Неточные совпадения
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за
горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное
поле на картине.
Вставая с первыми лучами,
Теперь она в
поля спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
«Простите, мирные долины,
И вы, знакомых
гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует…
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя...
Ступай через
поля, чрез
горы, чрез дубравы,
Куда глаза твои глядят,
Как рыцарски законы нам велят...
— Отступали из Галиции, и все время по дороге хлеб
горел: мука, крупа, склады провианта
горели, деревни — все
горело! На
полях хлеба вытоптали мы неисчислимо! Господи же боже наш! Какая причина разрушению жизни?
Самгин пошел домой, — хотелось есть до колик в желудке. В кухне на столе
горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар, на
полу у печи кто-то спал, в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
Вечером он сидел на песчаном холме у опушки сосновой рощи, прослоенной березами; в сотне шагов пред глазами его ласково струилась река, разноцветная в лучах солнца,
горела парчовая крыша мельницы, спрятанной среди уродливых ветел,
поля за рекою весело ощетинились хлебами.
Это полусказочное впечатление тихого, но могучего хоровода осталось у Самгина почти на все время его жизни в странном городе, построенном на краю бесплодного, печального
поля, которое вдали замкнула синеватая щетина соснового леса — «Савелова грива» и — за невидимой Окой — «Дятловы
горы», где, среди зелени садов, прятались домики и церкви Нижнего Новгорода.
Когда Самгин вышел в коридор — на стене
горела маленькая лампа, а Николай подметал веником белый сор на
полу, он согнулся поперек коридора и заставил домохозяина остановиться.
Поезд точно под
гору катился, оглушительно грохотал, гремел всем своим железом, под
полом вагона что-то жалобно скрипело и взвизгивало...
За магазином, в небольшой комнатке
горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на
полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет в черной раме, украшенный серебряными листьями; в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи — от всего побежали далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали
поле с рожью точно
горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких
полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не
горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с
полей и холмов на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…
Райский постоял над обрывом: было еще рано; солнце не вышло из-за
гор, но лучи его уже золотили верхушки деревьев, вдали сияли
поля, облитые росой, утренний ветерок веял мягкой прохладой. Воздух быстро нагревался и обещал теплый день.
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета, перед осенью, когда поспели яблоки и пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в
поле, потом вдаль на Волгу, на
горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны
полями, с другой Волгой и ее
горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой в мир, до которого ей дела нет.
С одной стороны Волга с крутыми берегами и Заволжьем; с другой — широкие
поля, обработанные и пустые, овраги, и все это замыкалось далью синевших
гор. С третьей стороны видны села, деревни и часть города. Воздух свежий, прохладный, от которого, как от летнего купанья, пробегает по телу дрожь бодрости.
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин и детей к
горам, со всеми признаками боязни. При выходе на берег мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за руки и за
полы. Но им написали по-китайски, что женщины могут быть покойны, что русские съехали затем только, чтоб посмотреть берег и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но только старались удалить наших от деревни.
Все открывшееся перед нами пространство, с лесами и
горами, было облито горячим блеском солнца; кое-где в
полях работали люди, рассаживали рис или собирали картофель, капусту и проч. Над всем этим покоился такой колорит мира, кротости, сладкого труда и обилия, что мне, после долгого, трудного и под конец даже опасного плавания, показалось это место самым очаровательным и надежным приютом.
Я оделся, вышел в
поле и тут только увидел, каким прекрасным пейзажем
гор ограничен Устер.
Еду я все еще по пустыне и долго буду ехать: дни, недели, почти месяцы. Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь: так длинен этот путь, так однообразно тянутся дни за днями, мелькают станции за станциями, стелются бесконечные снежные
поля, идут по сторонам Лены высокие
горы с красивым лиственничным лесом.
Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо лежит на отлогости
горы местечко, с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися по холмам улицами, с утонувшими в зелени маленькими домиками, с виноградниками,
полями маиса, с близкими и дальними фермами, с бегущими во все стороны дорогами. Налево
гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа на другие здешние
горы.
— Вот, вот так! — учил он, опускаясь на
пол. — Ай, ай! — закричал он потом, ища руками кругом, за что бы ухватиться. Его потащило с
горы, а он стремительно домчался вплоть до меня… на всегда готовом экипаже. Я только что успел подставить ноги, чтоб он своим ростом и дородством не сокрушил меня.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в
поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в
гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые, сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Лицо Надежды Васильевны
горело румянцем, глаза светились и казались еще темнее; она сняла соломенную шляпу с головы и нервно скручивала пальцами колокольчики искусственных ландышей, приколотых к отогнутому
полю шляпы.
Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По
полям номад скитался
И
поля опустошал.
Зверолов, с копьем, стрелами,
Грозен бегал по лесам…
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
Горная страна с птичьего
полета! Какая красота! Куда ни глянешь — всюду
горы, вершины их, то остроконечные, как петушиные гребни, то ровные, как плато, то куполообразные, словно морская зыбь, прятались друг за друга, уходили вдаль и как будто растворялись во мгле.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе
горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры по
полю. По другую сторону огня спал Дерсу.
