя нет… держи карман! Вот я
к Петру Петровичу
пойду, да и расскажу ему, как ты над женой-то озорничаешь! Ишь ты! бока ему отломаю! Так он и будет тебе стоять, пока ты ломать-то их ему будешь!
— Очень хорошо, распоряжусь, — сказал он и велел им
идти домой, а сам тотчас же написал городничему отношение о производстве следствий о буйных и неприличных поступках учителя Экзархатова и, кроме того, донес с первою же почтою об этом директору. Когда это узналось и когда глупой Экзархатовой растолковали, какой ответственности подвергается ее
муж, она опять побежала
к смотрителю, просила, кланялась ему в ноги.
Не хотите ли, чтоб я
послала ваше сочинение
к Павлу Николаичу, который, после смерти моего покойного
мужа, хочет, кажется, ужасно с нами поступать…» Далее Калинович не в состоянии был читать: это был последний удар, который готовила ему нанести судьба.
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса.
Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал
к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно
пойду в карцер и буду ждать.
На этом кончилось совещание камер-юнкера с Екатериной Петровной, но она потом не спала всю ночь, и ей беспрестанно мерещилось, что
муж ее отравит, так что на другой день, едва только Тулузов возвратился от генерал-губернатора, она
послала к нему пригласить его придти
к ней.
— Конечно, дурной человек не будет откровенен, — заметила Сусанна Николаевна и
пошла к себе в комнату пораспустить корсет, парадное бархатное платье заменить домашним, и пока она все это совершала, в ее воображении рисовался, как живой, шустренький Углаков с своими проницательными и насмешливыми глазками, так что Сусанне Николаевне сделалось досадно на себя. Возвратясь
к мужу и стараясь думать о чем-нибудь другом, она спросила Егора Егорыча, знает ли он, что в их губернии, как и во многих, начинается голод?
Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же — честь и
слава им! —
Женитьбы наши безопасны…
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым.
Но есть волшебники другие,
Которых ненавижу я:
Улыбка, очи голубые
И голос милый — о друзья!
Не верьте им: они лукавы!
Страшитесь, подражая мне,
Их упоительной отравы,
И почивайте в тишине.
Преполовенские
послали за шаферами с раннего утра. Часам
к десяти все собрались у Передонова. Пришли Грушина и Софья с
мужем. Подали водку и закуску. Передонов ел мало и тоскливо думал, чем бы ему отличить себя еще больше от Володина.
Она звала его
к себе памятью о теле её, он
пошёл к ней утром, зная, что
муж её на базаре, дорогой подбирал в памяти ласковые, нежные слова, вспоминал их много, но увидал её и не сказал ни одного, чувствуя, что ей это не нужно, а ему не сказать их без насилия над собою.
Объяснения и толкования продолжались с возрастающим жаром, и не знаю до чего бы дошли, если б Алексей Степаныч, издали увидя бегущую
к ним, по высоким мосткам, горничную девушку сестры Татьяны Степановны и догадавшись, что батюшка проснулся и что их ищут, не сообщил поспешно своих опасений Софье Николавне, которая в одну минуту очнулась, овладела собой и, схватив
мужа за руку, поспешила с ним домой; но невесело
шел за ней Алексей Степаныч.
Проворно оделась, поцеловала
мужа, сказала ему, что
идет к батюшке, что он может еще уснуть час-другой, и поспешила
к свекру.