Я спал плохо, раза два просыпался и видел китайцев, сидящих у огня. Время от времени с
поля доносилось ржание какой-то неспокойной лошади и собачий лай. Но потом все стихло. Я завернулся в бурку и заснул крепким сном. Перед солнечным восходом пала на землю обильная роса. Кое-где в
горах еще тянулся туман. Он словно боялся солнца и старался спрятаться в глубине лощины. Я проснулся раньше других и стал будить команду.
Они жаловались на кабанов и говорили, что недавно целые стада их спускались с
гор в долины и начали травить
поля.
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами
поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем
поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних
гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех
гор»
В азарт она не приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди
полей и
гор, на берегу озера, будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
Вид был точно чудесный. Рейн лежал перед нами весь серебряный, между зелеными берегами; в одном месте он
горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и
поля. Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразила чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее на высоте.
Земля,
Покрытая пуховою порошей,
В ответ на их привет холодный кажет
Такой же блеск, такие же алмазы
С вершин дерёв и
гор, с
полей пологих,
Из выбоин дороги прилощенной.
Но это еще мало, надобно было самую
гору превратить в нижнюю часть храма,
поле до реки обнять колоннадой и на этой базе, построенной с трех сторон самой природой, поставить второй и третий храмы, представлявшие удивительное единство.
Безличность математики, внечеловеческая объективность природы не вызывают этих сторон духа, не будят их; но как только мы касаемся вопросов жизненных, художественных, нравственных, где человек не только наблюдатель и следователь, а вместе с тем и участник, там мы находим физиологический предел, который очень трудно перейти с прежней кровью и прежним мозгом, не исключив из них следы колыбельных песен, родных
полей и
гор, обычаев и всего окружавшего строя.
Часто мы ходили с Ником за город, у нас были любимые места — Воробьевы
горы,
поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
Скоро мы выехали из леса, и дорога пошла
полями, в
гору.
Но во всем этом царствовала полная машинальность, и не чувствовалось ничего, что напоминало бы возглас: «
Горе имеем сердца!» Колени пригибались, лбы стукались об
пол, но сердца оставались немы.
Солнце убралось на отдых; где-где
горели вместо него красноватые полосы; по
полю пестрели нивы, что праздничные плахты чернобровых молодиц.
Все вышли. Из-за
горы показалась соломенная кровля: то дедовские хоромы пана Данила. За ними еще
гора, а там уже и
поле, а там хоть сто верст пройди, не сыщешь ни одного козака.
Глядит: страшная черная кошка крадется к ней; шерсть на ней
горит, и железные когти стучат по
полу.
Наибольший успех
полета обозначался достижением мельницы, с ее яркими брызгами и шумом колес… Но если даже я летал только над двором или под потолком какого-то огромного зала, наполненного людьми, и тогда проснуться — значило испытать настоящее острое ощущение
горя… Опять только сон!.. Опять я тяжелый и несчастный…
Гей — гей! Яром за товаром,
Та
горами за
полами…
Тяжко жити з ворогами.
В
горах было особенно много снега, и ключевские мельники со страхом ждали
полой воды, которая рвала и разносила по веснам их плотины.
А как воротилась в себя, — свеча еле
горит, корыто простыло, стираное на
пол брошено.
Бешено звенела гитара, дробно стучали каблуки, на столе и в шкапу дребезжала посуда, а среди кухни огнем пылал Цыганок, реял коршуном, размахнув руки, точно крылья, незаметно передвигая ноги; гикнув, приседал на
пол и метался золотым стрижом, освещая всё вокруг блеском шелка, а шелк, содрогаясь и струясь, словно
горел и плавился.
Бывало — зайдет солнце, прольются в небесах огненные реки и —
сгорят, ниспадет на бархатную зелень сада золотисто-красный пепел, потом всё вокруг ощутимо темнеет, ширится, пухнет, облитое теплым сумраком, опускаются сытые солнцем листья, гнутся травы к земле, всё становится мягче, пышнее, тихонько дышит разными запахами, ласковыми, как музыка, — и музыка плывет издали, с
поля: играют зорю в лагерях.
На столе
горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по
полу, в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала чего-то на голых стенах, на потолке.
В долгие осенние и зимние ночи заяц исходит, особенно по открытым
полям и
горам, несколько верст, что каждый охотник, сходивший русаков по маликам, изведал на опыте.
В тех местах, где болот мало или они бывают залиты
полою водою и стоят сплошными лужами, как большие озера, — дупел и, бекасы и гаршнепы очень любят держаться большими высыпками на широко разлившихся весенних потоках с
гор, которые, разбегаясь по отлогим долинам или ровным скатам, едва перебираются по траве, отчего луговина размокает, как болото.